2000-2003. Большой польско-франко-итало-русский проект. Мемуары Кухарского (1794-1800)
МЕМУАРЫ КУХАРСКОГО
Русский перевод с польского издания
PAMIĘTNIKI KUCHARSKIEGO
Небольшой фрагмент еще одной моей книжки. Работа была в разгаре, когда пришлось заняться «Херсонесом». Он был нужнее. Но история великого революционера и террориста (не сексуального!) Кухарского не оставляет меня в покое. Это первое, к чему я вернусь, когда опять обрету свободу.
© Кароль Загорский
ПРЕДИСЛОВИЕ
Судьбоносные перемены, переживаемые нашим отечеством на глазах сегодняшнего поколения, позволяют по-новому подойти к некоторым вопросам нашей - и не только нашей - истории. Одним из наиболее болезненных и, увы, недостаточно известных русскому читателю является вопрос о судьбе Польши - как той ее части, которая вошла в состав нашей империи, так и тех, что стали частями немецких держав. Предвижу резкие возражения со стороны ряда лиц, почитающих себя первейшими выразителями российского общественного мнения: разве мало писалось по злополучному польскому вопросу различными русскими авторами, среди коих с ходу можно назвать имена Лескова, Данилевского, Соловьева, Костомарова? Более чем достаточно, ответим мы им. Но увы - односторонне. Настолько односторонне, что появившаяся недавно на нашем книжном рынке популярная книжка Грабеньского стала буквально откровением для тех, кто интересуется историей польского края - без знания которой невозможно составить себе верное представление об истории русского государства в целом.
При всех достоинствах сочинения г-на Грабеньского и тех трудов, которые, вероятно, станут доступными русскому читателю в самое ближайшее время, не следует забывать, что подлинно историческое знание невозможно без ознакомления с историческими источниками. Один из таких источников, а именно записки и воспоминания польского офицера на французской службе в эпоху революции, и предлагается нами вниманию читающей русской публики.
Данное издание не может претендовать на роль исторического пособия как ввиду того, что нами опущен ряд мест, представляющихся малоинтересными для широких читательских кругов, так и по причине некоторых особенностей сделанного нами перевода. Дело в том, что в подлиннике части I, IV и V написаны по-французски, местами по-итальянски. Думается, что таким образом наш автор как бы упражнялся в письменном изложении на языках, обыкновенно бывших для него разговорными. Куски эти, разумеется, изобилуют если не ошибками, то по крайней мере особенностями речи человека, изъяснявшегося на неродном для него языке, и сохрани мы эти особенности в русском переводе, у читателя могло бы сложиться впечатление, что порою автора словно бы подменяют, между тем как понимание происхождения данных особенностей, представляющих следствие дословного перевода с польского, с легкостью устраняет подобную несуразность. Именно из этого исходили польские издатели[1], изложившие указанные три части тем же польским языком, каким написаны две остальные. Мы пошли по такому же пути - единственно приемлемому с точки зрения читателя, не являющегося профессиональным историком. Что же касается последних, мы спешим обратить их внимание на полное и не подвергшееся изменениям (в том числе, переводу с французского и итальянского) издание мемуаров Кухарского, которое подготовляется в настоящее время во Львове г-ном Ксаверием Дорошевичем (Xawery Doroszewicz) и выйдет в свет, как обещано, не позднее осени текущего года.
М.Х., Санкт-Петербург, 13 июля 1914
К истории текста
Предлагаемые на суд русского читателя мемуары польского революционера никогда не представляли собою единого целого и были собраны буквально по частям. Предпоследняя (1-я итальянская часть) хранилась у родственников Кухарского, проживавших в Юго-Западном крае, - и, скорее всего, так бы и осталась единственной, если бы не ряд последующих счастливых находок. Первая из них была сделана кандидатом Ковалевичем, который по независящмим от него обстоятельствам оказался в середине шестидесятых годов прошлого века в Симбирске, осел там - и позднее, уже находясь в более благоприятном положении, обнаружил в тамошнем губернском архиве то, что мы публикуем в качестве первой («вандейской»), второй («варшавской») и третьей («симбирской») частей. Последняя часть (2-я итальянская) была извлечена в 1875 г. профессором Львовского университета Симоном Вейсманом из фондов архива Французского военного министерства.
Как легко заметить, если эти части и связаны между собой, то только личностью автора и описываемыми им событиями. Кухарский, судьба которого до сих пор остается неизвестной, явно не предполагал, что все его писания могут быть собраны в одном месте, и каждый раз словно бы заново начинал свои воспоминания. Это занятное обстоятельство отнюдь не уменьшает интереса к ним, скорее наоборот. Впрочем, пусть об этом судит читатель. Мы же считаем своим долгом предупредить, что названия частей, помещенные в квадратных скобках, были даны не самим автором, а редактором первого краковского издания, предназначенного, как уже говорилось, для самой широкой публики. Поскольку они дают необходимые читателю ориентиры, мы позволили себе оставить их в неизменном виде.
Части I, II, III
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА
Предвижу, что злоязыкие люди, которые отчего-то постоянно встречаются мне на пути, непременно зададутся вопросом - что за странная прихоть писать воспоминания, едва достигши двадцатипятилетнего возраста? Отвечу им сразу: идея более чем понятная и вполне разумная, поскольку даже моя память не во всем является совершенной, между тем как события, переживаемые в последние годы Европой, настолько потрясают воображение всякого неравнодушного к Общественному Благу человека, что первейший долг честного и не лишенного способности искусно писать очевидца их и участника - взяться за перо и в меру отведенного ему Природой таланта изложить собственные наблюдения и мысли. Так получилось, что я стал одним из тех, кто собственными глазами видел возмущенный Париж в августе девяносто второго, кровавую Вандею весной девяносто четвертого и героически обороняющуюся от суворовских полчищ Варшаву - осенью того же года. Не стану утверждать, что мой персональный вклад в революции нашей эпохи был непомерно велик, однако и отрицать его, полагаю, никто не посмеет. И теперь, безжалостно сосланный свирепым врагом моего Отечества в никому не ведомый город Симбирск и в глухом, можно сказать, азиатском краю принужденный по воле тиранов предаваться тягостному досугу, я не нахожу лучшего применения своим силам и способностям, чем отдать их на время в службу потомству и описать - с римской краткостью и останавливаясь лишь на самом существенном - то, что довелось пережить мне и моему поколению в бурные годы величайших событий в истории Человеческого Рода.
P.S. Одним из необходимых условий писания такого рода сочинений я полагаю полную откровенность, а потому почитаю своим долгом предупредить возможного читателя о том, что хотя некоторые подробности моего повествования могут показаться недостаточно целомудренными и даже скабрёзными, они были введены мною вовсе не для того, чтобы сделать мое сочинение привлекательным для любителей низкопробных поделок, заполонивших ныне парижские книжные лавки, но единственно ради того, чтобы понятнее были нравы тех, в чьем окружении мне приходилось жить и действовать и чье общество я, чаще всего поневоле, вынужден был разделять. Как бы то ни было, я был участником трагедии, а не дешевого фарса.
I. [1794. Адские колонны]
1.
[...] Мучившая меня третий день лихорадка медленно отступала, и с каждым часом я все больше мог отдавать себе отчет в том, что происходит вокруг. Мир постепенно наполнялся светом и звуками. Я различал скрип телеги, на которой лежал, заботливо укутанный кем-то в шинель, ощущал ухабы под колесами, слышал стук башмаков медленно бредших по дороге солдат, шум голосов и командные крики вдали. Мои глаза, которые мне удалось разомкнуть с немалым трудом, увидели небо - исчерченное следами пожаров небо Вандеи, ненавистного всем мятежного департамента, восставшего в защиту суеверия против счастия Человечества. Перебирая в памяти события последних пяти дней, я сумел добраться до причины моего незавидного положения. Это было многочасовое сидение в болоте, куда нас загнали мятежники, перестрелявшие добрую половину отправленного на умиротворение коммуны Ле-Шамп полубатальона. О том, что там происходило, лучше было не вспоминать - но и не вспоминать я не мог. Разбросанные среди камышей трупы в синих мундирах, вода, бурая от крови моих товарищей, мальчишка Лекон, медленно умиравший от раны в живот - он был младше меня на целых четыре года. И то и дело возобновлявшаяся пальба, свист пуль, заставлявший сжиматься множество храбрых сердец, фонтанчики грязной жижи на поверхности трясины, пребывание в которой столь тягостно отразилось на моем самочувствии. Бесчеловечный край...
До слуха моего донеслись отдаленный гул канонады и голос сержанта Шабо, объяснявшего кому-то, где это происходит. Название мне ни о чем не говорило. Похоже, за время болезни я порядком отстал от жизни колонны. Но было во всяком случае ясно, что стреляли наши, а значит пролитая негодяями кровь не останется неотомщенной.
Я снова впал в забытьё, из которого некоторое время спустя был выведен звуками песни, сочиненной Бондарчуком вскоре после нашего приезда в Париж (летом девяносто второго). Странное это произведение всегда меня забавляло, и я, пусть и будучи склонен к вещам куда более утонченным, не раз просил своего спутника спеть эту песенку для меня, находя в ее простодушной наивности определенную прелесть и выражение народного духа. Вот и сейчас она мгновенно подняла мне настроение. Даже не видя Бондарчука, я легко представлял его себе. В сбитой на затылок треугольной шляпе, с приколотой к ней трехцветной кокардой, разбитых башмаках, изодранных колючим кустарником и давно ужу утративших белый цвет штиблетах...
Коли мене мати родила,
Вона того знати не могла,
Як я буду в свiтi жить,
Де я буду спать и пить -
Вона того не знала!...[2]
Такова была его песня. Воистину судьба играет человеком, что замечали еще древние. Раны Божьи, кто был я и кто был он в том полузабытом мире, откуда изгнало нас несчастье моего Отечества! Когда я упивался Руссо, он пас свиней, когда я учился у базилиан, он ковал ободья для отцовых бочек и пару раз был порот за шашни с дворовыми девками. Если бы не то обстоятельство, что в страшном 1768 году именно его “батька” спрятал у себя в погребе мою беременную мною мать, он мог бы поплатиться за некоторые свои шалости куда более серьезно - а вместо этого отправился со мною в качестве камердинера сначала в Варшаву, а потом в Париж. Теперь мы оба зовемся гражданами и вместе боремся за освобождение миллионов таких вот бондарчуков от всевозможных видов деспотизма.
Пение смолкло. Раздался голос сержанта Шабо:
- О чем ты нам пел, гражданин Бондарчук ?
Заикаясь от необходимости говорить на чужом и не вполне понятном для него языке, тот пояснил, о чем поется в песне.
- И это все? - изумился Шабо. Раздался смех солдат, развеселившихся так, что можно было подумать, будто их собственные песни содержат в себе нечто большее.
- Все, - ответил Бондарчук, нимало тем не смутившись. Чего у него всегда было в избытке, так это добродушия и самообладания.
- Это польская песня ? - продолжил свои распросы Шабо.
- Нет, русская.
- Так ты русский ?
- Так, - ответил Бондарчук. Говори, он на родном своем наречии, он бы непременно сказал: “выходит, что так”, но тут ему недоставало слов.
- А я всегда считал, что вы оба из Польши.
- Да, но это пан поляк, а я так просто русский...
- Что значит “пан” ? - переспросил Шабо.
- Citoyen, - дипломатично перевел Бондарчук.
Я улыбнулся. Сметка и сноровка моего слуги не знали пределов. Если бы не его склонность к безнравственному образу жизни (а откуда у холопа взяться понятию о нравственности ?), что находило выражение в любовных похождениях (говорили, что это он обрюхатил несчастную Катрю Сидоренко, от великого страха бросившуюся в реку, о чем, впрочем, мои родители нисколько не жалели, поскольку работницей она была никудышной) - так вот, если бы не эти низменные его наклонности, то он сумел бы, может, научиться чему-нибудь еще, кроме изготовления бочек, шитья кафтанов, варки обедов, чтения дешевых варшавских и парижских газет - и в полной мере проникнуться сознанием общественного долга, который он сейчас хотя и выполнял, однако без ясного и отчетливого понимания смысла собственных действий, что, несомненно, понижало их ценность.
[1] Краковское издание 1897 в 12 выпусках, имевшее, к сожалению, совершенно недостаточный тираж.
[2] Песню Бондарчука мы позволили себе дать в нынешней малороссийской орфографии.
КОНЕЦ АНОНСА
Русский перевод с польского издания
PAMIĘTNIKI KUCHARSKIEGO
Небольшой фрагмент еще одной моей книжки. Работа была в разгаре, когда пришлось заняться «Херсонесом». Он был нужнее. Но история великого революционера и террориста (не сексуального!) Кухарского не оставляет меня в покое. Это первое, к чему я вернусь, когда опять обрету свободу.
© Кароль Загорский
ПРЕДИСЛОВИЕ
Судьбоносные перемены, переживаемые нашим отечеством на глазах сегодняшнего поколения, позволяют по-новому подойти к некоторым вопросам нашей - и не только нашей - истории. Одним из наиболее болезненных и, увы, недостаточно известных русскому читателю является вопрос о судьбе Польши - как той ее части, которая вошла в состав нашей империи, так и тех, что стали частями немецких держав. Предвижу резкие возражения со стороны ряда лиц, почитающих себя первейшими выразителями российского общественного мнения: разве мало писалось по злополучному польскому вопросу различными русскими авторами, среди коих с ходу можно назвать имена Лескова, Данилевского, Соловьева, Костомарова? Более чем достаточно, ответим мы им. Но увы - односторонне. Настолько односторонне, что появившаяся недавно на нашем книжном рынке популярная книжка Грабеньского стала буквально откровением для тех, кто интересуется историей польского края - без знания которой невозможно составить себе верное представление об истории русского государства в целом.
При всех достоинствах сочинения г-на Грабеньского и тех трудов, которые, вероятно, станут доступными русскому читателю в самое ближайшее время, не следует забывать, что подлинно историческое знание невозможно без ознакомления с историческими источниками. Один из таких источников, а именно записки и воспоминания польского офицера на французской службе в эпоху революции, и предлагается нами вниманию читающей русской публики.
Данное издание не может претендовать на роль исторического пособия как ввиду того, что нами опущен ряд мест, представляющихся малоинтересными для широких читательских кругов, так и по причине некоторых особенностей сделанного нами перевода. Дело в том, что в подлиннике части I, IV и V написаны по-французски, местами по-итальянски. Думается, что таким образом наш автор как бы упражнялся в письменном изложении на языках, обыкновенно бывших для него разговорными. Куски эти, разумеется, изобилуют если не ошибками, то по крайней мере особенностями речи человека, изъяснявшегося на неродном для него языке, и сохрани мы эти особенности в русском переводе, у читателя могло бы сложиться впечатление, что порою автора словно бы подменяют, между тем как понимание происхождения данных особенностей, представляющих следствие дословного перевода с польского, с легкостью устраняет подобную несуразность. Именно из этого исходили польские издатели[1], изложившие указанные три части тем же польским языком, каким написаны две остальные. Мы пошли по такому же пути - единственно приемлемому с точки зрения читателя, не являющегося профессиональным историком. Что же касается последних, мы спешим обратить их внимание на полное и не подвергшееся изменениям (в том числе, переводу с французского и итальянского) издание мемуаров Кухарского, которое подготовляется в настоящее время во Львове г-ном Ксаверием Дорошевичем (Xawery Doroszewicz) и выйдет в свет, как обещано, не позднее осени текущего года.
М.Х., Санкт-Петербург, 13 июля 1914
К истории текста
Предлагаемые на суд русского читателя мемуары польского революционера никогда не представляли собою единого целого и были собраны буквально по частям. Предпоследняя (1-я итальянская часть) хранилась у родственников Кухарского, проживавших в Юго-Западном крае, - и, скорее всего, так бы и осталась единственной, если бы не ряд последующих счастливых находок. Первая из них была сделана кандидатом Ковалевичем, который по независящмим от него обстоятельствам оказался в середине шестидесятых годов прошлого века в Симбирске, осел там - и позднее, уже находясь в более благоприятном положении, обнаружил в тамошнем губернском архиве то, что мы публикуем в качестве первой («вандейской»), второй («варшавской») и третьей («симбирской») частей. Последняя часть (2-я итальянская) была извлечена в 1875 г. профессором Львовского университета Симоном Вейсманом из фондов архива Французского военного министерства.
Как легко заметить, если эти части и связаны между собой, то только личностью автора и описываемыми им событиями. Кухарский, судьба которого до сих пор остается неизвестной, явно не предполагал, что все его писания могут быть собраны в одном месте, и каждый раз словно бы заново начинал свои воспоминания. Это занятное обстоятельство отнюдь не уменьшает интереса к ним, скорее наоборот. Впрочем, пусть об этом судит читатель. Мы же считаем своим долгом предупредить, что названия частей, помещенные в квадратных скобках, были даны не самим автором, а редактором первого краковского издания, предназначенного, как уже говорилось, для самой широкой публики. Поскольку они дают необходимые читателю ориентиры, мы позволили себе оставить их в неизменном виде.
Части I, II, III
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА
Предвижу, что злоязыкие люди, которые отчего-то постоянно встречаются мне на пути, непременно зададутся вопросом - что за странная прихоть писать воспоминания, едва достигши двадцатипятилетнего возраста? Отвечу им сразу: идея более чем понятная и вполне разумная, поскольку даже моя память не во всем является совершенной, между тем как события, переживаемые в последние годы Европой, настолько потрясают воображение всякого неравнодушного к Общественному Благу человека, что первейший долг честного и не лишенного способности искусно писать очевидца их и участника - взяться за перо и в меру отведенного ему Природой таланта изложить собственные наблюдения и мысли. Так получилось, что я стал одним из тех, кто собственными глазами видел возмущенный Париж в августе девяносто второго, кровавую Вандею весной девяносто четвертого и героически обороняющуюся от суворовских полчищ Варшаву - осенью того же года. Не стану утверждать, что мой персональный вклад в революции нашей эпохи был непомерно велик, однако и отрицать его, полагаю, никто не посмеет. И теперь, безжалостно сосланный свирепым врагом моего Отечества в никому не ведомый город Симбирск и в глухом, можно сказать, азиатском краю принужденный по воле тиранов предаваться тягостному досугу, я не нахожу лучшего применения своим силам и способностям, чем отдать их на время в службу потомству и описать - с римской краткостью и останавливаясь лишь на самом существенном - то, что довелось пережить мне и моему поколению в бурные годы величайших событий в истории Человеческого Рода.
P.S. Одним из необходимых условий писания такого рода сочинений я полагаю полную откровенность, а потому почитаю своим долгом предупредить возможного читателя о том, что хотя некоторые подробности моего повествования могут показаться недостаточно целомудренными и даже скабрёзными, они были введены мною вовсе не для того, чтобы сделать мое сочинение привлекательным для любителей низкопробных поделок, заполонивших ныне парижские книжные лавки, но единственно ради того, чтобы понятнее были нравы тех, в чьем окружении мне приходилось жить и действовать и чье общество я, чаще всего поневоле, вынужден был разделять. Как бы то ни было, я был участником трагедии, а не дешевого фарса.
I. [1794. Адские колонны]
1.
[...] Мучившая меня третий день лихорадка медленно отступала, и с каждым часом я все больше мог отдавать себе отчет в том, что происходит вокруг. Мир постепенно наполнялся светом и звуками. Я различал скрип телеги, на которой лежал, заботливо укутанный кем-то в шинель, ощущал ухабы под колесами, слышал стук башмаков медленно бредших по дороге солдат, шум голосов и командные крики вдали. Мои глаза, которые мне удалось разомкнуть с немалым трудом, увидели небо - исчерченное следами пожаров небо Вандеи, ненавистного всем мятежного департамента, восставшего в защиту суеверия против счастия Человечества. Перебирая в памяти события последних пяти дней, я сумел добраться до причины моего незавидного положения. Это было многочасовое сидение в болоте, куда нас загнали мятежники, перестрелявшие добрую половину отправленного на умиротворение коммуны Ле-Шамп полубатальона. О том, что там происходило, лучше было не вспоминать - но и не вспоминать я не мог. Разбросанные среди камышей трупы в синих мундирах, вода, бурая от крови моих товарищей, мальчишка Лекон, медленно умиравший от раны в живот - он был младше меня на целых четыре года. И то и дело возобновлявшаяся пальба, свист пуль, заставлявший сжиматься множество храбрых сердец, фонтанчики грязной жижи на поверхности трясины, пребывание в которой столь тягостно отразилось на моем самочувствии. Бесчеловечный край...
До слуха моего донеслись отдаленный гул канонады и голос сержанта Шабо, объяснявшего кому-то, где это происходит. Название мне ни о чем не говорило. Похоже, за время болезни я порядком отстал от жизни колонны. Но было во всяком случае ясно, что стреляли наши, а значит пролитая негодяями кровь не останется неотомщенной.
Я снова впал в забытьё, из которого некоторое время спустя был выведен звуками песни, сочиненной Бондарчуком вскоре после нашего приезда в Париж (летом девяносто второго). Странное это произведение всегда меня забавляло, и я, пусть и будучи склонен к вещам куда более утонченным, не раз просил своего спутника спеть эту песенку для меня, находя в ее простодушной наивности определенную прелесть и выражение народного духа. Вот и сейчас она мгновенно подняла мне настроение. Даже не видя Бондарчука, я легко представлял его себе. В сбитой на затылок треугольной шляпе, с приколотой к ней трехцветной кокардой, разбитых башмаках, изодранных колючим кустарником и давно ужу утративших белый цвет штиблетах...
Коли мене мати родила,
Вона того знати не могла,
Як я буду в свiтi жить,
Де я буду спать и пить -
Вона того не знала!...[2]
Такова была его песня. Воистину судьба играет человеком, что замечали еще древние. Раны Божьи, кто был я и кто был он в том полузабытом мире, откуда изгнало нас несчастье моего Отечества! Когда я упивался Руссо, он пас свиней, когда я учился у базилиан, он ковал ободья для отцовых бочек и пару раз был порот за шашни с дворовыми девками. Если бы не то обстоятельство, что в страшном 1768 году именно его “батька” спрятал у себя в погребе мою беременную мною мать, он мог бы поплатиться за некоторые свои шалости куда более серьезно - а вместо этого отправился со мною в качестве камердинера сначала в Варшаву, а потом в Париж. Теперь мы оба зовемся гражданами и вместе боремся за освобождение миллионов таких вот бондарчуков от всевозможных видов деспотизма.
Пение смолкло. Раздался голос сержанта Шабо:
- О чем ты нам пел, гражданин Бондарчук ?
Заикаясь от необходимости говорить на чужом и не вполне понятном для него языке, тот пояснил, о чем поется в песне.
- И это все? - изумился Шабо. Раздался смех солдат, развеселившихся так, что можно было подумать, будто их собственные песни содержат в себе нечто большее.
- Все, - ответил Бондарчук, нимало тем не смутившись. Чего у него всегда было в избытке, так это добродушия и самообладания.
- Это польская песня ? - продолжил свои распросы Шабо.
- Нет, русская.
- Так ты русский ?
- Так, - ответил Бондарчук. Говори, он на родном своем наречии, он бы непременно сказал: “выходит, что так”, но тут ему недоставало слов.
- А я всегда считал, что вы оба из Польши.
- Да, но это пан поляк, а я так просто русский...
- Что значит “пан” ? - переспросил Шабо.
- Citoyen, - дипломатично перевел Бондарчук.
Я улыбнулся. Сметка и сноровка моего слуги не знали пределов. Если бы не его склонность к безнравственному образу жизни (а откуда у холопа взяться понятию о нравственности ?), что находило выражение в любовных похождениях (говорили, что это он обрюхатил несчастную Катрю Сидоренко, от великого страха бросившуюся в реку, о чем, впрочем, мои родители нисколько не жалели, поскольку работницей она была никудышной) - так вот, если бы не эти низменные его наклонности, то он сумел бы, может, научиться чему-нибудь еще, кроме изготовления бочек, шитья кафтанов, варки обедов, чтения дешевых варшавских и парижских газет - и в полной мере проникнуться сознанием общественного долга, который он сейчас хотя и выполнял, однако без ясного и отчетливого понимания смысла собственных действий, что, несомненно, понижало их ценность.
[1] Краковское издание 1897 в 12 выпусках, имевшее, к сожалению, совершенно недостаточный тираж.
[2] Песню Бондарчука мы позволили себе дать в нынешней малороссийской орфографии.
КОНЕЦ АНОНСА