Похоронили
Автобиографическая повесть Павла Санаева о девятилетнем Саше Савельеве, вынужденном при живой матери жить с бабушкой и дедушкой, - абсолютный книжный хит последних лет.
Несмотря на то, что кинопроизводством Санаев занимается значительно больше, чем литературой, свое участие в экранизации «Похороните меня за плинтусом» он ограничил только лишь написанием (совместно с Сергеем Снежкиным) сценария.
Сохранив опорные точки повествования, авторы сценария значительно сократили время действия: события, порционно выдаваемые книжному Саше в течение нескольких месяцев, в фильме обрушились на него за два дня. Сюжет, и без того кипевший настроениями, они сгустили до тугого концентрата эмоций, преимущественно негативных, выпарив из него множество уморительнейших эпизодов, которые не были сюжетообразующими, но формировали точную атмосферу детства, когда страшное и смешное стоит очень близко. Юмор если и остался, то все больше бликует черным.
А с тем, не сюжетообразующим, но атмосферным ушла не только особенность детского восприятия (тонко выписанная Санаевым в повести), но и свобода зрительского восприятия. Монохромность, с которой переданы образы персонажей, не оставляет права выбора, авторское мнение диктуется зрителю с жесткой дидактичностью.
Беспричинной нежности, какую возможно испытывать лишь к близким родственникам, в санаевском Саше жило ничуть не меньше, чем боли и страха. Однако же Снежкин сознательно уплощает его характер, наглухо закрывает в пределах квартиры Савельевых, разложив по ее углам тени параноидального ужаса. В путаной географии их квартиры явно читается дубль внутреннего мира Саши. Ось этого мира - бабушка. По Санаеву - бабушка, а вот по Снежкину - бабушка как символ тоталитаризма…
Режиссер, по его собственным словам, не видел для себя интереса в работе над фильмом до проделанного им «определенного изменения идеологии повествования». Он оставил повествование, но изменил его «идеологию», точнее - сделал бабушку символом тоталитарного государства, которое, прожив долгую жизнь, полную несбыточных надежд, будет похоронено под облегченный вздох третируемых им граждан.
Возможно, это и могло бы глобализировать камерную, личную повесть, если бы изменению был бы подвергнут сюжет в целом, а фильм наполнился бы аллюзиями и обобщающими символами. Но даже такое странное, частное видоизменение не читается с экрана без дополнительного пояснения режиссера.
Не спасает ситуацию ни верная в каждой морщине, в каждом изломе улыбки игра Светланы Крючковой, ни в целом схваченные образы остальных персонажей, так как образы эти построены на литературной основе, пусть и упрощенной в сценарии, а смонтировано все с «изменением идеологии».
Актеры играют задуманное Санаевым личное, Снежкин подразумевает общее, и в итоге получается пересказ избранных мест, которому до полноценной экранизации не хватает духа повести, а до независимого фильма - собственного видения проблемы.
Несмотря на то, что кинопроизводством Санаев занимается значительно больше, чем литературой, свое участие в экранизации «Похороните меня за плинтусом» он ограничил только лишь написанием (совместно с Сергеем Снежкиным) сценария.
Сохранив опорные точки повествования, авторы сценария значительно сократили время действия: события, порционно выдаваемые книжному Саше в течение нескольких месяцев, в фильме обрушились на него за два дня. Сюжет, и без того кипевший настроениями, они сгустили до тугого концентрата эмоций, преимущественно негативных, выпарив из него множество уморительнейших эпизодов, которые не были сюжетообразующими, но формировали точную атмосферу детства, когда страшное и смешное стоит очень близко. Юмор если и остался, то все больше бликует черным.
А с тем, не сюжетообразующим, но атмосферным ушла не только особенность детского восприятия (тонко выписанная Санаевым в повести), но и свобода зрительского восприятия. Монохромность, с которой переданы образы персонажей, не оставляет права выбора, авторское мнение диктуется зрителю с жесткой дидактичностью.
Беспричинной нежности, какую возможно испытывать лишь к близким родственникам, в санаевском Саше жило ничуть не меньше, чем боли и страха. Однако же Снежкин сознательно уплощает его характер, наглухо закрывает в пределах квартиры Савельевых, разложив по ее углам тени параноидального ужаса. В путаной географии их квартиры явно читается дубль внутреннего мира Саши. Ось этого мира - бабушка. По Санаеву - бабушка, а вот по Снежкину - бабушка как символ тоталитаризма…
Режиссер, по его собственным словам, не видел для себя интереса в работе над фильмом до проделанного им «определенного изменения идеологии повествования». Он оставил повествование, но изменил его «идеологию», точнее - сделал бабушку символом тоталитарного государства, которое, прожив долгую жизнь, полную несбыточных надежд, будет похоронено под облегченный вздох третируемых им граждан.
Возможно, это и могло бы глобализировать камерную, личную повесть, если бы изменению был бы подвергнут сюжет в целом, а фильм наполнился бы аллюзиями и обобщающими символами. Но даже такое странное, частное видоизменение не читается с экрана без дополнительного пояснения режиссера.
Не спасает ситуацию ни верная в каждой морщине, в каждом изломе улыбки игра Светланы Крючковой, ни в целом схваченные образы остальных персонажей, так как образы эти построены на литературной основе, пусть и упрощенной в сценарии, а смонтировано все с «изменением идеологии».
Актеры играют задуманное Санаевым личное, Снежкин подразумевает общее, и в итоге получается пересказ избранных мест, которому до полноценной экранизации не хватает духа повести, а до независимого фильма - собственного видения проблемы.