«Нанизанный жемчуг»: культура в эпоху праведных халифов
Во времена великих завоеваний далеко не все арабы были суровыми воинами, не знавшими ничего, кроме своего верблюда, сабли и Корана. Обратной стороной арабской воинственности была восточная изнеженность и жажда богатства. Уже во времена праведных халифов сухая почва Аравии, унавоженная деньгами и роскошью, давала щедрые ростки культуры. В мирное время здесь процветали торговцы, гуляки, мудрецы, поэты.
При халифе Османе славился своей щедростью наместник Куфы ал-Валид ибн Укба. Он мало интересовался войной, зато двери его дома были открыты для каждого, кто желал навестить хозяина и воспользоваться его гостеприимством. Даже рабам доставалось от него по три дирхема в месяц. Омейядский халиф Валид II отличался тем, что ночами напролет пил вино с христианами и пьяным приходил в мечеть, однако его щедрость покрывала все грехи и воспевалась куфийцами в стихах.
В это время поэзия оставалось главной и лучшей частью арабской культуры. После того, как Аравия приняла ислам, поэты никуда не исчезли и продолжали заниматься своим искусством «нанизывать жемчуг» - писать стихи. Творчество доисламских поэтов по-прежнему считалось вершиной и образцом поэтического творчества. Полтора столетия спустя в сборнике классических стихов, составленным филологом аль-Муфаддалой для халифа аль-Махди, из шестидесяти шести авторов оказалось всего шесть, писавших после Мухаммеда.
Первым из поэтов, как и прежде, арабы считали Имруулькайса. Его ода, начинавшаяся со слов «Постойте! Поплачем!», была образцом и эталоном поэзии. Когда хотели что-то похвалить, говорили: это лучше, чем «Постойте! Поплачем!». Даже сам Пророк, не любивший доисламской поэзии, говорил, что Имруулькайс - знаменосец всех поэтов (добавляя при этом: «Поэтов, идущих по дороге в ад»,).
Главным инструментом арабского поэта оставалась касыда. Это была универсальная форма, в которой автор мог выразить все, что угодно, не особо стесняя себя выбором тем и в то же время оставаясь в рамках консервативного канона. В просторной касыде стихи неслись сплошным потоком, захватывая все на своем пути и смело перескакивая с темы на тему. Быстрый напор беглых, но точных зарисовок создавал головокружительное ощущение насыщенной и разнообразной жизни, где одно описание свободно цеплялось за другое. Пробегая по цепочке летучих ассоциаций, касыда словно накидывала на все существующее сеть живых и конкретных наблюдений. В этой телескопически раздвигающейся картине мира поэт мог сравнивать свою возлюбленную с залитым дождем лугом, а затем невозмутимо описывать уже сам луг, изображая его во всех подробностях, как реальный пейзаж. Вот в траве жужжит муха, сообщал он, «как пьяница, бормочущий что-то про себя» (про возлюбленную стихотворение уже давно забыло), и при этом непрестанно потирает лапками, словно пытаясь высечь огонь из кремня.
Однако всеядность касыды часто оборачивалась против нее самой. Со временем ее слишком крупная и тяжеловесная форма стала распадаться на составные части, каждая из которых стремилась образовать отдельный жанр. Фрагменты о любви превращались в любовные газели, размышления о бренности бытия - в философскую лирику, а восхваления племени или самого себя - в панегирики, хвалебные оды правителям и богатым меценатам.
Принятие ислама только немного скорректировало темы арабской литературы, не затронув ее по существу. Вопрос веры играл гораздо более важную роль в биографии поэтов, чем в их творчестве. Некоторое время арабский поэтический мир балансировал между язычеством и исламом, пока в конце концов не склонился в пользу второго.
Первым певцом ислама и самого Мухаммеда принято считать Хасана ибн Сабита - беспринципного стихотворца и известного труса, любившего строить из себя великого воина и красившего волосы в красный цвет, чтобы «походить на льва, терзающего свою жертву». Начав с традиционных касыд, Хасан перешел в ислам и так красноречиво воспевал достоинства Пророка, что тот подарил ему рабыню и дворец. Позже он стал успешным панегиристом при дворе халифа Муавии.
Поэт аль-Аша тоже начинал как язычник, но затем стал симпатизировать христианам и в итоге принял ислам. Это ничуть не мешало ему воспевать вино и дружеские попойки с флейтистками. Он утонченно описывал цветы, «покрытые чалмой из лепестков», традиционно жаловался на жестокость возлюбленной, ради которой ему пришлось всю ночь ждать у бедуинского лагеря («пока даже у волков не стали слипаться глаза»), и меланхолично замечал, что в любви «каждый из нас и охотник, и дичь». Как и положено бедуину, после хмельной чаши его одолевали мысли о бренности всего сущего.
Джарвал ибн Аус по прозвищу Карлик, уродец и мастер жанра поношений (хиджа), тоже принял ислам. Он сделал свой профессией желчность и язвительность, вместо панегириков обливая врагов помоями. Его стихи изумляли современников своей грубостью и непристойностью. В то же время в них не было никакой злобы, ничего личного: это была лишь поэтическая игра, демонстрация литературной силы, то есть те же восхваления, только с другим знаком. Упиваясь своим мастерством, он бичевал и высмеивал даже собственных родственников: главное было показать талант, а против кого он обращался, не имело значения. В одном из стихов он пишет, что, не зная, на кого излить свою злобу, готов проклинать самого себя.
Профессиональным панегиристом был и самый выдающийся поэт этого времени ан-Набига. За деньги этот блестящий стихотворец мог воспеть кого угодно. Причем его оружие было обоюдоострым и при случае легко обращалось против того, кого он восхвалял. Ему пришлось бежать от хирского князя из-за едкого пасквиля, в котором поэт выставил своего покровителя трусом, самодуром и извращенцем. По другой версии, он случайно увидел обнаженной жену князя и описал ее так красочно и живо, что муж поклялся его убить. Какое-то время он безбедно жил при гассандиском дворе, но потом вернулся к князю Хира и в честь примирения написал свою лучшую касыду, получив в награду целый караван верблюдов.
Его хвалебные стихи не претендовали на правдивость - это был только способ заработать на жизнь. На самом деле, ан-Набига был мастером стиха в самых разных жанрах, владевшим гибким и точным языком, одинаково остро и наглядно описывавшим природу, зверей и женскую красоту. Широко известно его описание свернувшейся в кольцо змеи, которая «лицемерно» косит глазами, притворяясь слабой, между тем как из ее пасти торчат «острые и кривые, как иглы, зубы».
Не менее знаменито его описание нагой княгини. Поэт подробно изобразил складки на ее животе и упругие соски, от которых грудь кажется выше. На женщине золотое ожерелье, в ее глазах - неудовлетворенное желание: «так больной смотрит на лица своих посетителей». Она словно ромашка после утреннего дождя, когда цветок уже высох, а стебель еще влажен. Даже монах во время молитвы не смог бы отвести от нее взгляд и думал бы, что идет праведным путем, хотя уже давно с него свернул. Сжав ее тело, почувствуешь, как оно подастся под рукой и тут же вернет свою форму. А если войти в ее лоно, почувствуешь «возрастающую упругость». Трудно представить более живой и волнующий эротизм, почти боготворящий женское тело и в то же время упивающийся исходящим от него соблазном.
Ан-Набига стал признанным мэтром, почитавшимся во всем арабском мире. Репутация его была так высока, что его приглашали как судью на поэтические состязания. Многие считали его лучшим арабским поэтом или, по крайней мере, вторым после Имруульккайса. Стихами ан-Набиги восхищался даже суровый халиф Омар.