Путешествия в Московию в 1611 и 1995-1998 годах
КОВАЛЕВИЧ,
или путешествие в Московию в 1611 году
KOWALEWICZ,
oder eine Reise nach Moskovien im Jahre 1611
«Херсонес» стремительно подходит к концу.
Еще чуть-чуть - и: «Уберите трупы.
Средь поля битвы мыслимы они,
А здесь не к месту, как следы резни.
Скомандуйте дать залп».
Недавно, тоскуя, рылся в старых записях и старых файлах. «Прусская хроника», «Мемуары Кухарского» (или Коварского - до сих пор не решил), «Умань», «Опыт устной истории». И конечно же история литовского шляхтича Ваньки Ковалевича, так не ко времени заехавшем на Москву с ученым хорватом Иво Николовичем. Она была начата в Тюбингене в девяносто пятом, я собирался дописать ее в аспирантуре, но, получив вместо польской темы чешскую, сначала основательно забросил, затем отвлекся на другое, преподавал в РГГУ, а потом все перекрыл Севастополь.
Девяносто седьмой, девяносто восьмой... Аспирантское общежитие в Ясеневе. Президентская стипендия, подготовительные курсы. Жизнь на 200 (двести) долларов в месяцев, из которых пятьдесят отдавалось за право жить в комнате одному. Чтение вслух юным филоложкам, сидя (я подчеркиваю это слово!) на койке с железной сеткой. С бутылкой вина или банками джин-тоника (боже, какую же гадость мы пили) - на столике, сымпровизированном из стула и какой-то невнятной доски. И голос недавно умершего Фабрицио де Андре из магнитофона.
La chiamavano Bocca di Rosa,
metteva l'amore, metteva l'amore,
la chiamavano Bocca di Rosa,
metteva l'amore sopra ogni cosa…
Мое собственное путешествие в Московию тогда лишь только началось. Я и не думал оставаться в этом городе. Тогда у меня были иные интересы. Dove siete voi, mia bella bionda di tipo nordico, mia bella brunetta di tipo meridionale? Die Träume sind Schäume. Может, оно и к лучшему. А то ведь говорили негдысь в Речи нашей Посполитой: Złapał Kozak Tatarzyna, a Tatarzyn za łeb trzyma…
Короче, открыл я сегодня эти файлики, а их довольно много оказалось, и понял - допишу. А пока решил разместить кусочек. (Не редактируя - хотя стоило бы ради ритма.) В качестве приятного воспоминания о не самых худших временах. Несмотря на нищету, дефолт и покупку дешевого обезжиренного (бррр) творога в магазине «Православный христианин».
© Кароль Загорский
Глава первая
Автор хочет немного рассказать о себе
Отец мой был хорват, а мать была сербка. Ее родители, бежав со множеством других христиан из Боснии, где были жестоко притесняемы магометанами, осели в окрестностях Карлштадта еще задолго до ее рождения. Мой дед, Петр Маркович, будучи человеком нрава воинственного, служил первоначально на Военной Границе. Когда же умерла его жена, моя бабка, стал он хаживать с ускоками в Боснию, где крепко вымещал на турках и потурченцах давние свои обиды. Однажды в схватке с нехристями потерял он сразу правый глаз и левую руку и, вынесенный из боя храбрыми своими товарищами, лишь чудом остался жив. Для моей матери и пяти ее сестер и братьев настали трудные времена, и кто знает, что было бы с ними, если бы не помощь жившего рядом богатого, но сердобольного хорвата Мате Николовича. Его старший сын и моя матушка полюбили друг друга. Спустя некоторое время родился я.
Хотя мой отчаянный дед был с Николовичами в отношениях самых приязненных, а молодого их сына почитал едва не за своего, душе его возмутилась тем обстоятельством, что я был крещен в католическую веру (а это действительно было так), и он, крикнувши в сердцах, что отроду среди Марковичей латинщиков не водилось, отдал ее, то есть душу, Богу, и таким образом бедная моя мать вскорости после моего рождения окончательно осиротела. Впрочем, она ненадолго пережила неукротимого отца, сойдя в могилу при поветрии, случившемся спустя три года. Что же до моих с ее стороны дядьев и теток, то о них мне ничего не ведомо, поскольку наш край, когда мне исполнилось пять лет и началась новая войны с султаном, был жестоко опустошен пришедшими с турецкой стороны насильниками. Множество народа было перебито, уведено в плен или поразбежалось, ища спасения в других, менее опасных местах. Мой несчастный отец был изрублен спахиями, когда пытался с иными смельчаками оборонить наше село, а я с моим вторым дедом, Николовичем, спасся лишь потому, что оказался в ту пору у наших родственников в Карлштадте, благодаря чему и отсиделся за крепостными стенами. После этого набега дед Мате счел за благо перебраться в Риеку, которую живущие там в немалом числе итальянцы называют Фиуме.
Вскоре я начал учиться. Первым моим наставником стал францисканец Джоакино, худо-бедно умевший изъясняться по-хорватски. Человек, как я теперь понимаю, отнюдь не чрезмерной учености, он сумел преподать мне грамоту и начала латыни. (Которую, надо сказать, и сам знал прескверно, постоянно путая с родным для него венецианским наречием.) Мое обучение, впрочем, не должно было доставить ему большого труда, поскольку я сызмальства отличался сообразительностью и схватывал, как говорится, всё на лету. Видимо, к десяти годам я успел изрядно поднахвататься, поскольку был замечен в школе неким визитатором, посоветовавшим моему деду отвезти меня куда-нибудь, где имеется хорошее училище. Так я оказался в Лайбахе, где отдан был в недавно основанную коллегию Общества Иисуса.
Мой добрый Джоакино, должно быть, сильно плевался, прослышавши об этом. Он был монахом старой выпечки, на дух не переносил всей этой новой братии и даже пытался передать свою нелюбовь к иезуитам мне. Он мало преуспел, но что не смог сделать он, сделали они сами. И все же я должен быть им благодарен - кое-чему у них я научился.
Я был одним из лучших школяров, но, пожалуй, не лучшим католиком. Библиотеку я предпочитал часовне, а Ливия и Марка Туллия - Отцам Вселенской Церкви. На это, по счастью, мало кто обращал внимания, тогда как самый факт моего прилежания всемерно поощрялся. Мне прочили духовную карьеру, а я уже успев прочесть маккьявелиевого «Государя» и «Рассуждение», вел себя подобно лисице, ощущая себя в душе по меньшей мере львом.
И сам не знаю, отчего я не стал примерным папистом. В чем была причина? В моем ли деде Марковиче, коего мне следовало почитать еретиком, или в тех простых горожан, что отстаивали священное право внимать слову Божию на родном наречии, оставаясь при этом вполне приличными людьми? Или же во мне самом, коего многие находят ныне скверным евангелистом и даже сомнительным христианином? Последнее, замечу, совершеннейшая напраслина, ибо я почти каждое воскресенье бываю на службе - если, конечно, не отвлекают неотложные дела.
Евангелистов в Лайбахе было немало, хотя усилия по борьбе с реформой все более давали о себе знать. Издавались грозные и несправедливые указы, явившиеся одной из причин того бедственного состояния, в котором ныне пребывает империя. Но за оружие покамест не хватались, и потому меня это мало не касалось. Меня волновало иное. Во мне проснулся славянин, а вместе с тем - невероятное любопытство к отдаленной Польше и совсем уж далекой Московии. Можно даже сказать, что во мне его пробудили. Одним из моих учителей был местный уроженец и также славянин. Не стану называть его имени, и не только потому, что nomina sunt odiosa. Он был фанатик, вполне в духе своего ордена, и носился тогда с идеей обращения восточных схизматиков в римскую веру. Ни о чем не мечтал он так сильно, как о том, чтобы сделать московитов латинянами, ничто из мирских дел не трогало его более, чем дела в государстве Московском. Он много говорил со мною, находя величайшей несправедливостью. что столь огромное количество славян пребывает в столь гибельном для них заблуждении, и, признаюсь честно, сумел меня увлечь. Не своим фанатизмом, конечно, который всегда оставался мне чужд, но другим... Несмотря на все громы и молнии, что метал он против приверженных схизме русинов, московитов, болгар и сербов (я поневоле улыбался вспоминая о своем кривом и одноруком деде Марковиче), несмотря на его презрение ко впавшим в ересь чехам и многим из единокровных ему жителей Крайны, Штирии и Каринтии, в его словах часто слышалась любовь и к тем, и к другим, и к третьим - как составным частям единого племени - и искреннее желание собрать все эти disjecta membra в одно великое целое - разумеется, под папистской крышей. Он грезил тем, как, осознав свое единство, они начнут священную войну с османами и освободят, наконец, своих собратий, томящихся в султанской неволе, он мечтал о том, как покончат они с засильем иных иноземцев - и о многом другом. По прошествии немалого количества лет, могу засвидетельствовать, что он ничего не сделал для осуществления своих мечтаний. Искренний его папизм помешал ему совершить даже немногое - например, постараться дать славянам услышать слово Божие на родном их языке. Но я не был папистом, во всяком случае подобным ему, и ничто не сковывало меня. До схизмы мне не было дела, к известиям и слухам о варварстве обычаев и жестокости московских нравов я относился с насмешкой, немало уже наслушавшись к тому времени о дикости и варварстве моих сербских сокровников и приучившись делать необходимую поправку на постороннее недружелюбие и неосведомленность.
Вскоре я перечитал все, что имелось у нас из написанного о Москве и составил себе известное о ней представление, хотя ко многому отнесся недоверчиво и даже с улыбкой. Я начал мечтать о какой-нибудь миссии в этот отдаленный край, но пока что был должен учиться. Последнему занятию я предавался с какой-то одержимостью. Я уже знал немецкий, говорил и читал по-итальянски, разумеется, в совершенстве владел латынью, но этого было мало. Доставши польскую грамматику, я взялся за ее изучение. Это было нетрудно - и вскоре я заговорил по-польски (хотя и не очень правильно, как выяснилось впоследствии). Оставался язык московитов. С ним было несколько сложнее. Но я уж знал, что грамотные люди в той земле читают и пишут на том же славянском наречии, что используется в восточном богослужении, и потому, раздобыв русскую Библию, изданную в Праге неким Скориною, принялся осваивать и его. Это также не составило большого труда, но едва не закончилось плохо. При неожиданном обыске в нашей комнатенке (полагаю, не обошлось без доноса одного из менее прилежных коллег, и даже догадываюсь, кого именно) подозрительная Библия была извлечена на свет и чуть не вызвала большого скандала. Меня спасло заступничество моего вдохновителя, объяснившего начальству, сколь важным и даже святым делом я занят, по каковой причине злосчастное происшествие осталось почти без последствий, а Библия вернулась ко мне. Тем не менее, мне было указано, что начинать новые священные дела без согласования с начальством непозволительно, Думаю, что не будь я лучшим учеником, дело могло обернуться хуже.
Я уже вырос и начал бриться. Чаще других бывая в городе и будучи юношей довольно привлекательным (как большинство хорватов и сербов), я стал обращать внимание на юных прелестниц, которых в Лайбахе, замечу, было больше, чем в приютившем меня в настоящее время Тюбингене. (То ли в том сказываются природные различия швабок и краинок с примесью в последних славянской крови, то ли просто то, что я был в ту пору моложе и, как следствие, не столь привередлив.) Конечно, судьбы славянства оставались для меня по-прежнему на первом месте, но девушки прочно заняли второе. Воистину, где черт не сладит... Я оказался, во многом, со стыдом признаюсь, по собственной глупости, втянутым в одну дурацкую историю, был вызван на поединок, конец которого оказался трагическим. Не для меня, конечно, иначе бы я сейчас не писал этих строк. Я не хотел этой смерти, но я хотел жить, а шпага в моей руке разила наверняка. Последствием стал конец моей учебы. Мне пришлось бежать, и в конце концов я оказался именно там, куда мне так хотелось попасть.
Вступление мое, однако, затянулось, и читатель может заподозрить, что я намерен описать здесь собственную жизнь, для него, возможно, не столь уж интересную. Это не так - я и в самом деле собираюсь рассказать о своем путешествии в Московию и впечатлениях, вынесенных мною из пребывания там; о себе же я сообщил лишь самое необходимое, дабы яснее было, что я за птица, какого полета - и зачем, собственно, меня потянуло в этакую даль, по тому времени отнюдь не безопасную.
Глава вторая
О начале моих странствий
Следует заметить, что бежал я не из коллегии, а из города Лайбаха. В училище никто и ни в чем обвинять меня не собирался. Мы были всего лишь молодые школяры, а в каком, спрошу вас, городе, школяры не дерутся с горожанами, солдатами или просто между собой? Заколотый мною юноша, словно в насмешку, оказался евангелистом. Наш учитель фехтования был мною доволен, а кое-кто из отцов говорил в своем узком кругу, что порою и спор из-за юбки может поспособствовать падению числа еретиков. Понятия, кстати, не имею, какого она была исповедания. И даже имени ее не вспомню. Кристина, Маргарита, Мария? Но мою судьбу она буквально перевернула.
Итак, я бежал не из коллегии. Более того, я совершил свой побег с ее помощью. Меня снабдили всем необходимым, дали денег в дорогу и отправили в Прагу с рекомендательным письмом. Я был искренне тронут и иногда даже чувствую нечто вроде угрызений совести из-за того, что по причине моего упрямства все усилия отцов пропали втуне. Я готов был бы попросить у них прощения - если бы не виденные мною на днях деревья с повешенными, если бы не шайки солдат, рыщущих по округе, если бы не шестьсот двадцать пятый год. Мне скажут, что не только паписты вешают и грабят - но чей фанатизм разжег эту войну? Во всяком случае, не мой.
До Праги я добрался благополучно, нигде подолгу не задерживаясь и ни в чем себе не отказывая. Моей выучки и галантности хватало на десятерых, я всегда был сыт и при желании пьян, но при этом старался ни с кем не подраться.
(…)
КОНЕЦ АНОНСА