Свинцовые 30-е годы
Детство мое прошло в конце тридцатых и в начале сороковых годов, а эти года для "обыкновенной" русской толпы были самым глухим, самым мертвым временем. Все, что родилось и провело в эти годы свое детство, все это, как бы ни был ребенок даровит от природы, было близко к потере сознания человеческого достоинства, с детства переполнялось всеми сортами трусости, приучалось боязливо мыслить, чувствовать и вовсе отвыкало от аппетита как-нибудь поступать, как-нибудь действовать... Не шевелиться, хоть и мечтать; не показать виду, что думаешь; не показать виду, что не боишься,- показывать, напротив -- что "боишься", трепещешь, -- тогда как для этого и оснований-то никаких нет: -- вот что выработали эти годы в русской толпе. Надо постоянно бояться -- это корень жизненной правды; все остальное может быть, но может и не быть, да и не нужно всего этого остального, еще наживешь хлопот: -- вот что носилось тогда в воздухе, угнетало толпу, отшибало у нее ум и охоту думать.
Семья, в которой я рос, была именно такая семья; семья угнетенная носившимся в воздухе молотом: "еще наживешь хлопот!" Вечное, беспрерывное беспокойство о "виновности" самого существования на свете пропитало все взаимные отношения, все общественные связи, все мысли, дни и ночи, месяцы и годы, начинаясь минутой пробуждения, переходя через весь день и не покидая ночью... Как будто кто-то предсказал всем членам этой семьи (а таких семей было много, -- если не вся тогдашняя русская толпа), что в конце концов ей предстоит гибель, и как будто камень этого сознания лежал у всех на душе.
***
Резкий стук кольцом калитки, вдруг раздавшийся раз, два и три и вдруг разбудивший собак, испугал нас. Вы, читатель, не пугаетесь, когда звонят к вам? А мы пугались... Почему? Такие уж мы испуганные люди... Или тоска, или испуг, или злорадство, -- другой школы для нас не было!
Итак, мы испугались все от млада до велика. Когда стук кольца калитки повторился четвертый раз, мы уж так были испуганы (не зная еще "отчего"), что уж и небо забыли, и Парамона забыли, и друг от друга готовы были разбежаться. В испуге этом было все: и то, что поздно, и то, что неизвестно, кто стучит, и то, что стук этот предвещает для нас что-нибудь худое, а главное, то, что мы все были люди, пропитанные сознанием, что за нашим забором -- все против нас, что мы рождены только для неожиданного и непременно для нас "худого". Четыре громкие удара в кольцо в неурочное время сразу отрезвили нас, то есть сразу повергли нас с высоты в прах, в пресмыкание, сразу разбередили нашу подоплеку, то есть тоскливое ожидание удара, неприятности, вреда. Особенно подействовало на всех то обстоятельство, что стук кольцом был "громкий" и "частый". Все поголовно в один миг заключили, что к нам стучит кто-то такой, кому "надо". Что же от нас может быть кому-нибудь надо, кроме желания прищемить нас, прижать в угол?..
Что такое случилось? Кто-то застучал ночью с улицы в калитку. Не случилось больше ровно ничего, а между там мы, и взрослые и дети, ждали неприятности и все перепугались. Мы не то чтобы знали, а всем своим составом чувствовали, что не пройдет минуты, как мы окажемся в чем-нибудь необыкновенно подлы, словом -- узнаем нечто такое, что нас прямо бьет по лицу, тыкает этим лицом, да и не лицом даже, а "рылом", рылом-то тыкает в землю, кому-то под ноги.
Некоторое время не было слышно ни единого звука. Собаки примолкли -- они были одной с нами школы. Мы замерли. Ни звука. Всякий слышал биение своего сердца и шум крови в ушах, всякий из нас "покорился и ждал...
Глеб Николаевич Успенский.Парамон юродивый.
Написано во время хрущёвской оттепели в 1860-е.
Кровавый тиран Сталин дотянулся в 1830-е.
В 1898 году было запрещено отдельное издание "Парамона юродивого" со следующей аргументацией цензора Матвеева: "Основная тема этого рассказа -- крайняя запуганность и забитость русского человека из толпы, как выражается автор, -- русского обывателя, от рождения привыкшего пресмыкаться перед всякой властью, воспитанного в постоянном трепете, даже перед будочником и квартальным..."
Семья, в которой я рос, была именно такая семья; семья угнетенная носившимся в воздухе молотом: "еще наживешь хлопот!" Вечное, беспрерывное беспокойство о "виновности" самого существования на свете пропитало все взаимные отношения, все общественные связи, все мысли, дни и ночи, месяцы и годы, начинаясь минутой пробуждения, переходя через весь день и не покидая ночью... Как будто кто-то предсказал всем членам этой семьи (а таких семей было много, -- если не вся тогдашняя русская толпа), что в конце концов ей предстоит гибель, и как будто камень этого сознания лежал у всех на душе.
***
Резкий стук кольцом калитки, вдруг раздавшийся раз, два и три и вдруг разбудивший собак, испугал нас. Вы, читатель, не пугаетесь, когда звонят к вам? А мы пугались... Почему? Такие уж мы испуганные люди... Или тоска, или испуг, или злорадство, -- другой школы для нас не было!
Итак, мы испугались все от млада до велика. Когда стук кольца калитки повторился четвертый раз, мы уж так были испуганы (не зная еще "отчего"), что уж и небо забыли, и Парамона забыли, и друг от друга готовы были разбежаться. В испуге этом было все: и то, что поздно, и то, что неизвестно, кто стучит, и то, что стук этот предвещает для нас что-нибудь худое, а главное, то, что мы все были люди, пропитанные сознанием, что за нашим забором -- все против нас, что мы рождены только для неожиданного и непременно для нас "худого". Четыре громкие удара в кольцо в неурочное время сразу отрезвили нас, то есть сразу повергли нас с высоты в прах, в пресмыкание, сразу разбередили нашу подоплеку, то есть тоскливое ожидание удара, неприятности, вреда. Особенно подействовало на всех то обстоятельство, что стук кольцом был "громкий" и "частый". Все поголовно в один миг заключили, что к нам стучит кто-то такой, кому "надо". Что же от нас может быть кому-нибудь надо, кроме желания прищемить нас, прижать в угол?..
Что такое случилось? Кто-то застучал ночью с улицы в калитку. Не случилось больше ровно ничего, а между там мы, и взрослые и дети, ждали неприятности и все перепугались. Мы не то чтобы знали, а всем своим составом чувствовали, что не пройдет минуты, как мы окажемся в чем-нибудь необыкновенно подлы, словом -- узнаем нечто такое, что нас прямо бьет по лицу, тыкает этим лицом, да и не лицом даже, а "рылом", рылом-то тыкает в землю, кому-то под ноги.
Некоторое время не было слышно ни единого звука. Собаки примолкли -- они были одной с нами школы. Мы замерли. Ни звука. Всякий слышал биение своего сердца и шум крови в ушах, всякий из нас "покорился и ждал...
Глеб Николаевич Успенский.Парамон юродивый.
Написано во время хрущёвской оттепели в 1860-е.
Кровавый тиран Сталин дотянулся в 1830-е.
В 1898 году было запрещено отдельное издание "Парамона юродивого" со следующей аргументацией цензора Матвеева: "Основная тема этого рассказа -- крайняя запуганность и забитость русского человека из толпы, как выражается автор, -- русского обывателя, от рождения привыкшего пресмыкаться перед всякой властью, воспитанного в постоянном трепете, даже перед будочником и квартальным..."