Похороны
Мы часто говорим родне: «Ну давай, не только на похоронах-то видеться. Пока!».
А потом проходит пара лет, мы встречаемся у гроба общей родственницы, чтобы на поминках перекинуться парой общих фраз и неловко молчать в перерывах между рюмками. Еще кто-то обязательно попытается нелепо покрасоваться, вроде испытывая почтение к умершему, но не в силах превозмочь желание кинуть на стол пару увесистых фраз, подчеркивающих собственное величие. Хотя, чем дальше от вас или от своего рождения находится умершая, тем меньше душераздирающей скорби и тем больше спокойной печали. Не надо заламывать рук, биться головой об стену, неустанно плакать, а можно спокойно подумать о своём, тепло вспомнить умершую, да навернуть навильничек красной рыбки, которую когда ты ещё вот попробуешь. К тому же так получилось, что из всей родни знал я её чуть ли не лучше всех.
Родственница была моей двоюродной бабушкой, родная сестра моего дедушки. Пухлая бабуля, добрая, словно воздушная, несмотря на свои объёмы. Ездили мы к ней от силы пару раз в год, чаще всего одним днём. Деревня её была далеко, дом у неё был маленький, муж давно умер, детей вроде не было. К тому же моим родителям особо не было с кем общаться, поэтому привозили мы к ней деда, на один денёк повидаться, да вечером ехали обратно. Мне же в детстве была очень интересна эта милая женщина, но мальчиком я был застенчивым, поэтому всё не решался её порасспрашивать. Став постарше поездки я забросил, родители, по-моему, тоже не слишком часто её навещали. И вот организовывая похороны деда, мы обнаружили, что привезти её некому, а самой добраться у неё никак не хватит сил. Тогда, взбудораженный стыдом вкупе со злостью, я прыгнул в вылизанную дедовскую Ниву и помчал в далекую деревню.
Но то ли плутавшая дорога, то ли прыгающие нервы, получилось, что я приехал туда аккурат к красивому летнему закату. Войдя в дом, я увидел бабушку, сидевшую за столом и листавшую старый семейный альбом. Её тень тихо кружилась на стене, ведомая светом тусклой лампы. Она взглянула на меня, грустно ухмыльнулась, предложила присесть покушать с дороги. Я отказался, начал было говорить, что пора выезжать, однако она резко отрезала, сказав, что негоже ездить ночью по таким дорогам. Тут же началось шуршание у старой печки, мне были подогреты котлеты, блины и кутья, да налита рюмка домашней наливки, которую так любил отведывать дед, приезжая к ней в гости. Себе она налила половинку, мы тихо выпили за деда. Не зная о чём говорить дальше, я забивал рот едой, неумело нахваливал угощения, да подливал нам смородиновки. А следом, может от еды, может от наливки, я незаметно захмелел и развязал свой язык. Мне захотелось вспомнить детство, поговорить о моих поездках сюда, о том, почему это случалось настолько редко, почему она не переезжала к нам в город, а все жила здесь одна. Я словно извинялся за нас, всех её родственников, постепенно забывших, забросивших её, погнавшихся за успехом, достатком, золотыми телефонами. Она нехотя все это слушала, скомкано отвечала, что все было нормально и кажется действительно не обижалась на нас, понимая, что у каждого свои заботы, только немного сетовала, что позвонить сказать, о смерти деда мы можем, а просто так поинтересоваться, как её дела не удосуживаемся. Обескураженный этой добротой, лёгким подтруниванием, я захотел поближе узнать её, ведь как это ни печально, к своим года я не узнал, ни то что за человек она была, ни простых, плоских даже фактов её биографии. Так я стал расспрашивать её о жизни. И вдруг оказалось, что неизвестный, скрытый от меня пеленой детства человек, прожил очень насыщенную жизнь.
Была она из поколения детей Войны. Училась прилежно, больше всего любила литературу. Жили они в месте, что называли болотным краем, в небольшой деревне. Войну она встретила уже подростком, едва окончив шестой класс. Отец ушёл на фронт под конец лета, а через месяц пришла похоронка. Гул сражений докатился до них под конец осени, когда буквально за несколько километров была остановлена фашистская громадина. «Черный волк», - так она себе представлял себе её. Гигантское мерзкое чудовище, охваченное безумием, с красными глазами и мерзкими слюнями, свисающими с пасти, возвышалось над лесом в зареве пожаров, озираясь по сторонам. Каждую ночь той осени, закрывая глаза, оно видела, как чудище, хищно озиравшее окрестности, вперяло свой взгляд в неё, будто готовое прямо сейчас вырвать её из кровати. От этих слов мне самому становилось страшно и холодный пот прошибал меня. А что же пережила она, совсем ещё молодая? Но советский солдат остановил страшного зверя. «Костьми лёг, Ванюша», - чуть дрожащим голосом сказала она. Но беда не приходит одна: голод сгубил их мать и сестру. Остались они с младшим братом одни. Как самая старшая в семье, она взвалила на себя всё хозяйство. Рано утром, ещё до того, как пойти на работу в колхозный свинарник, собирала хворост на болоте, стоя по колено в мерзлой воде. Потом шла домой, где младший варили похлебку иногда из свиных костей, что давали сердобольные колхозники, иногда из пары сморщенных картошек, да жухлого лука, которые подкидывала соседняя бабуля, за которой они ухаживали. Отведя его в школу, которая «как чумная смотрелась с выбитыми стеклами», она пешком шла до колхоза, пять километров в одну сторону. А там, всё, что раньше делали здоровые мужики, выполняли девушки, женщины, бабушки, да совсем ещё юные пацаны. Руки болели, спина ныла, но она каждый день сжимала губы до крови и преодолевала себя. Не только, чтобы прокормить брата, но чтобы дать стране всё необходимое для победы. Так шли дни за днями, самая страшная первая зима прошла, по весне засеяли огород, да начальник свинофермы вызвал её к себе. Поблагодарил за работу, очень похвалил, да вот только сказал, что негоже такой умной девушке силос по корытам гонять. Надо ей в школу учителем идти, вопрос уже решённый. Так стала она, совсем ещё молодая, без специального образования, учить русскому языку и литературе детей, приезжавших с окрестных деревень в единственную уцелевшую школу района.
Спустя пару лет, когда наша армия гнала врага пинками под зад, жизнь стала налаживаться, обустраиваться и переходить на мирный лад. Брат, всё ещё несовершеннолетний подался в трактористы, чтобы не на фронте, да хоть так помочь стране. Её же направили в педучилище, ибо негоже советскому учителю без образования быть, даже в такое трудное время. Учеба шла весело, хотя до сыта кушать приходилось не всегда. Со многими подругами с училища она переписывалась и перезванивалась всю жизнь, до самой старости сохранив теплые к ним чувства, что я заметил, по той интонации, с которой она говорила об этом. Училась она хорошо, закончила училище с отличием. Почему же тогда она оказалась в наших краях, ведь ей предлагали вернуться в родную деревню? Оказывается, что возвращаться в родные мещеры ей было тяжело, боль от утраты матери и сестры не проходила, да и брат ушёл в армию. А из других мест ей приглянулась наша область, которую тоже называли краем болот, только уже сибирским. Так попала она в наши края, а через несколько лет брат, вернувшийся из армии, осел здесь. Здесь же она повстречала свою любовь.
Если честно, то всё детство я думал, что мужа у неё не было. Никогда почему-то об этом не заводился разговор, никто не упоминал его в смешных история про былое, потому казалось, что прожила она одна всю жизнь. А он был; служил милиционером. Это рассказал мне дед, добавив: «Хороший был мужик, строгий шибко. Да честный сильно, поэтому слег совсем от этого». Больше о нём я ничего не знал. Она, немного смущаясь, описывала молодого усатого красавца, что служил участковым. Часто замечала его в клубе по пятницам, где он в отличии от всех не веселился, а охранял порядок. С напускной грозностью смотрел он на танцующие пары, хохочущих парней и веселящихся девчат. Но она сразу приметила, как ему самому иногда хотелось пуститься в пляс. Ходила вокруг да около него, пока однажды, ни с того ни с сего он не предложил проводить её до дому. Тот тихий зимний вечер она помнила, как сейчас. Видно было, как горели её глаза, а счастливые воспоминания словно расправляют морщины на её лице. Так и гуляли они несколько дней, пока он вдруг с бухты барахты не предложил ей жениться. Дело молодое, с утра пошли в ЗАГС, расписались, под ошарашенный взгляд директора. Через неделю выдали им уголок в общежитии. Так сумбурно началась их семейная жизнь. Много раз предлагали им работу в райцентре, но прикипели они к этому месту. Вот всю жизнь и прожили они в этой тихой сибирской деревне. Даже тогда это некоторых удивляло. «Как же райцентр?!», «Как же Москва?!» - спрашивали они, эти некоторые. Квартира- дача-машина многим заменили настоящую цель жизни. А в этой семье цель была одна - честно работать и порядочно жить. Такие вот её слова. Подумалось мне, что поэтому мы все их сторонились, ворочая хатами, тачками, баблом, а в конце концов людьми. Потому что стыдно было им в глаза смотреть. Только остался дед мой, сам ничего не наживший, да никого не обманувший кроме себя, который поэтому спокойно в глаза им смотрел. А остальные все занимались строительством маленькой советской мечты. Когда же этот мелкий жадный хапуга убил в нас веру во все хорошее. Оттолкнуть, подобрать, рассовать по карманам и бежать домой с полными карманами фантиков, чтобы пихать их под матрас, ночью доставая трясущимися руками, рассматривая под тусклый свет уличный фонарей. Это конечно важнее, чем на совесть работать, любить семью, помогать близким, быть честным самим с собой. Так она сказала, что слишком уж много под конец Той Страны все думали о красных сапогах, да синих жигулях. Словно найдя повод в пустых полках, чтобы всё раскурочить, с головой прыгнуть в чан со жвачкой. Холодильник победил правду, а телевизор ему помог. А это те самые дети, которые приходили к ней в класс чистыми душой, жадными до знаний, с твердой целью, свершать великие дела. Было видно по её напряженному лицу, что тема эта очень её тревожила.
Она вдруг стала мне рассказывать, про мальчишек и девчонок, пришедших в её класс в шестидесятые. Ведь это именно они, робко заходя в классы под оглушительный рокот полёта Гагарина и Титова, Терешковой и Леонова, проведут свою молодость всё дальше в чулан запихивая детские мечты, погружаясь в мир премий и путёвок. Она говорила про открытые миру лица. Как взбудоражено они обсуждали «Тимура и его команду», «Сына полка», как готовы были прям хоть из класса бежать делать великие дела. И как потом на встречах одноклассников, понемногу начинали хвастаться своими положениями, а не достижениями, своим окладом, а не вкладом, всем тем, что она учила ставить на второе место. Говорила, что не понимала сначала, плохо это или хорошо. Но одним летним днём ей всё стало очевидно.
Было это в самый разгар перестройки мозгов нашего народа. Один из классов, где она была классной руководительницей, тогда собрался на пятнадцатую годовщину окончания школы. Ребята эти были одними из самых лучших за всю её карьеру, все смышленые, активные. Не все закончили без троек, но уж ни одного дурака там точно не было. Ну и два золотых и два серебряных медалиста в одном классе это тоже редкость. Перед встречей она больше обычного волновалась, многих она не видела давно, хотелось узнать, как сложилась их судьба. Войдя в класс они увидела чудесную картину: ещё очень молодые, но уже мужчины и женщины, улыбающиеся, оживленно разговаривающие, сохранившие тёплые чувства. Все расселись по партам, она села за свой стол. Достала принесенный из архива потрепанный журнал, стала называть по фамилиям. Кто-то вот закричал: «Ну вот опять я первый!» - пустив волну хохота. Кто-то шепнул: «К доске пойдёт…», - и все заулыбались. Некоторые не смогли приехать, а двух уже, к сожалению, не было в живых: один погиб, исполняя интернациональный долг, а другой не смог побороть зелёного змея. Вспомнив ушедших, стали остальные рассказывать о своей жизни. Много разных историй услышала она тогда: про счастье материнства, про неудавшиеся попытки поступить в институт, про плавание по всему миру и про поезди за длинным рублем на Крайний Север. В конечном итоге все они были про то, каково это быть взрослым. Но особо запомнились ей два случая.
Так уж получилось, что золотые медали за отличие в учёбе получили девчонки толком их не применившие: одна счастливо родила троих детей и осталась домохозяйкой в этой самой деревне, а вторая, поехала в Москву за лучшей жизнью, но по дороге познакомилась с молодым человеком, сошла в Свердловске и стала работать в местной центральной библиотеке. Два же серебряных медалиста отличились.
Егор Шалумов («высокий такой, худющий, каланча в общем») поехал в Новосибирск, в институт железнодорожного транспорта. Окончил его с красным дипломом, да поехал покорять БАМ на волне комсомольского энтузиазма. Сама она, говоря об этом, явственно выражала восхищение и всяческое одобрение. Красавец! Отличник! Молодец! А молодец этот так втянулся, так полюбил эту дорогу, что остался там жить и работать, да настолько добротно, что в свои тридцать два был уже заместителем главного инженера эксплуатационной службы. Постоянные поездки по всему участку, работа в праздники, выходные, подъём в шесть, отбой дай бог за полночь. Большая дорога никогда не спит, жизнь в ней нужно поддерживать постоянно. И он работал. Да так, что был на отличнейшем счету у начальства, которое неоднократно предлагало ему переводы, а он всё отказывался. Сам он на встрече одноклассников не смог внятно сказать, почему всё ещё не уехал, имея столько возможностей. «Хорошо там». Только и всего. А она знала, что за маской тихого инженера скрывался увлечённый поэт, потому что Егор не терял связь с бывшей учительницей, а писал ей письма. Описывал красоту тех мест, величие природы, самоотверженность работников. Все его похвалили, порадовались, но практически никто не понял, что же он там со своими-то мозгами застрял. Ведь не женат ещё в свои годы, не оброс бытом, с таким-то послужным списком его с руками оторвут везде. Не понятно. А вот она поняла. Вспомнила, как приехала в эту сибирскую деревню, как посмотрела вокруг, увидела лица людей, занятых своим делом, не разменивающихся на пустые разговоры. Как зашла первый раз в свой класс, волнуясь ожидая ребятишек. Как стало спокойно на сердце после всех испытаний юности. «То же и он испытал, наверное, да?» - спросила она меня неожиданно. Я не знал, что сказать ей. Как бы я поступил? Забитые в голову мысли о деньгах, статусе, «успешности» часто мешали смотреть на жизнь правдиво. Тогда на БАМе не до размеренной жизни было, прям как сейчас, та же гонка. Но нынешняя-то гонка, она за чем идёт? За чем мы все бежим? Спроси на улице, каждый первый ответит, что не знает, почему надо как белка в колесе крутиться. Не думаю, что там, в Тикси, люди куда-то гнались. Так, наверное, хорошо, что Страна давала подобным людям шанс себя проявить. «Умный, ответственный, трудолюбивый, но чуждый шумихи, суеты и бюрократии? Ну от последнего не обещаем избавить, но по поводу остального можешь не переживать, здесь этого нет. Ты главное работай», - так, наверное, они говорили. Я сказал ей, что остался он потому, что раз платят даже больше, чем на «большой земле», а пустой беготни меньше, то зачем уезжать из мест, которые тебе нравятся. Ну не знал же он, что через два-три года есть нечего будет. «Тьфу на него, меченый иуда! Хари их наглые, всю страну похерили». От неожиданно резких слов этих я вздрогнул. Мне стало интересно: что за хари? «Да они, пиджаки эти серые, как Лёшка Кедров». Лёша оказался вторым серебряным медалистом.
Алексей Кедров, тоже был парнем смышлёным. Обычная семья, мама медсестра, папа водитель. Учился он прилежно, больше всего любил историю. И если бы не слабость в точных науках, то быть бы ему золотым медалистом. Светлая его кудрявая голова была поумнее Шалумова, только вот усидчивости не хватало. Но всё это он с лихвой компенсировал фонтанирующей энергией: был старостой класса, руководителем пионерской ячейки, застрельщиком большинства мероприятий типа сбора макулатуры, уборки мусора. Даже в хоре успевал петь. После школы поступил в Плехановскую академию, после которой пошёл работать в Министерство торговли, попутно посещая Университет марксизма-ленинизма, после окончания которого, стал продвигаться по партийной линии. Там с ним случилось что-то очень страшное, что перемололо его душу, потому что приехал на встречу выпускников уже совершенно другой парень. Никаких «мы», «нам», всё «я», да «я». Никакого светлого будущего, только обеспеченное настоящее. Прикрытое скромностью бахвальство, невзначай упомянутые командировки по разным странам, рассказ о том, как достал билеты в «Ленком» одним звонком. Лишь бы восхитились, лишь бы завидовали, лишь бы статус свой утвердить. И так ей стало грустно за того славного мальчика, который помогал другим после уроков, которого съел этот улыбающийся от осознания собственной значимости мужчина. Но горше всего было то, как бывшие одноклассники его восхищенно за этим всем наблюдали. Тогда, во времена всё увеличивающегося дефицита, казалось, что быть при кормушке - это самое лучшее, что может случиться. А не мотаться по всему БАМу, устраняя неполадки, предотвращая пробки, ища решения проблем совершенно чужих казалось бы тебе людей. Так и стоял Алексей в центре внимания, снисходительно отвечая на просьбу помочь, задумчиво обдумывая предложение обменяться номерами, вяло соглашаясь на приглашение порыбачить. «Дела-дела, ребят. Ну ведь коммунизм сам себя не построит, активнее нам надо помогать ему!». А тот, кто реально строил, тихо сидел сбоку, даже радуясь, что переключилось с него внимание. «Ну вот как думаешь, да неужели Лешка большего чем Егор достиг?». Не зналось мне тогда, что сказать. Может достиг, если успех меряется статусом, положением, связями. Но если мерить делами, тут уж точно можно сказать, что причастность к строительству БАМа гораздо почётнее. Да не просто причастность, да ещё и поддержание его в рабочем состоянии, а это прямое участие в делах страны, в жизни людей, вокруг этой дороги обитавших. Но не зря нам мозги тогда перестраивали. Перестроили так, что все идеалы забыли, все цели потеряли, оставили себе только мечту о колбасе, джинсах и видике, чтоб в занавешенной комнате тайком смотреть боевики. «Эх, всё так», - сказала она. Опять про каких-то «они» сказала. Я ещё раз настойчиво поинтересовался, кто эти «они»? «Ну сама партия, кто. Зажрались там совсем. Рыла свои отъели, да всё мало им было. Потому решили страну развалить, чтоб всласть самим пожрать. Запомни, придёт время, всю эту шваль возвысят, да ещё на памятники поставят, какие мол замечательно люди. Такие замечательные люди, что мозги всей стране промыли, что те сами себя есть потом начали. Вот и Вовку моего они поломали!». Услышанное до меня добралось не сразу. «Вовку?» - неуверенно спросил я. «Да, Вову, сына моего. Ай, да чего уже там», - она махнула рукой и уставилась в окно.
В нашей семье не было принято вести беседы про родню, её прошлое, историю, кто куда уехал, кто с кем жил. Я очень плохо знал имена всех свои дальних тётушек и дядюшек, братьев и сестёр. Сам я в семье был один ребёнок, родители у меня так уж получилось тоже были единственными детьми в семье, потому вышло, что замкнулись мы на этом своём одиночестве, носа не высовывали из своей норы. Редкие поездки к дедушкиной сестре были практически единственным выходом из этого круга. Другая родня жила близко, была под боком так сказать, да и общались мы хоть и не часто, но регулярно, а вот поездки к ней были специальными, что резко выделяло их. Такая закрытость стала свойственна многим семьям нашей страны в «святые девяностые», когда стали разрушаться все «ненужные» связи, когда заявлялось, что жить надо для себя. Ведь это же совершенно нормально, не помочь человеку в трудную минуту, отвернуться от него. Все остальные никто, звать их никак, они тебя только в низ тянут. Никакой присущей нам сплочённости практически не осталось, видеть её можно было только во время трагических событий, коими было богато это время. Поэтому получилось, что как-то не интересовался я никогда судьбами своих родственников и знать не знал, что был у меня оказывается ещё один дядя. Был - это потому, что судьба его сложилась печально, во многом показательно для людей, чья молодость пришла на это сломленное время.
Родился он сразу после трагической гибели космонавта Комарова, что определило выбор имени его родителями. Рос парнем самовольным, часто упирался лбами с отцом, тот стучал кулаком по столу и отправлял в комнату. Был Вова смышленым, юморным. «Душа компании» в общем. Так уж получилось, что о всех его проделках, она узнавала раньше всех, ибо школа была одна в их деревне. Понятное дело, что сын учительницы всегда был на виду. Приходилось и ей самой учить его. Тогда это превращалось в самую настоящую дуэль. Казалось, что он специально ничего не учит. Только увидев однажды, как она плачет, запёршись в кабинете, над его сочинением, где полно нарочитой глупости и безграмотности, он изменился. Она заметила, как он сам, без всяких напоминаний, сидел над русским, читал учебник, зубрил правила. Сам брал список по литературе на год вперёд. Так хорошо он этим всем занимался, что даже спрашивая с него в десять раз строже, чем с других учеников, она всегда ставила ему пять. Но любимыми предметами русский язык и литература не стали, были ими всегда труды. Там он вдохновенно работал, слушал преподавателя, вникал во все тонкости производства. Приносил он домой и вырезанную из дерева ложку, и глиняного ёжика, даже ужином однажды по приходу домой её накормил. Закончил он школу, крепким хорошистом-хулиганом, который мог бы по всем предметам одни пятёрки иметь, но культ ручного труда указал ему другой путь. Вова решил поступать в училище. Во времена смертительных смен генсеков это уже понемногу воспринималось как шаг вниз по некой иерархии, но никто ещё всерьёз не думал выражать откровенно «фи» этим людям. Не туда надо было поступать. Как же было в его конкретном случае правдивым эти слова - «не туда». Не в самом училище было дело - обычное место, где ребят на слесарей, - а в компании, которая сложилась там тогда. В меру умные, дельные, в меру сильные молодые люди начинают жить вместе и говорить потихоньку, что не так как-то жизнь идёт. Самодеятельная качалка, пятничные посиделки до утра о смысле жизни, а следом пора на улицы города. Сначала, чтобы надавать пинков соседним ПТУ. Нечаянно прольётся первая кровь. Потом, чтобы «залинейных» отвадить ходить по нашему району. Тогда же кто-то умрёт. Потом за завод биться надо, за город, за край. И как-то так вышло что не достигнув ещё четверти века стал её сын вполне себе авторитетным человеком у не самых законопослушных ребят. Много в семье разговоров было на эту тему, особенно больно было отцу, который не смог понять, что строгость - это не есть хорошее воспитание. А другого парню никто не показал. Родители вроде знали, что это плохо, но объяснить, почему именно, не удосужились. Так поступали многие семьи. Поэтому из нас и полезла вся эта тьма: те, кто постарше, разочарованные взрослой жизнь, с тонко промытыми мозгами, те, кто помоложе, уже в юности не видящие ничего хорошего впереди, а знающие только слова: «моё», «взять», «надо». Вот на чём мы воспитывались? Там вот тебе в кино скажут, что у них конечно загнивает всё, но чёрная икра на столе есть у каждого, коммунисты все конченые идиоты, тут тебе споют песню, что бросать бы надо всё, да тикать куда подальше. В итоге как посмотришь, что отличный молодой пацан, ещё так много могущий сделать - раз! - и в бандиты. Не мы такие - жизнь такая. Это его, простого советского школьника, в меру безалаберного, в меру способного, жизнь заставила людей грабить, унижать, убивать. Он не виноват. И вот уже Вова ездил по всей области, собирал с людей дань. Там «рынок» установился, всем надо было как-то вертеться. Те кто прошаренее сразу понимали: лучше им всем заплатить, чем в землю лечь. Были и те, кто сопротивлялся, пытался качать права, но такие быстро исчезали в местных болотах. Иначе было нельзя. Больно это всё ударило по их семье, по отцу милиционеру. Никак он не смог вынести того, что его сын в соседнем районе отнимал мясокомбинат у местных жителей, после чего, несколько сельчан, особо возмущавшихся, неожиданно пропадают без вести. Слёг честный милиционер и больше не поднимался. Даже на свой последний день рождения, уже лёжа в постели, запретил сыну входить в комнату, сказав выкинуть его все подарки за забор.
Интересно жизнь выходит: живёшь и не знаешь, что у твоей какой-то там бабушки был всё-таки муж, а потом оказывается сын, и так вот у них жизнь повернулась. Не могущий выразить чувств отец, не понявший истоков своей злобы сын. Так мы вошли в «святые девяностые», растерзанные внутренними противоречиями. Но вместо того, чтобы помочь, нас с улыбкой на лице толкнули в пропасть. Мы тоже конечно хороши: схавали всё, блаженно прыгнули вниз. Многие из той прогулки по краю не вернулись. Например, Вова. Уехал по очередным «серьёзным» делам и пропал на трассе. Видели его машину в пункте А, но в пункт Б, что в двадцати километрах, он уже не въезжал. Съездов с трассе на том участке нет, кругом одни болота. В одном из таких нашли его «девяносто девятую». Только вот его самого там не было. И вообще его нигде не было. Дружки его по «весёлому» бизнесу искали, милиция, родня. Облазили все закоулки, по всем адресам прошлись. Да только без толку всё. Может уехал куда. А может обиженные отъёмом мясокомбината сельчане, который как раз в этом пункте А находился, выместили обиду радикально. Средствами, которых на мясном производстве предостаточно. Ведь не зря про них потом говорили, что проворачивали они такие дела и тела не раз. Только вот следов никаких не было, а все работники дружно показывали, как его машины выезжала из села. Через некоторое время, кстати, директор мясокомбината пропал, только уже с деньгами. Даже вроде видели его в столичном аэропорту. Может летел куда отдыхать, мысли в порядок приводить. История эта много шума наделала, а про исчезнувшего молодого предпринимателя, вроде как связанного с местными братками все забыли. Даже родня попыталась неприятные воспоминания убрать из общей памяти. Так остались родители со своим горем одни. Бывший без того на краю смерти муж умер через месяц после исчезновения их сына, оставив жену свою самой разбираться с тяжелыми мыслями, что постоянно навещали её. Я посмотрел на неё, понял, что она ничуть не врёт. Каждый день она думала о том, как в их любящей семья, с такими-то родителями, вырос сын бандит. Она и меня спросила об этом, всхлипывающим голосом. А я не знал, что ей ответить. Разве даёт гарантию счастливого будущего профессия твоих родителей? Нет же. Не этим всё измеряется. Будь ты хоть семи пядей во лбу, из кристально честной семьи, но если все вокруг сошли с ума, то тебя ничто не спасёт от неминуемого безумия в твоей жизни. Конечно, что-то они проглядели, где-то не досмотрели или положились на авось. Ну все же вокруг хорошие, все же знают, что воровать плохо, что надо трудиться, что в десяти квартирах сразу жить не будешь. А когда выключатель щёлкнул - все превратились в свинособак, остался Вова без внутреннего компаса. Как большая часть нашего народа в эти «блаженные» времена. Обдумав всё это, я тем не менее не решился высказывать свои мысли, чтобы не бередить её раны. Я взял обнял её. «Извините нас, пожалуйста, извините за всё, мы такие дураки», - заплакав вымолвил я. Чтобы не шло, как бы мир не крутился, родня всегда остаётся твоей роднёй. В трудную минуту, когда человек оказывается придавлен этим миром, мы должны подойти к нему, и подставить свою спину, чтобы его совсем не сломало. А мы все отворачиваемся, делая вид, что не слышим захлёбывающихся хрипов. Мне было очень стыдно за свою родню. Она неожиданно ткнула пальцем меня под ребро, улыбнулась сквозь слёзы, сказала: «Ну, разревелись как две пятиклассницы. Хватит сопли на кулак наматывать. Пошли спать. Время-то». Я взглянул на часы, и с удивление обнаружил, что было уже далеко за полночь. За этой волнующей беседой время пролетело совсем незаметно.
Она постелила мне на старом диване прямо рядом со столом. Пожелала доброй ночи, добавив «целовать тебе козла до утра». Я попытался заснуть. Но долго ещё ворочался, не в силах переварить все навалившиеся на меня мысли. Только под утро, утомлённый ночными думами, я смог заснуть. Но уже через пару часов она разбудила меня, сказав, что пора ехать, дабы не опоздать. Встал я на удивление хорошо. Была конечно усталость от недосыпа, но как-то спокойно стало ну душе. Словно я решил проблему, которая мучила меня долгие годы, хотя ещё до вчерашнего вечера я об этой проблеме не знал. Я быстро собрался и пошёл за машиной. Уже выходя, я оглянулся и внимательно посмотрел по сторонам, запоминая этот милый маленький дом, в котором живёт замечательная, сильная духом женщина. Я не стал себе врать, давать лживых обещаний, что буду теперь ездить сюда каждый месяц, поэтому мне хотелось запомнить побольше деталей. Мы вышли из дому, я было направился к машине, но она окликнула меня и попросила проводить её. Я удивился, куда это она собралась? А она пошла на задний двор, к маленькой калитке. Мы вышли через неё и направились к небольшому леску, пройдя который буквально за десять минут, мы оказались у местного кладбища. Во втором ряду от края леса, на третьем участком была могила её мужа. Получалось, что весь путь от заднего двора до сюда занимал минут пятнадцать, даже её неспешным ходом. Сразу было видно, что за могилой ухаживают. Рядом было большое количество неухоженных, заросших травой до самого неба мест вечного покоя, что было не удивительно: в отдалённой деревне, где живут практически одни старики, некому этим всем заниматься. Очень чётко видно, кого ещё помнят, а у кого после смерти не осталось родственников или в буквальном, ну или в переносном смысле. Ехать несколько часов, чтобы прополоть, подкрасить и смазать маслом не самое захватывающее занятие. Вот и стояла добрая треть могил заброшенными. Но за этим местом ухаживали очень хорошо. «Ну вот я пришла, да не одна», - сказала она симпатичному усачу, который строго смотрел на нас с фотографии на памятнике. Было её мужу там от силы лет сорок. Заметно стало по её взгляду, что воспоминание о том времени, когда они делали этот снимок были ей особенно приятны. Ведь если вспомнить, самые лучшие наши снимки происходят в те моменты, когда мы не только хорошо выглядим, или, когда нас ловят в неожиданном ракурсе, а больше когда мы просто и незатейливо счастливы, ну или хотя бы очень рады. И веяло от этого изображения именно таким. Рядом была прикреплена фотография улыбающегося пацана, больше похожего на мать, чем на отца. Был он на ней в спортивным костюме, с барсеткой. Я хотел было спросить, почему она так сделала, но вспомнил, что тело Вовы не нашли, поэтому не было у него ни могилы, ни памятника на ней. Мы постояли немного, она протёрла от росы оградку и памятник, я помог ей сорвать пару травинок. Слегка вздохнув, она направилась обратно. Несмотря на столь трагичное казалось бы место, было мне на душе хорошо. Очень правильно, что я увидел этих людей, что с её смертью не забудутся они окончательно, а будут вспоминаемы мной, пусть хотя бы пару раз в год. Потому что историю жизни этой женщины, её семьи я не забуду никогда. Мы дошли до дома, она взяла классическую бабушкину сумку, и мы выдвинулись в город.
По началу она несколько раз охнула, потому мне ехать помедленнее. Я включил было радио, чтобы не скучать, однако после десятиминутного потока дебильной музыки и чернушных новостей, решил его вырубить. Невозможно себе представить, чтобы кто-то это слушал иначе, как от дорожной скуки. Она улыбнулась, сказала, что возможно было бы организовать сразу двое похорон, если бы я не выключил радио, подкинуть её прям к деду. Я невольно хихикнул, в очередной раз поразившись её неиссякаемому оптимизму. Мне подумалось, что конечно в советские времена песни были лучше, культура вся даже, о чём сказал ей. Она саркастически усмехнулась. Разные были песни по её словам, и неудачные были, и слишком уж закостенелые, но в целом в них было больше искренности, как она сказала «такта». «Тогда люди понимали, что не обо всё говорить нужно, иногда нужно промолчать». «А может поэтому все рухнуло: замалчивали-замалчивали, а когда разрешили в перестройку говорить, как рвануло изо всех щелей, никто уже никого слушать не хотел. Как в скороварке, свисток, который пар выпускает замотали, чтоб не мешал, только пар-то никуда не делся. Кипит-кипит, бурлит-бурлит, а потом - бам! - кухня вся раскрашена новыми красками» - парировал я. «Красиво говоришь, правильно даже, только вот они-то сами клапан этот закрыли, не давали людям не то что опротиву, а простого мнения своего сказать», - был её ответ. Подумалось мне, что так оно и есть. Вроде в застойные времена заставляли всех говорить одно и то же, кого-то даже в психушки сажали за вольнодумство, кто-то уезжал из страны, а только вот все всё знали. Самиздат, Радио Св. работали бесперебойно, не забывая людям доносить, что плохого есть сегодня у нас, а что будет плохого завтра. А потом все с гиканьем, улюлюканьем сломали стране хребет и полной грудью принялись вдыхать свободный воздух «святых девяностых», отдававший говнецом. Так мы и ехали оставшуюся дорогу, каждый переваривая свои мысли.
Так же я переваривал свою думы, стоя у её гроба. На похороны пришло людей немного, от силы человек пятнадцать. Брат (мой дед) уже отошёл в мир иной, внуков у неё не случилось, со стороны мужа тоже все умерли, вот и стояли мы с родителями в полной тишине у её гроба, остальная родня, более далёкая, сидела позади нас. Изредка заходили люди, которые представлялись то её соседями, то сослуживцами. Начинало казаться, что до кладбища поедем мы с родителями одни.
Сразу после того, как это неприятная мысль пришла мне в голову, открылась дверь, стали заходить люди возраста, что-то около моих родителей. Все они называли умершею по имени-отчеству и было видно, что действительно переживали по поводу её смерти. Мне подумалось, что это её ученики. Так и оказалось: они стали подходить к нам, представляться, говорить с какого по какой класс она учила их. Последним зашёл высокий лысый человек, казавшийся излишне худощавым. Он представился Егором Николаевичем. Я спросил не Шалумов ли его фамилия? Он слегка удивился, поинтересовался, не сама ли умершая мне про него рассказывала. Услышав положительный ответ, он совершенно засмущался и повернулся к гробу, подошёл к нему и неловко коснулся её рук, после чего отошёл в самый угол, где безмолвно стоял до самого конца. По разговором со всё заходившими людями, я понял, что он за свой счёт заказал несколько автобусов, которые забирали её бывших учеников со всех концов нашей области. Даже прилетели люди из других регионов нашей страны, которых он же обзвонил. Все они смотрели на неё с безмерной благодарностью. Тогда мне стало понятно, сколько своих сил она вложила в этих людей, что спустя десятилетия они готовы ехать через всю страну, чтобы положить пару гвоздик на могилу своему учителю. Я оглянулся, понял, что её родственников сейчас было человек пять (некоторые незаметно улизнули), а остальные люди, заполнившие помещение, были её учениками. Так уж выходит, получается, что хороший человек чужим людям гораздо нужнее, чем своей собственной родне. Я вышел на улицу, стал наблюдать за вереницей её бывших учеников, которые словно в детстве, разбились по парам и шли за своей учительницей к её последнему пристанищу.