Польские публицисты начала XVII века о войне с Московским государством (1)
О ПОЛЬЗЕ ВОЙНЫ КОРОНЫ ПОЛЬСКОЙ
С КОВАРНОЙ И ДИКОЙ МОСКВОЮ
(1)
[Еще один небольшой текст по «смутологии». Кое в чем перекликается с первым, но есть новый, довольно занятный материал.]
Вопрос о значении конфессионального фактора в формировании представлений поляков о Московском государстве и его обитателях в период войны 1609-1617/18 гг., поднимался довольно редко. Многими русскими историками тезис о польской интервенции как о форме католической агрессии длительное время принимался априори и не нуждался в доказательствах, тем более что именно такой характер данная интервенция носила в глазах подавляющего большинства авторов русских повествований об этом трагическом для Московского государства времени. К тому же подобный подход вполне соответствовал представлениям о Западной и Центральной Европе XVII в. как об арене религиозных войн и религиозного фанатизма. Что же касается польских исследователей и тех русских историков, которые более основательно занимались собственно польской проблематикой, то для них данный вопрос был малосущественным, поскольку тезис о господстве в польско-литовском государстве в конце XVI - начале XVII века веротерпимости, принимался почти без оговорок.
Тем не менее, не вызывает сомнений, что противостояние между Речью Посполитой и Московским государством в Смутное время все же носило ряд черт конфликта между представителями двух конфессий. И эти черты проявлялись не только с московской, но и с польско-литовской стороны. Общеизвестна репутация польского короля Сигизмунда III как ревностного католика, в подготовке московского похода принимали участие отдельные представители высшего клира католической церкви, это предприятие получило благословение римского папы Павла V, по случаю взятия Смоленска состоялись торжества в Риме. Однако при внимательном рассмотрении источников, оставленных участниками этих событий, создается впечатление, что отношение польского общества и особенно польских солдат к своему противнику едва ли не в наименьшей степени определялось религиозной нетерпимостью к православию.
Обращаясь к данной теме не в первый раз, автор не намерен в настоящем докладе рассматривать весь комплекс источников (их очень много) и ограничится тем, что сформулирует общее положение, которое будет проиллюстрировано на примере таких ярких памятников эпохи, как современная этим событиям польская публицистика, в первую очередь «Московская Календа» Павла Пальчовского.
Как нам представляется, можно говорить о двух моделях восприятия своего противника поляками. В одном случае конфессиональный фактор не играл практически никакой роли. Это касается авторов солдатских дневников, мемуаров, военных реляций. В них мы найдем немало негативных клише, таких как «наследный враг», «варварство», «грубость», «прирожденная несвобода», похвальбу своими подвигами («мы порезали их, как свиней», «мы перебили их две тысячи, потеряв тридцать человек своих»). Однако указания на вероисповедание врага, такие термины, как «еретики» или «схизматики», отсутствуют.
Нечто подобное мы обнаружим и в «прессе» того времени, то есть летучих листках. Война нуждалась в своем обосновании, тем более в таком политически развитом обществе, каким было шляхетское общество Речи Посполитой. Поэтому доводы, которыми «журналисты» эпохи пытались доказать справедливость начинаний Сигизмунда III представляют немалый интерес.
Как показал Конрад Завадский, первые сообщения о московских событиях стали появляться в польских летучих листках лишь в 1608 г. (все более ранние известия такого рода о кровавых событиях мая 1606 г. являются иностранными). Польские авторы писали главным образом о тиранстве Шуйского[i]. Одно из сочинений той поры так и называлось - «Pieśń o tyraństwie Szujskiego»[ii]. В известиях об уже начавшейся войне сохранялся спокойный тон, характерный, например, для листка «О возвращении Смоленска», автор которого благодарил Бога за успех, дарованный польскому оружию, но при этом ничего не говорил о еретиках или схизматиках, ставя в вину смолянам и, прежде всего, воеводе Михаилу Шеину «высокомерную строптивость» (hardą krnąbrność)[iii].
Немало поводов сказать дурное о жителях Московского государства и их нравах было у автора другого произведения - брошюры «Страсти солдат обоих народов в московской столице»[iv]. Он действительно не скупится на негативные эпитеты. «Москвитины» для него - народ неблагородный («nieszlachetny», с. 5) и «жадный до нашей крови» («krwi naszej chciwy», с. 6). Целым рядом аргументов он обосновывает справедливость войны с Москвой. Он напоминает, как в прежние времена этот народ нападал на Великое княжество Литовское (с. 5); с помощью нечестных приемов (przez praktyki), а не силой (nie tak przez moc) «москвитины» овладели Смоленском и Северской землей (с. 5), совершали «убийства, грабежи, тиранские наезды» и были для «благородных поляков» «почти врожденными и самыми тяжкими врагами, нежели прочие [народы]» (с. 5).
Исторические доводы в пользу начала войны дополняются напоминанием о последних событиях, когда на свадьбе своего государя «москвитины» «как изменнические волки, на благородную кровь нашу руки тиранские подняли» (с. 6), нарушив при этом «право народов» («ius gentium», с. 6). Поэтому начатая Сизизмундом III война являлась, помимо прочего, актом справедливого возмездия.
Хуже всех для автора - московский царь (то есть Василий Шуйский), по отношению к которым используется тот же стандартный набор бранных эпитетов. Он обвиняется в том, что нанял несколько тысяч солдат (имеются в виду шведы и другие иноземцы), «чтобы тем легче показать свою спесь и надменность» и осуществить свое «тиранство» над «благородным и храбрым народом». В том же духе говорится о действиях москвичей и первого ополчения во время мартовских событий 1611 г. «О неслыханная измена, о мерзкий и кровожадный народ», - восклицает он, описывая бои, разгоревшиеся на улицах «московской столицы» (С. 7). Тем не менее, при всей недоброжелательности автора к «москве», ее «практикам», «тиранству» и изменам, у автора не возникает искушения объяснить эти особенности московского народа его религиозными «заблуждениями»[v].
Другая модель, а именно та, где присутствуют элементы конфессиональной аргументации, представлена весьма узким кругом источников. Прежде всего следует сказать о сообщениях, вышедших из-под пера духовных лиц (например, Савицкого). Особое значение для католического клира имел вопрос о целях польского короля в начале московского похода в 1609 г. Примас Барановский в письме Павлу V прямо указывал, что никогда не бывало лучшей возможности для обращения православных, как во время этого похода Сигизмунда III[vi]. Виленский епископ Бенедикт Война в письме тому же адресату подчеркивал, что король спешит в этот поход, «думая о распространении веры»[vii]. То же говорил и сам Сигизмунд нунцию Симонетте: главной и искренней его целью является распространение католицизма, хотя бы и ценой собственной крови[viii]. Все это позволило В. Собескому утверждать, что именно распространение католицизма было главной целью польского короля[ix]. Однако тот же автор не обходит молчанием факт, что король старался заручиться симпатиями православного населения (как в Речи Посполитой, так и в Русском государстве). На сейме 1609 г. он не возражал против решения о терпимости по отношению к православию и даже просил Павла V о разрешении принять перед отправлением в поход участие в православном богослужении[x].
Несколько иначе интерпретировал эти факты В. Чаплинский, находивший возможным рассматривать заверения и обещания, дававшиеся польским королем Святому престолу, лишь в качестве средства заручиться поддержкой для своих начинаний[xi]. Так или иначе, независимо от подлинных настроений короля, конфессиональная аргументация в данном случае имела место, однако она была обращена к чрезвычайно узкому кругу лиц. Если же обратиться к такому памятнику, как «Дневник пути Короля Его Милости Сигизмунда III от счастливого выезда из Вильна под Смоленск»[xii], представляющий собою по существу официальную хронику московского похода, части которой публиковались по мере развития событий, то там не обнаружится не только указаний на конфессиональную принадлежность противника, но и вообще каких-либо негативных эпитетов в адрес «московских» русских как народа, так что этот интереснейший памятник вполне можно квалифицировать как образец политической корректности той эпохи.
Яркие примеры неприятия подданных Московского государства в качестве иноверцев мы можем обнаружить в памятнике иного рода, а именно в записках Станислава Немоевского[xiii]. Этот польский вельможа, переживший страшную резню 1606 г. и три года пробывший в плену, создал один из наиболее обстоятельных и одновременно наиболее нелицеприятных портретов современного ему московского общества. Не ограничиваясь традиционными сентенциями о «грубости», «варварстве» и «невежестве» московитов, он подробно описал, как и в чем проявлялось то или иное из этих качеств. Не остались без внимания и религиозные «заблуждения». Их носители являются для него «схизматиками» (с. 128) и «проклятыми от церкви» (с. 129). Они «глупцы и выродки святой греческой церкви, которые по непослушанию, как отпали от единства, так, не имея пастыря и руководителя, и святую веру и церковные обряды обратили в суеверие» (С. 126). Перечисленные Немоевским «заблуждения» московитов, как легко догадаться, касаются Святой Троицы, вопроса о примате в церкви и чистилища. Следует, однако, отметить, что среди авторов пространных дневников и мемуаров Немоевский скорее выглядит исключением.
Вполне естественным, на первый взгляд, выглядит предположение, что конфессиональная аргументация может обнаружиться в пропагандистских произведениях, призывавших к войне с Москвой. В этом отношении весьма показательно стихотворное сочинение под названием «Корона Польская весьма печальная», изданная в Кракове в 1607 г.[xiv] Его автор, призывая соотечественников к отмщению за кровь пролитую на «кровавой свадьбе» Дмитрия Самозванца, между прочими роняет и такие слова: «Дайте отпор врагу, этой москве и татарину. Бог поможет нам против всяческих язычников за христиан» (Bóg nam pomoże na wszelkie pogany za Krześciany. S. 12). Как видим, слово «язычники» в данном случае при желании может быть отнесено и к «москве». Вместе с тем показательно, что для того, чтобы употребить эпитет «pogany» автору пришлось рядом с «москвой» упомянуть и татар, «поганство» которых, как и турок, было общим местом в польских писаниях того времени.
Окончание следует.
Опубликовано: Политическое и конфессиональное в польском взгляде на «московских» русских в эпоху Смуты. По материалам польской политической публицистики начала XVII в. // Между Москвой, Варшавой и Киевом. Сб. статей. М., 2008.
Илл.: Войтех Коссак. Жолкевский с гусарами. Правая часть триптиха «Польское войско». 1936. Национальный музей, Варшава.