Мундир
Помню что в своё Университетское время, я одевался очень небрежно: не получая никакого особого удовольствия или сопричастности к знанию, я не испытывал и потребности к строгой форме. Полагал что такому «храму», с подобным халтурным церемониалом, не нужен и никакой мундир. К чёрту всё. И это я воспринимал как проблему, почти трагедию, ведь Университет так и не выработал во мне то ясное, строгое чувство, наверное, сравнимое с каким-нибудь внедренным и быть может даже необходимым, в нашем обществе, Прусским стандартом образования, которое обязывало начинать и планировать свою службу с юношеского возраста.
А считаю это своеобразным началом стремления к упорядоченности, что особенно ценно в дезорганизованном обществе. И в этом не было чего-то лишнего, отнимающего у молодого Меня мою же собственную молодость, потому что только так, чаще всего и как кажется, таковой получается распорядиться лучше всего. Ведь чем дольше я изучаю Российскую или Русскую историю, тем более нахожу в ней причинность для местничества и вполне себе органичную, инстуциональную форму для этого местнического инстинкта Русского человека, т.е. его необычайной озабоченности своим социальным положением, что и уравновешивалось известной, по-своему пошлой, но и столь гипер-серьёзной игрой в Табели и Ранги. За этим стоит специфическая черта весьма амбициозного характера, с которой так отъявленно боролись ещё Большевики, а, вместе с ней, и с определённым порождаемым ей социальным устройством, при помощи грубой и вульгарной уравниловки, обнажая тем, всё более и более, то самое мягкое тело, сокрытое прежде конституционным панцирем из мундира, регалий и прочих атрибутов, что прятали всю противоестественную к службе суть. То извечное упорство, известное в Русском человеке, вечно обращённое в какую-то анархию, где он использует и приумножает разные производные социальные свойства как своеобразные сосуды, тайные и защищённые полости, в которых откладывались бы все излишки Русского темперамента, делающего его вечным бунтовщиком и саботёром.
Русский мундир - это власяница, в которую он закутывает и прячет, в том числе, от себя и окружающих, то что подавать ему к столу было бы постыдным. И чем дальше и выше его карьерное продвижение, а также и своеобразное смирение, покорность, тем больше необходимо этих «наградных сундучков» для манкирования собственного характера, от которого его распирает откровенно. Заставить же его открыться и стать нагим - означает провести против него обезоруживающую провокацию самого жуткого рода: продемострировать всю ветошь этой конструкции, а, иногда, и её уродливый склад, ввиду очевидного противоречия личного и социального содержаний, так как обострило бы совершенно всё ту скрываемую и таимую Русским человеком надменную ГОРДЫНЮ, которую он несёт в себе и о которой ему желается, постоянно, напоминать всем и всюду. Это и есть источник его непомерного хамства. Вопреки мнениям, административная культура и свойственная ей формализация общения, некоторым образом, смягчали и нормировали эту претенциозность за счёт своеобразной рационализации через бюрократизацию способов объяснения своих претензий, притязаний. И эта необходимая, и весьма своеобразная, культура общения была разрушена, взамен на самую губительную её форму: народническую, родственную Славянофилам, риторику братства и коллективности. Причём, проведённую мгновенно, сразу и по тому же административному циркуляру, что спускались и предыдущие социальные установки. Этого нельзя было делать: снимая, одновременно, с человека кожу живьём и распаривая её хозяйственным мылом. Культурному человеку, в такой ломке, осмысленно не оставили шансов.
И тогда остался и смог выжать только ОН: Хам. И по этой причине эта схватка, с Русским хамоватым темпераментом и остервенелым упорством, была с треском проиграна Советской Властью: разрушив Табель, привнеся, утверждаемое насильно, абсолютное равенство, произошло и разрушение всего социального механизма, потому что почти вся жизнь старого общества строилась вокруг этой суеты, интриг с определением и утверждением собственного статуса и ранжира. И эта почти что Прусская строгость, внутри самого принципа организации единого, в своей сути, механизма взаимодействия общества, оказалась единственным остовом не просто Монархического устройства, но методом защиты, протекции и единственной выигрышной конфигурации Русского человека Культурного, т.е. хлипкого, ломкого, достаточно слабого, от непревзойдённого (в том числе, им самим) и невероятного Русского же Хама, с которым абсолютно нельзя ничего и никак сделать. Вначале, его съели на периферии и территориях лимитрофов Империи, поглотив и производные от него местные образованные, культурные слои, а потом если и не изжили, то поразили, в правах и численности, уже в собственной «метрополии» - столичных и крупных городах Европейской части России. И процесс продолжается неудержимо, много именно потому что не получается и не может получиться такой же гибкий социальный конструктор (даже при самом насильственном и тоталитарном устройстве общества) из подобного непокладистого, грубого оппортуниста, как из человека настильного, организованного, т.е. обладающего собственным культурным складом и способностью к столь же организованной и сложной коммуникации. Это точка абсолютного фиаско Советского и Постсоветского Государства или всей цепи Пост-Государств (я воспринимаю их как единое явление): непонимание особенностей и произрастающая из этого лютая неприязнь к Русскому человеку, который, такой социальной практикой отношения к нему, неизбежно окрашивается густым, манерным и подлинно неприятным цветом. За этим стоит безумная политика конкуренции бюрократии и силовой группы, за счёт противопоставления, с образованным и культурным сословием, которая кончится и должна будет кончится катастрофой, в том числе, за счёт уничтожения собственной государственной хорды - человека способного к осознанной службе. И в подтверждении этих слов есть знаменательная, я бы сказал даже Революционная, Дата: ведь с известных событий прошёл уже почти целый Век, а овладеть этим Хамом всё ещё ни у кого не получается. И не получится. И там где этот Хам утвердится в общественном и административном положении, следуя своей неспособности к организации и общению (нет ничего выше личной нужды, причём, не в моральном, а буквальном значении - Большого мира, как и его потребности - не существует), он изживёт и уничтожит сам себя, а вместе с тем и всё что он посчитает ценным для своего выживания.
А считаю это своеобразным началом стремления к упорядоченности, что особенно ценно в дезорганизованном обществе. И в этом не было чего-то лишнего, отнимающего у молодого Меня мою же собственную молодость, потому что только так, чаще всего и как кажется, таковой получается распорядиться лучше всего. Ведь чем дольше я изучаю Российскую или Русскую историю, тем более нахожу в ней причинность для местничества и вполне себе органичную, инстуциональную форму для этого местнического инстинкта Русского человека, т.е. его необычайной озабоченности своим социальным положением, что и уравновешивалось известной, по-своему пошлой, но и столь гипер-серьёзной игрой в Табели и Ранги. За этим стоит специфическая черта весьма амбициозного характера, с которой так отъявленно боролись ещё Большевики, а, вместе с ней, и с определённым порождаемым ей социальным устройством, при помощи грубой и вульгарной уравниловки, обнажая тем, всё более и более, то самое мягкое тело, сокрытое прежде конституционным панцирем из мундира, регалий и прочих атрибутов, что прятали всю противоестественную к службе суть. То извечное упорство, известное в Русском человеке, вечно обращённое в какую-то анархию, где он использует и приумножает разные производные социальные свойства как своеобразные сосуды, тайные и защищённые полости, в которых откладывались бы все излишки Русского темперамента, делающего его вечным бунтовщиком и саботёром.
Русский мундир - это власяница, в которую он закутывает и прячет, в том числе, от себя и окружающих, то что подавать ему к столу было бы постыдным. И чем дальше и выше его карьерное продвижение, а также и своеобразное смирение, покорность, тем больше необходимо этих «наградных сундучков» для манкирования собственного характера, от которого его распирает откровенно. Заставить же его открыться и стать нагим - означает провести против него обезоруживающую провокацию самого жуткого рода: продемострировать всю ветошь этой конструкции, а, иногда, и её уродливый склад, ввиду очевидного противоречия личного и социального содержаний, так как обострило бы совершенно всё ту скрываемую и таимую Русским человеком надменную ГОРДЫНЮ, которую он несёт в себе и о которой ему желается, постоянно, напоминать всем и всюду. Это и есть источник его непомерного хамства. Вопреки мнениям, административная культура и свойственная ей формализация общения, некоторым образом, смягчали и нормировали эту претенциозность за счёт своеобразной рационализации через бюрократизацию способов объяснения своих претензий, притязаний. И эта необходимая, и весьма своеобразная, культура общения была разрушена, взамен на самую губительную её форму: народническую, родственную Славянофилам, риторику братства и коллективности. Причём, проведённую мгновенно, сразу и по тому же административному циркуляру, что спускались и предыдущие социальные установки. Этого нельзя было делать: снимая, одновременно, с человека кожу живьём и распаривая её хозяйственным мылом. Культурному человеку, в такой ломке, осмысленно не оставили шансов.
И тогда остался и смог выжать только ОН: Хам. И по этой причине эта схватка, с Русским хамоватым темпераментом и остервенелым упорством, была с треском проиграна Советской Властью: разрушив Табель, привнеся, утверждаемое насильно, абсолютное равенство, произошло и разрушение всего социального механизма, потому что почти вся жизнь старого общества строилась вокруг этой суеты, интриг с определением и утверждением собственного статуса и ранжира. И эта почти что Прусская строгость, внутри самого принципа организации единого, в своей сути, механизма взаимодействия общества, оказалась единственным остовом не просто Монархического устройства, но методом защиты, протекции и единственной выигрышной конфигурации Русского человека Культурного, т.е. хлипкого, ломкого, достаточно слабого, от непревзойдённого (в том числе, им самим) и невероятного Русского же Хама, с которым абсолютно нельзя ничего и никак сделать. Вначале, его съели на периферии и территориях лимитрофов Империи, поглотив и производные от него местные образованные, культурные слои, а потом если и не изжили, то поразили, в правах и численности, уже в собственной «метрополии» - столичных и крупных городах Европейской части России. И процесс продолжается неудержимо, много именно потому что не получается и не может получиться такой же гибкий социальный конструктор (даже при самом насильственном и тоталитарном устройстве общества) из подобного непокладистого, грубого оппортуниста, как из человека настильного, организованного, т.е. обладающего собственным культурным складом и способностью к столь же организованной и сложной коммуникации. Это точка абсолютного фиаско Советского и Постсоветского Государства или всей цепи Пост-Государств (я воспринимаю их как единое явление): непонимание особенностей и произрастающая из этого лютая неприязнь к Русскому человеку, который, такой социальной практикой отношения к нему, неизбежно окрашивается густым, манерным и подлинно неприятным цветом. За этим стоит безумная политика конкуренции бюрократии и силовой группы, за счёт противопоставления, с образованным и культурным сословием, которая кончится и должна будет кончится катастрофой, в том числе, за счёт уничтожения собственной государственной хорды - человека способного к осознанной службе. И в подтверждении этих слов есть знаменательная, я бы сказал даже Революционная, Дата: ведь с известных событий прошёл уже почти целый Век, а овладеть этим Хамом всё ещё ни у кого не получается. И не получится. И там где этот Хам утвердится в общественном и административном положении, следуя своей неспособности к организации и общению (нет ничего выше личной нужды, причём, не в моральном, а буквальном значении - Большого мира, как и его потребности - не существует), он изживёт и уничтожит сам себя, а вместе с тем и всё что он посчитает ценным для своего выживания.