ИЛИ ЕЁ БЕРУТ…
Александр Розенбойм
22 января 2003 г.
Одесситы любят читать о своем городе - есть такая слабость, благо «количество рассказов и стихов…об Одессе неисчислимо», как справедливо утверждал Константин Паустовский. Он и сам приложил к этому благодатному делу перо и сердце - одесская тема прошла через всё его творчество от юношески восторженного стихотворения «У Ланжерона прибои пели» до сверкающей гранями зрелого таланта повести «Время больших ожиданий».
Хорошо помню, как весной 1961 года одесское издание этой повести с изображением заснеженной бульварной пушки на обложке стотысячным тиражом выплеснулось на книжные прилавки и пожилая киоскерша на 16-й станции Большого Фонтана на вопрос, покупают ли Паустовского, смачно ответила: «Или его берут!» В то время Одесса все же больше «была Одессой» нежели теперь. И немудрено, что новую, причем, талантливую книгу «за Одессу», к тому же, стоившую пятьдесят копеек «теми деньгами», запоем читал весь город - молодые мамы, восседавшие на Куликовом Поле рядом с причаленными к скамейкам колясками, пассажиры трамваев и кондукторы этих же трамваев, первые отчаянные купальщики в Аркадии, грешным делом, автор этих строк на лекции по сопротивлению материалов, а главное, старые моряки, «заседавшие» на Приморском бульваре, и их «сухопутные» ровесники в Городском саду…
А потом одесские старожилы, неоднократно и шумно обсудив, оценив и еще раз обсудив подробности, факты, детали, страсти, слухи, радости и неприятности тех лет, которые Паустовский с отдающим горечью разочарования подтекстом назвал «временем больших ожиданий», к величайшему удовольствию автора забросали его письмами, подсказывая, о ком и о чем он «таки да» еще должен был написать, не «мог написать», а именно «должен». Но «Время больших ожиданий», по словам самого автора, «не мемуары, а свободная повесть», в которой правда и вымысел переплетены так туго, что вымышленные персонажи и ситуации не вызывают и тени сомнения, а многие реалии представляются столь фантастичными, что их вполне можно отнести на счет творческого воображения автора.
Константин Паустовский
Одним из примеров тому похоронное объявление «Рухнул дуб Хаим Вольф Серебряный и осиротелые ветви низко склоняются в тяжелой тоске…» Признаться, я считал, что Паустовский попросту сочинил этот сногсшибательный одесский перл, пока… не обнаружил его в местных «Известиях» за 8 мая 1919 года по соседству с типичными для того смутного времени объявлениями, типа «Еду в Киев, беру письма и поручения…» или «Прошу вора, ограбившего у меня портмоне позавчера вечером на Колонтаевской, вернуть документы, а деньги оставить себе…» Отыскавшееся объявление существенно не отличается от приведенного Паустовским, но дополняет его. «Рухнул дуб Хаим Гешель Серебряный и осиротелые ветви его - жена, дети и внуки - поникли в жуткой тоске», - оттиснуто на плотной, ломкой бумаге, а дальше - вполне прозаичные слова о том, что «похороны из дома №1 по Базарной».
Так появился не только точный адрес «рухнувшего дуба», но и, выражаясь бессмертным языком анкет, состав семьи. Более того, в этом же номере газеты сообщалось, что «педагогическая коллегия гимназии Д.Н.Ставской выражает свое соболезнование товарищу Фанни Ефимовне Серебряной». Но если принять во внимание, что Хаим - это не кто иной, как Ефим, становилось очевидным, что речь идет о дочери покойного Хаима Гешеля. Как говорят в Одессе, это уже «было что-то». А потом фото-энтузиаст краеведения Одессы Георгий или, как его ласково именуют друзья, Жорик Гергая наткнулся на втором еврейском кладбище на могилу Серебряного и предусмотрительно сфотографировал ее, потому что вскоре её бессмысленно и безжалостно снесли. Так сквозь толщу лет постепенно начала проступать фигура «человека из объявления».
Только никаким, даже самым счастливым, газетным, архивным, «кладбищенским» находкам никогда не заменить воспоминаний участников или, по крайней мере, свидетелей интересующих нас событий. Но отыскались и они. Первой рассказала мне о Серебряном девяностодвухлетняя Ф.Г.Новак, которой в пору ее уже невообразимо далекой юности довелось учиться в гимназии у его дочери. Потом выяснилось, что в некоем родстве с семьей Серебряных состоял хорошо знакомый мне одесский сатирик Е.Ташма и его вдова - поэтесса Г.Шмульян «вывела» меня на внучек Хаима Любовь и Розалию, а те, в свою очередь, на своего двоюродного брата. И в результате всех этих хождений, поездок, встреч и бесед несколько в ином свете, чем в повести К.Паустовского, предстала личность Серебряного.
Уроженец небольшого местечка в Белоруссии, он с незапамятных времен жил на Базарной улице в Одессе, преподавал, как оно значится на его визитной карточке, «двойную итальянскую бухгалтерию», вырастил детей, дождался внуков и 63-х лет от роду умер тревожной весной 1919 года. Приглашенный семьей «король» одесских фотографов Розвал запечатлел седобородого патриарха на смертном одре, а сын Ионя сочинил объявление и отнес его в редакцию «Известий» на Екатерининскую улицу. Подобно многим одесским юношам тех лет, он имел пристрастие к изящной словесности, но так уж сложилось, что объявление о «рухнувшем дубе» осталось его единственным напечатанным произведением. «Осиротелые ветви» же - пять дочерей и два сына Серебряного, а теперь уже их дети и дети их детей продолжили семейную традицию «на ниве народного просвещения», расселились по городам и весям от подмосковного Пушкино до Сан-Франциско, породнились с людьми разных национальностей, от русских до корейцев…
Но ничего этого Константин Паустовский не ведал, а безотказное воображение, подогретое милой его сердцу одесской экзотикой, помогло ему «довольно ясно представить себе этот «могучий дуб», этого биндюжника или портового грузчика Хаима Серебряного, привыкшего завтракать каждый день фунтом сала, «жменей» маслин и полбутылкой водки». Многочисленные и читающие потомки Серебряного, конечно, возрадовались появлению Хаима «у самого Паустовского», но не пришли в восторг от его трактовки образа интеллигентного предка. И внук Хаима, сын погибшего под Киевом автора объявления, долго не решался, но потом все же написал Паустовскому. Но письмо пришло слишком поздно… И пополнила повесть семейный архив, хранителем которого по единодушному решению родственников был определен упомянутый внук Ефим Иониевич, поскольку он наречен именем деда и, хоть и проживая в Киеве, относился к его памяти с совершеннейшим благоговением. Я видел этот архив, в котором семейные фотографии, обветшалый номер «Известий», старые документы, копия письма Паустовскому и визитная карточка «могучего дуба», когда-то рухнувшего на Базарной улице в Одессе.
Но есть во всей этой истории загадка, которую уже, наверное, не разрешить. Дело в том, что на момент смерти Серебряного и, соответственно, публикации объявления о сем горестном событии, Паустовского еще…не было в Одессе, он появился несколькими месяцами позже. Тогда-то, может быть, кто-то из коллег-журналистов и показал будущему автору «Времени больших ожиданий» газету с необычным объявлением. Или он сам случайно увидел его через много лет, когда уже работая над повестью, приезжал в Одессу и «для освежения памяти» просматривал старые газеты. Мне еще довелось знать репортера Александра Анисимовича Аренберга, корректоров Николая Александровича Подорольского и Николая Ивановича Харджиева, которые работали вместе с Паустовским в редакции достославной газеты «Моряк», потом поддерживали с ним отношения и даже остались на страницах его книг. Но тогда я еще не прикоснулся к истории «рухнувшего дуба», а теперь и спросить не у кого…
Остап, он же Осип
Е.П.Петров и И.А.Ильф
Осенью 1997 года одесситы со всей щедростью души и памяти отметили столетие со дня рождения своего земляка Ильи Файнзильберга, оставшегося в литературе под псевдонимом Илья Ильф. Было все: приезд его дочери Сашеньки и внука, названного в честь деда, открытие мемориальной доски на доме, в котором он родился, блистательно «озвученное» Михаилом Жванецким, великолепная выставка в Литературном музее, статьи, телепередачи… А потом, когда все закончилось, не желая расставаться с близкой сердцам одесситов темой, захотелось освежить в памяти некоторые эпизоды романа «Золотой теленок», дабы убедиться в том, что у нас есть полное основание вспомнить еще один юбилей.
На обложке «Дела Корейко», разработанного Остапом Бендером со скрупулезностью профессионала, было начертано «Начато 25 июня 1930 г. Окончено 10 августа 1930 г.» И осенью того же года, отягощенный вожделенным миллионом, Остап возвращается в Черноморск, сиречь в Одессу, где встречает недавно безжалостно покинутую им внучку старого ребусника Зосю Синицкую. «Мне тридцать три года…», - объявляет он и далее следует печальный монолог, который читатели, надеюсь, помнят. Я же хотел только обратить внимание на то, что путем несложных вычислений устанавливается год рождения великого комбинатора - 1897-й. Стало быть, он ровесник Ильфа и в 1997 ему тоже «исполнялось» сто лет. Поскольку же дата рождения в тексте романа не прослеживается, ничто не мешало нам отметить юбилей Остапа Ибрагимовича Бендера сразу же после юбилея Ильфа. К слову, во многих городах, в том числе в Одессе, установлены памятники литературным героям, но мне не доводилось слышать, чтобы где-нибудь отмечали их юбилеи…
По словам великого комбинатора, его «любили домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина - зубной техник». Перефразируя это откровение, могу сказать, что героя моего рассказа… помогали искать девушки из московского адресного стола, одесские телефонистки, сотрудницы архива и даже вдова поэта Эдуарда Дзюбина, известного под псевдонимом Эдуард Багрицкий.
Но потребовалось немало дней, полных надежд, волнений, сомнений, разочарований и, порою, желания послать этот поиск подальше, чем от Одессы до Москвы, прежде чем состоялся телефонный разговор, во время которого была назначена встреча на Тверском бульваре и я услышал подкупающий конкретикой вопрос: «А как же я вас опознаю, по газете «Правда» в левой руке?» Уловив иронию, я предупредил, что буду держать коробку папирос старинной одесской марки «Сальве». «Я их не видел уже сорок лет, - прозвучало на другом конце провода, и я позволил себе заверить собеседника, что он сможет их увидеть и даже покурить через сорок минут, которые провел в размышлении на предмет того, как я оказался на скамейке Тверского бульвара неподалеку от редакции «Литературной газеты» в разгар изумительного дня начала московского лета…
Как вспоминал Евгений Петров, поначалу для Бендера была заготовлена лишь фраза про ключ от квартиры, услышанная соавторами от знакомого бильярдиста. Но по мере работы над романом Остап обретал черты друзей, знакомых, земляков Ильфа и Петрова, да и их самих. Так, фамилию Бендер с юности знал Ильф, поскольку рядом с его домом на легендарной Малой Арнаутской улице, где, как утверждал Остап, делается вся контрабанда, располагалась «Мясоторговля Бендера», а частые обращения к ариям из классического оперного репертуара главный персонаж романа «унаследовал» от музыкально одаренного Петрова. Употребляемые Остапом бухгалтерские термины были знакомы Ильфу по работе в финансово-счетном отделе одесского Опродкомгуба, а неожиданные познания Бендера по части милицейских протоколов, которые он демонстрирует после счастливого бегства из несостоявшейся шахматной столицы Васюки - «Оба тела лежат ногами к юго-востоку…» - заставляют вспомнить, что когда-то в Одессе Петров небезуспешно служил в уголовном розыске. Представляющаяся сегодня забавной, но не такая уж редкая среди жителей старой Одессы подробность биографии «мой папа был турецко-подданный», скорее всего, восходит к одному из родственников Ильфа, а воспоминания о частной гимназии Илиади, в которой им были намертво вызубрены латинские исключения «пуэр, соцер, веспер…» Бендер мог «перенять» у друга Ильфа писателя Льва Исаевича Славина, окончившего сие достопочтенное учебное заведение. Оборотистость Остапа - от бойкого одесского «литературного мальчика» Мити Ширмахера, который подписывал свои стишки незатейливым псевдонимом Дмитрий Агатов, но более был известен тем, что в 1920-м году нахрапом заполучил в центре города роскошную квартиру с просторным залом и роялем «Стейнвей» для собраний литературного кружка «Коллектив поэтов», куда хаживал Ильф. Некоторым авантюризмом и твердостью характера Бендер, думаю, «обязан» приятелю юности Ильфа Сене Товбину, от взгляда которого, по словам самого Ильфа, «холодела спина». Очутившись после 1917 года во Франции, он оказался замешанным в такой крупной афере с ценными бумагами, что она попала во все тамошние газеты. А Ильф мог узнать об этом из писем брата-художника, подписывавшего свои работы псевдонимом Сандро Фазини, который жительствовал в Париже и погиб в фашистском концлагере.
При таком обилии людей, чем-нибудь да «поделившихся» с Остапом, однозначно говорить о прототипе трудно. И в то же время жена друга Ильфа, художника Евгения Окса, Варвара Васильевна, чье имя тоже осталось в «Золотом теленке», рассказывала мне, как однажды, уже в Москве, Ильф встретил ее словами: «Вава, жаль, что вы не пожаловали раньше, только что ушел Остап Бендер». Она не поинтересовалась тогда, кто это приходил, но в то время в окружении Ильфа и Петрова был лишь один человек, который в некоторой степени мог претендовать на экстраординарную роль прототипа великого комбинатора. О нем же я слышал от старых одесситов, как переселившихся в незапамятные времена в Москву, так и доживавших свой век в родном городе, и этим человеком был…
«Кто здесь курит папиросы «Сальве» с антиникотиновым мундштуком фабрики братьев Поповых?» - будто цитируя давнишнюю рекламу, произнес кто-то надо мной. Я поднялся со своей уже «насиженной» скамейки и увидел высокого немолодого гражданина с выразительным лицом и, действительно, «медальным профилем», одетого в видавший виды серый макинтош и сандалии или, как их еще совсем недавно называли в Одессе, сандалеты. Как писали Ильф и Петров о появлении Остапа Бендера в Старгороде, «носков под штиблетами не было».
Это был Осип Беньяминович, в миру Остап Васильевич Шор, брат погибшего еще в 1918 году от пули налетчиков талантливого одесского молодого поэта Натана Шора, придумавшего себе псевдоним Анатолий Фиолетов, завсегдатай «Коллектива поэтов», приятель Эдуарда Багрицкого, Юрия Олеши, Ильи Ильфа, а потом и Евгения Петрова, гимназист, студент физико-математического факультета Новороссийского университета, милиционер при Временном правительстве, красноармеец в 1919 году, рыбак в 1920-м, снабженец, поклонник Бахуса, на вопрос о том, что он предпочитает пить - вино или водку, неизменно отвечавший: «И пиво!» В середине двадцатых годов он перебрался в Москву, потом работал где-то на Урале, а в годы нашего знакомства тихо жил в крохотной комнатенке вблизи Тверского бульвара и по старости лет уже не появлялся в поле зрения «московских одесситов»…
В тот день мы с ним долго кружили по улицам, куда-то заходили, где-то поднимали заздравную чашу, о чем-то спорили и что-то вспоминали, вернее, вспоминал Остап, а я только старался «нежно» навести его на воспоминания. Он рассказывал о своей родной гимназии Раппопорта на углу Успенской и Александровского проспекта, об университете, из которого хотел перевестись в Петроградский политехнический институт, да «семнадцатый год помешал», вспоминал, как долго не мог смириться с гибелью брата, как «любил Эдю Багрицкого и дружил с Юрочкой Олешей, у которого даже поселился в свою первую московскую осень, когда уже неуютно стало ночевать на бульварах». Он расспрашивал об Одессе и своем старом милицейском начальнике, милейшем Илье Вениаминовиче Шерешевском, которого и я знал и любил, говорил об Ильфе и Петрове: «Способные были ребята Илюша и Женя. И ни того нет, ни другого…»
Конечно, я предвзято воспринимал своего собеседника, но и без того было бы совершенно ясно, что много в Остапе Бендере от Остапа Шора: внешность, манера разговора, неистребимый одесский юмор, разносторонность неглубоких познаний… Но, самое главное - живость ума и человечность, которые особенно подчеркнул в образе своего героя несравненный Сергей Юрский в фильме «Золотой теленок»…
Были и другие встречи с Шором, но, преодолевая соблазн, я никогда не заговаривал с ним об Остапе Бендере. Дело в том, что, как я знал, после выхода популярных романов Осип Беньяминович, вроде бы, обижался на Ильфа и Петрова, потому как многие узнали его в Остапе Бендере, чему в немалой степени способствовали иллюстрации художника К.Ротова, который хорошо знал Шора и совершенно явственно придал его черты главному герою. Но обиды эти были, скорее всего, своего рода литературной игрой. По-моему, он втихомолку даже гордился таким поворотом судьбы…
http://www.vestnik.com/issues/2003/0122/win/rozenboym.htm