СВАХ
Дед Ермолов в автобусе познакомился с женщиной - ну, то есть не познакомился, а просто разговорился.
Он любил покалякать на улице, пользуясь тем, что старый и как бы дурачок. А люди (особенно пожилые тётки) охотно откликались, поддерживали разговор. Встречались, конечно, «гусыни» - надутые старухи, но этих Ермолов сразу определял и не приставал, а определял он их очень просто: здоровался, и, если старуха не отвечала и отворачивалась, то это гусыня и была.
Конечно, когда ты молодой и у тебя полно друзей, то затевать разговоры с незнакомыми в голову не придёт. Если только девчонку клёвую закадрить.
А к старости-то собеседников негусто чаще всего. Тем более если вдовец и живешь один, и дружки-подружки поумирали или своей жизнью живут. У Ермолова характер непростой, со многими он раздружился в разные годы по разным причинам и к семидесяти пяти остался один-одинешенек. Да, есть дети - два сына, но у них своя жизнь, живут отдельно, навещают редко. Не из какой-то своей черствости - нет, дети хорошие, добрые, но только не друзья они Ермолову. Не нравятся ему ни их поступки, ни увлечения, ни суждения их, ни разговоры. Не таких хотел детей Ермолов - ну, уж какие получились. А переделывать их, нудеть да жизни учить уж поздно. Да и зачем?
И вот взялся Николай Ильич (так звали Ермолова) балагурить в очередной раз с очередной женщиной, и такая попалась в этот раз говорунья, что за пять автобусных остановок рассказала ему всю свою жизнь. Ну, вообще-то не свою, а внучкину. Потому что жила она теперь жизнью своей внучки, как понял Ермолов.
Внучка эта Софья, со слов бабушки, была сущим ангелом. И красавица, и умница, и характер ангельский. Окончила какой-то экономический Университет (дед не расслышал), знает три языка - английский, французский, китайский! Разбирается в литературе, в классической музыке, в живописи, шьёт, вяжет, научилась делать торты, и такие вкусные, что приходится готовить их на заказ...
- Это какой-то девятнадцатый век прямо, - вставил дед. - Неужели такие внучки сегодня бывают?!
Вера Владимировна (так звали рассказчицу) скромно улыбнулась, понажимала в телефоне и в качестве доказательства предъявила Ермолову фотографию своей Сони - действительно совершенно ангельского вида девицы лет двадцати пяти.
- Ой! - сказал Николай Ильич искренне. - Красота! Прелесть! Вот уж кому-то повезёт! Какому-то человеку. Наверно, косяками женихи донимают?
- Не донимают, - женщина горестно вздохнула. - То есть раньше-то приходили молодые люди, звонили. Но как-то Сонечке с ними неинтересно. Говорит, они или про выпивку, или про, извините, потрахаться. Или футбол, или про деньги…
- О, - обрадовался Ермолов. - известная тема! Вчера только об этом что-то было. По телевизору. Знаете, раньше был институт свах. Не при коммунистах - раньше, при царе. И очень полезное дело, я думаю. И сейчас хоть Интернет, а сколько таких одиночек замечательных по домам сидит - а она работает? Ну, Софья? На работу ходит?
- Конечно! Как же!? Она теперь ценный работник! После Университета сразу устроилась в одну фирму, но там платили сорок тысяч - это с тремя языками. Вы представляете?! Смех! Она полгода поработала и ушла. И сразу нашла другое место, и там сразу сто тысяч положили, а сейчас вообще сто двадцать! В Китае уж три раза была…
- Богатая невеста! - Ермолов улыбнулся. - Но я к тому, что там-то, на работе, наверно, интересные женихи встречаются?
- Нет! Сонечка говорит: циники и карьеристы.
- Ой! - Николай Ильич покачал головой и неожиданно для себя сказал то, что ещё минуту назад и в мыслях не держал. - Вы знаете, - сказал он, - а ведь у меня есть на примете один такой мальчик - прямо пара для вашей внучки. Сын моего институтского друга, поздний ребёнок. Вот вы рассказываете про Соню, а я сразу его вспомнил: умница, книгочей, ласковый, МГУ окончил, женат не был - всё ищет, друг жалуется, принцессу - а они, старики, внуков хотят!
На самом деле у Ермолова не было институтского друга с поздним ребёнком. У него, как вы помните, никаких давно не было друзей, и историю с умницей-женихом он придумал на лету непонятно зачем. То есть в следующие мгновенья он уже понимал, для чего эти враки. Это сработал «вороний» или, лучше сказать, «детский интерес». Вот, представьте, что вы - ребенок, идёте по тропинке и видите на обочине что-нибудь невероятно красивое - например, сверкающий стеклянный шарик. И, конечно, не положить его в карман выше всяких сил. И дед уже устыдился, но было поздно.
- Вы говорите, МГУ? - живо откликнулась попутчица (и даже чуть ли не схватила Ермолова за рукав). - И какой факультет?
- Э-э… Экономический, кажется. Я не помню, - пробормотал Николай Ильич.
- Я училась в МГУ. На биофаке. Но, правда, не доучилась. А что, давайте попробуем - ваш мальчик любит музыку? Как его зовут?
- Ммм… Павел!
- Послезавтра мы собираемся в Консерваторию с Сонечкой. Вот пусть Павел и пойдёт вместо меня. Как вы думаете?
- Отлично! - сказал дед.
***
Из автобуса он вывалился точно пьяный. Он проехал свою остановку и теперь пешком возвращался, размышляя, что же это с ним было. «В конце концов ничего страшного не произошло. Ну, ляпнул сдуру (с кем не бывает), но всегда можно закрыть это дело, сказать, что «Павел» в командировке или что «Павлу» не понравилась идея такого знакомства, или что он, к сожалению, не любит классическую музыку - Консерватория, конечно, это перебор!»
Послезавтра надо было идти туда, в Консерваторию, слушать какого-то Малера. Пятую симфонию. Кто это, Малер, Николай Ильич не знал, и, конечно, это плохо. Но, с другой стороны, как выносить «тягомотину», называемую «симфонической музыкой»! Кто эти люди, сидящие с блаженными лицами в симфонических залах, если не сектанты?! «Нет - плюнуть и забыть,- сказал он вслух, - плюнуть и забыть!»
Сердитый, пришёл он домой и лег спать. Снились лыжные гонки, белые кролики. Проснувшись, дед включил Интернет и принялся читать про Малера, про австрийского композитора Густава Малера - читал всё подряд, всё, что попадалось. Потом взялся за симфонии - Малер сочинил почти десять симфоний, и дед Ермолов одну за другой прослушал восемь из них, перескакивая с одной на другую. Начал он с Пятой, она длилась час девятнадцать минут, и было непонятно, как слушатели, эти таинственные люди в нарядных одеждах отличают одну симфонию от другой, которые каждая по часу и больше. Десять совершенно похожих одна на другую. И у других композиторов тоже симфонии, и тоже штук по десять, небось, у каждого. А сколько композиторов накопилось со времен Гайдна. Как это можно отличить одну симфонию (а лучше - какофонию) от другой!? А это ведь и есть упорядоченная какофония - а как это назвать!? Ну, музыканты - понятно: они играю эти ноты тысячи раз и волей-неволей запоминают их, считывают с партитур. Но зрители, не музыканты?!
- Они притворяются! - воскликнул Ермолов и засмеялся. - Ну, конечно, - думал он, - не все, но большинство - притворяются! Им интересно быть в этой компании и тем выгодно отличаться от прочих людей, которым «не дано понимать высоту и глубину симфонического искусства». Вот я, допустим, завтра отправлюсь в Консерваторию, сяду в ряды с блаженным видом и просижу там час двадцать в полусне, а потом стану хлопать минут ещё двадцать, кричать «браво», стряхивать слезу восторга. Смогу я это сделать? Запросто! И непременно что-то отложится в моей голове, какие-то особенные пассажи, какие-то громкие литавры. Или кто-то чихнёт в зале, или дирижер уронит палочку… Зато я в один этот час сделаюсь, можно сказать, элитой. Которой, как пишут, на Земле всего-навсего три-четыре процента. А потом ещё раз подремлю, и ещё раз. И потихоньку стану отличать одного дирижера от другого. И меня станут замечать старожилы этих залов, и начнут здороваться. И я стану чинно кивать им подбородком. Жизнь наполнится смыслом, как наполняется смыслом жизнь верующего человека: ты постигаешь Музыку - шаг за шагом, ты служишь Музыке, и она в ответ наполняет тебя праздником, тайной, любовью, светом - ты не какой-нибудь мохноногий козёл, бредущий от рождения к смерти! Ты - Человек! Высшее существо!
***
Ермолов позвонил автобусной знакомой. Номер он отыскал на пакете с молоком, где нацарапал его впопыхах (свой кнопочный сотовый дед часто забывал дома).
- Вера Владимировна, здравствуйте! - сказал он, отчего-то волнуясь. - Это ваш вчерашний попутчик, помните? Николай Ильич… Дело такое. Оказалось, что сын моего приятеля - Павел, оказалось, что он в далекой командировке, за границей, вернется нескоро… Да, так вот… очень жаль... Да, жалко… Но у меня… я хотел вас вот о чём попросить. Признаться, я никогда не был в Консерватории. Вы меня очень заинтересовали. Да. Нельзя ли мне, Вера Владимировна, каким-то образом к вам пристроиться… ну, то есть… я хотел сказать, не поможете ли вы мне попасть туда? Да. В Консерваторию, да… Вместо Павла? Я вместо Павла? А вы?..
Голос давешней попутчицы казался незнакомым - более низким, и Николай Ильич, ждал, что на первых словах разговора его прервут и позовут к телефону настоящую Веру Владимировну, но не позвали. От этого смущение сделалось больше.
Получилось так, что на завтрашнее свидание с Малером предстояло отправиться вдвоём с этой незнакомой девочкой, с Сонечкой, и эта новость отозвалась в старике Ермолове самым неожиданным образом: защемило в груди, заныло в суставах, во рту пересохло, а в голове пустилась в пляс парочка - страх и удивление. «Вот так да! - сказал себе Николай Ильич. - Проснулся конёк-горбунёк!»
Конечно, это позорное и противоестественное с точки зрения старух всего мира влечение надо было гнать «калеными розгами» - Ермолов и гнал. Но каждый старый мужик знает, что равнодушная Природа оставляет мужика мужиком до самой его последней немощи, до последнего вздоха, и ничего с этим не поделаешь.
Николай Ильич погладил выходной костюм, постригся у Пети, а также сделал маникюр и педикюр у Раечки, что делал прежде всего раз, перед санаторием в Геленджике.
На другой день с утра пораньше съездил на рынок и купил тринадцать белых роз: и не по-купечески много, и не мало - в самый раз. Розы он будет дарить, само-собой, не этой девочке, а музыкантам, то есть Сонечка сама им розы и подарит. И да: гнать, гнать от себя эту глупость (старухи правы) - всему своё время, и не по-мужски занимать чужое место. Он - дед, учитель, мудрый наставник; остаток дня наставник потратил на повышение музыкальной грамотности.
К условленному часу дед Ермолов сидел на лавочке по правую руку от Чайковского - нарядный, душистый, с букетом - и разглядывал людей, остужая ноги (пришлось топать от Театральной пешком).
Народу у памятника (сидящих и стоящих) было немного, человек, наверно, двадцать - видимо, основная публика собиралась позади, за деревьями, у входа в Большой зал. И Соню, конечно, он увидит сразу - не сможет не увидеть, и она его не сможет не увидеть - белобородого, с белыми цветами. И опять противно забилось сердце: он подумал, что ведь изначально, ещё когда разглядывал ангельскую Соню в телефоне, схватил её не для какого-то мифического Павла и не из «вороньего» интересу, а именно для себя сцапал, для себя - дряхлого старика. А Павлом-то звали одного из сыновей Ермолова, младшего, и его он вспомнил подсознательно, как бы вместо себя, как бы единокровника. Разве не так?
Времени оставалось чуть-чуть.
На другой стороне улицы (через дорогу), столбом стояла женщина в светлом платье, прямо напротив - не молодая, не Соня, но смотрела она, казалось, в упор на Ермолова. Но это была и не Вера Владимировна, нет…
- Здравствуйте! - раздался с неба низкий грудной голос, и дед тотчас встал - гораздо проворнее, чем следовало, вскочил - в глазах потемнело. - Николай Ильич? - спросил голос. - Я представляла вас много старше: горбатым, с клюкой.
- А я не представлял, что бывают такие поразительные девушки, - засмеялся Ермолов, хлопая глазами - и внешне, и с таким языком.
Перед ним стояло действительно чудесное создание: маленькая круглая головка с коротко остриженными белокурыми волосами, высокий чистый лоб, глаза небесно-голубого цвета, прямой нос, пухлый подбородок. Нежная шея под золотыми колечками - молочно-свежей белизны... Она казалась очень высокой в своей длинной черной одежде. Тонкая талия, небольшая грудь, гибкое тело, напоминавшее грациозные, прекрасные образы Возрождения. И - в ней было что-то ребяческое…
Дед протянул цветы.
- Не люблю розы, - сказала Сонечка, принимая букет. - Музыкантам пойдёт.
- А вы какие цветы…
- Никакие. Полевые люблю, когда на полях. И не говорите мне «вы»: я - пигалица, а вы - вон, с какой бородой. Совершенный Доктор Паскаль. Вам не говорили?
- Кто?
- Не читали Золя?! - спросила пигалица.
- Почему? Читал. «Творчество» очень люблю. А «Паскаля» не очень помню. Мы не опоздаем?
- А! - махнула рукой Соня. - Предлагаю вместо Малера кое-что другое. Вы не против? Сейчас отдадим розы Люсе и пойдем в одно местечко. Недалеко. Пять минут. Вспомним «Паскаля».
Они пошли. Вверх по Большой Никитской, потом по Малой Бронной, потом свернули в какой-то переулок, потом в другой. Ермолов не совсем понимал, что происходит. Тело в очередной раз за последние сутки отозвалось забытым покалыванием, томлением - плоть явно соображало быстрее головы. «Это сладкое слово «инсульт», - мелькнула мысль.
- «Куда ведешь? Я дальше не пойду!» - сказал он.
- «Настал тот час, когда должна я пламени геенны предать себя на муку», - отозвалась Соня весело. - Ещё чуть-чуть. «Следи за мной».
По дороге девушка рассказывала про китайцев. Почему-то про китайцев. Китайцы невероятные. Китаец не будет ходить вокруг да около. Китаец не станет спрашивать, он сделает так, как ему надо. Китайцы главные…
Ермолов почти не слушал. В какой-то миг налетело осознание нереальности происходящего. Дикости! «Куда меня ведут?! Куда меня ведёт эта незнакомая девочка? Ребёнок! Если туда, о чём сигналит тело, то это мрак и ужас! Этого не может быть! Не проститутка же она. Да я и не покупал её. А если не для этого, то для чего? Какого Паскаля мы будем вспоминать - о чём она говорила!?»
У большого серого дома они остановились.
- Вон подъезд, - кивнула Соня и назвала код. - Войдёте, поднимитесь на шестой этаж и ждите там. Консьержки в подъезде нет.
- А почему не вместе? - спросил Николай Ильич.
Глаза девушки потемнели, она что-то пробормотала на непонятном языке и повторила код.
За резной дверью подъезда стояла нереальная тишина. Красивый бежево-синий кафель на полу, большая ваза виднелась в углу. Наверх вела лестница, обвивая шахту лифта. «Пустила меня вперёд, - подумал дед, - Чтоб не убежал. Если подняться по лестнице на два пролета и подождать пока она уедет наверх, то можно смыться».
Так он и сделал. Едва за Сонечкой закрылись двери лифта, дед осторожно спустился из своего укрытия, проскользил на улицу и был таков.
***
На другой день она позвонила:
- Здравствуйте, господин Подколёсин!
Ермолов молчал.
- Чего вы испугались? - вздохнула Соня. - Хотите, я к вам приду?
Николай Ильич повесил трубку.
2024