развлечения накануне.
Наперекор чужим законам летели в воздухе вороны, по небу ввысь лились чернила, и звезды загореть спешили, а я шагал по тротуару, как саксофон курил сигару, и солнце падало за крыши, и мысли становились выше.
Раз, два-с, ФЛЮС, кошки пели БЛЮЗ.
И началось.
То был четверг, и четверть века прошла с тех пор, моя мать, родив меня, как человека, оставила меня, как вещь. Ведь я был сын, а если б дочь - то мать была б совсем не прочь:
…Протыкая вилкой корку пирога, шепотом просила маленькая Га: вот будет мне за двадцать,тики-ри-ка-каинька, пошли мне доченьку, Боженька, в земное свое царство, чтоб малинька-да-удалинька, чтоб хорошенька, чтоб пригоженька, чтобы тело - где надо - алело, где надо - белело, да такое тело, чтоб все хотели, а она - знает свое пусть дело - в море пусть будет звездочкой, в людях - умницей, в 13 - девушкой, но не долго. Да и только. Или пусть проколет бровь, язык и соски, и закурит покрепче от большой тоски, и по вторникам, на подоконнике: «…Ведь вокруг все такое быдло - избави Боже, у меня же руки с ним из одной кожи, мы же так друг на друга похожи, даже измазаны будто бы одной сажей, но что за лажа!» Или нет, ходит ли в церковь, после церкви ли в бильярдную, обивает ли вечерами чьи-то парадные - шут с ней сладится. Пусть родится птица хоть в среду, хоть в пятницу, все равно буду любить, как бы ни была там сделана, спаяна. Если Бы да кабы не случилось только чего НЕЧАЯННО.
Так вот, в понедельник маменька кричала, я, кажется, уже появился:
- У вас мальчик. Мертвый.
- Oh, Jesus, - выдохнула моя мать и скончалась.
И тут отец, который в юности стать врачом, а теперь торговал картинами (особенно он интересовался этими, испанцами, двадцатого столетия), закашлялся от табачного дыма. Так получилось, он стоял рядом, и комната, в которой я только что появился на свет, заполнилась табачным дымом. Я вдохнул его и ЗАКРИЧАЛ.
- Ваша жена умерла. Ваш сын ожил, - только и сказала акушерка.
Отец разрыдался.
А вы спрашиваете, почему у меня такое странное имя. Просто это была последняя воля моей матушки.
Раз, два-с, ФЛЮС, кошки пели БЛЮЗ.
И началось.
То был четверг, и четверть века прошла с тех пор, моя мать, родив меня, как человека, оставила меня, как вещь. Ведь я был сын, а если б дочь - то мать была б совсем не прочь:
…Протыкая вилкой корку пирога, шепотом просила маленькая Га: вот будет мне за двадцать,тики-ри-ка-каинька, пошли мне доченьку, Боженька, в земное свое царство, чтоб малинька-да-удалинька, чтоб хорошенька, чтоб пригоженька, чтобы тело - где надо - алело, где надо - белело, да такое тело, чтоб все хотели, а она - знает свое пусть дело - в море пусть будет звездочкой, в людях - умницей, в 13 - девушкой, но не долго. Да и только. Или пусть проколет бровь, язык и соски, и закурит покрепче от большой тоски, и по вторникам, на подоконнике: «…Ведь вокруг все такое быдло - избави Боже, у меня же руки с ним из одной кожи, мы же так друг на друга похожи, даже измазаны будто бы одной сажей, но что за лажа!» Или нет, ходит ли в церковь, после церкви ли в бильярдную, обивает ли вечерами чьи-то парадные - шут с ней сладится. Пусть родится птица хоть в среду, хоть в пятницу, все равно буду любить, как бы ни была там сделана, спаяна. Если Бы да кабы не случилось только чего НЕЧАЯННО.
Так вот, в понедельник маменька кричала, я, кажется, уже появился:
- У вас мальчик. Мертвый.
- Oh, Jesus, - выдохнула моя мать и скончалась.
И тут отец, который в юности стать врачом, а теперь торговал картинами (особенно он интересовался этими, испанцами, двадцатого столетия), закашлялся от табачного дыма. Так получилось, он стоял рядом, и комната, в которой я только что появился на свет, заполнилась табачным дымом. Я вдохнул его и ЗАКРИЧАЛ.
- Ваша жена умерла. Ваш сын ожил, - только и сказала акушерка.
Отец разрыдался.
А вы спрашиваете, почему у меня такое странное имя. Просто это была последняя воля моей матушки.