***
Рассказать о человеке можно по мусору, который он выбрасывает. Интересно, что бы рассказали о моем прадедушке те, кто так говорят, увидев его мусор.
Общение с прадедушкой пришлось на мое раннее детство, поэтому все, что я знаю о нем, знаю со слов мамы.
Сама же я запомнила лишь несколько эпизодов нашего отдыха в Одессе у прадеда: помню, что он знал военную тайну; помню, что он ел арбуз с солью, вприкуску с белым хлебом; помню, как на балконе его квартиры мы смотрели салют в честь Дня Победы.
Его звали Николаем Васильевичем, я называла его дедушкой, на "вы". Мы так редко виделись и общались, что я все время забывала его имя и отчество.
"Николай Васильевич -как Гоголь" - учила меня мама, когда мы собирались в гости в Одессу. Но между собой всегда называли его проще, по фамилии - дед Васильев.
"От деда Васильева пришло письмо," - говорила мама, усаживаясь в кресло и разрывая конверт. Почерку дедушкиному мог позавидовать любой даже самый главный врач: тонкая нитка с мелкими петельками, рвущаяся между слов. Мама читала чуть ли не по слогам. Мы с папой даже не пытались.
Через неделю мама испуганно вспоминала: "Ой, надо же деду Васильеву ответ написать." Еще через неделю вспоминала снова. А через три недели приходило уже следующее письмо из Одессы.
А однажды пришла посылка. Мы отломили сургучную печать и разорвали коричневую почтовую бумагу - в посылке была огромная коробка с цветными карандашами. Ни шесть, ни двенадцать, ни двадцать четыре, а сорок восемь цветов. Это был уникальный набор: карандаши уложены лесенкой в четыре этажа. На каждом этаже по двенадцать штук, каждого цвета по несколько оттенков. Я не то что мечтать о таком не могла - я не знала о существовании такого.
Я видела прадеда всегда сдержанным в эмоциях, строгого, закрытого для душевного общения. Такой трогательный подарок никак не вязался у меня с его образом.
Ни бороды с усами, ни клюки, ни седых волос - вместо этого осанка и походка военного, чисто выбрит, коротко стрижен, в идеально отглаженном, в блестящей обуви.
Мама относилась к своему деду с большим пиететом и обращалась тоже на "вы".
Он воевал, на пенсию вышел полковником. Кто-кто, а он должен был знать военную тайну. Мне очень хотелось эту тайну узнать, но я боялась подходить к деду с этим вопросом. Мама сказала: "Даже не пытайся - не расскажет."
Однако все мое почтение к дедушке испарялось, как только он начинал есть соленый арбуз. Это было отвратительно. На мое негодование мне предлагалось попробовать этот арбуз да еще и с белым хлебом.
Закончив с арбузом, дедушка резал корки на мелкие кусочки. Так же он поступал и с картофельными очистками, и с луковой кожурой.
Если кто забыл, полиэтиленовых пакетов тогда еще не было, поэтому дедушка заворачивал все эти измельченные отходы в газеты, коих было в те времена в жизни людей столько, сколько сейчас полиэтиленовых пакетов. Плотный газетный сверток Николай Васильевич аккуратно заворачивал в крафт-бумагу и педантично обвязывал ниткой.
Мусорная машина приезжала каждый день. Соседи выбегали из подъездов с ведрами и вываливали мусор в огромный кузов. Дедушка не всегда был дома в мусорный час, поэтому каждое утро он брал заготовленный заранее сверток и шел на работу, в институт. Проходя через парк, дедушка опускал сверток в чугунную урну возле скамейки.
Эту небольшую подробность я узнала от мамы недавно. Казалось бы мелочь, не стоящая внимания. Но эта мелочь стала важным штрихом к моему портрету деда. Как-будто я нашла фото, которого никогда раньше не видела.
Эта зарисовка про мусор объяснила мне и сдержанность деда в эмоциях, и странную любовь к соленым арбузам, и его отказ рассказать мне военную тайну.
Просто это был такой человек, такой родственник. А родственников любят не почему-либо, а вопреки всему. Мама смогла, а я была мала и неспособно на безусловное чувство.
Мы втроем: я, мама и дедушка стояли на балконе одесской пятиэтажки и, подняв головы к небу, считали: "... Восемь, девять, десять...." Это был салют в честь сорокалетия победы. "...Двенадцать, тринадцать, четырнадцать...." Салют из сорока залпов. "...Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь...." Такого никогда не было и никогда не будет. "... Тридцать восемь, тридцать девять, сорок...."
Я совершаю в уме несложные подсчеты. Это был 1985 год. 9 мая. Мне 8 лет. Это была последняя моя встреча с прадедушкой.
Общение с прадедушкой пришлось на мое раннее детство, поэтому все, что я знаю о нем, знаю со слов мамы.
Сама же я запомнила лишь несколько эпизодов нашего отдыха в Одессе у прадеда: помню, что он знал военную тайну; помню, что он ел арбуз с солью, вприкуску с белым хлебом; помню, как на балконе его квартиры мы смотрели салют в честь Дня Победы.
Его звали Николаем Васильевичем, я называла его дедушкой, на "вы". Мы так редко виделись и общались, что я все время забывала его имя и отчество.
"Николай Васильевич -как Гоголь" - учила меня мама, когда мы собирались в гости в Одессу. Но между собой всегда называли его проще, по фамилии - дед Васильев.
"От деда Васильева пришло письмо," - говорила мама, усаживаясь в кресло и разрывая конверт. Почерку дедушкиному мог позавидовать любой даже самый главный врач: тонкая нитка с мелкими петельками, рвущаяся между слов. Мама читала чуть ли не по слогам. Мы с папой даже не пытались.
Через неделю мама испуганно вспоминала: "Ой, надо же деду Васильеву ответ написать." Еще через неделю вспоминала снова. А через три недели приходило уже следующее письмо из Одессы.
А однажды пришла посылка. Мы отломили сургучную печать и разорвали коричневую почтовую бумагу - в посылке была огромная коробка с цветными карандашами. Ни шесть, ни двенадцать, ни двадцать четыре, а сорок восемь цветов. Это был уникальный набор: карандаши уложены лесенкой в четыре этажа. На каждом этаже по двенадцать штук, каждого цвета по несколько оттенков. Я не то что мечтать о таком не могла - я не знала о существовании такого.
Я видела прадеда всегда сдержанным в эмоциях, строгого, закрытого для душевного общения. Такой трогательный подарок никак не вязался у меня с его образом.
Ни бороды с усами, ни клюки, ни седых волос - вместо этого осанка и походка военного, чисто выбрит, коротко стрижен, в идеально отглаженном, в блестящей обуви.
Мама относилась к своему деду с большим пиететом и обращалась тоже на "вы".
Он воевал, на пенсию вышел полковником. Кто-кто, а он должен был знать военную тайну. Мне очень хотелось эту тайну узнать, но я боялась подходить к деду с этим вопросом. Мама сказала: "Даже не пытайся - не расскажет."
Однако все мое почтение к дедушке испарялось, как только он начинал есть соленый арбуз. Это было отвратительно. На мое негодование мне предлагалось попробовать этот арбуз да еще и с белым хлебом.
Закончив с арбузом, дедушка резал корки на мелкие кусочки. Так же он поступал и с картофельными очистками, и с луковой кожурой.
Если кто забыл, полиэтиленовых пакетов тогда еще не было, поэтому дедушка заворачивал все эти измельченные отходы в газеты, коих было в те времена в жизни людей столько, сколько сейчас полиэтиленовых пакетов. Плотный газетный сверток Николай Васильевич аккуратно заворачивал в крафт-бумагу и педантично обвязывал ниткой.
Мусорная машина приезжала каждый день. Соседи выбегали из подъездов с ведрами и вываливали мусор в огромный кузов. Дедушка не всегда был дома в мусорный час, поэтому каждое утро он брал заготовленный заранее сверток и шел на работу, в институт. Проходя через парк, дедушка опускал сверток в чугунную урну возле скамейки.
Эту небольшую подробность я узнала от мамы недавно. Казалось бы мелочь, не стоящая внимания. Но эта мелочь стала важным штрихом к моему портрету деда. Как-будто я нашла фото, которого никогда раньше не видела.
Эта зарисовка про мусор объяснила мне и сдержанность деда в эмоциях, и странную любовь к соленым арбузам, и его отказ рассказать мне военную тайну.
Просто это был такой человек, такой родственник. А родственников любят не почему-либо, а вопреки всему. Мама смогла, а я была мала и неспособно на безусловное чувство.
Мы втроем: я, мама и дедушка стояли на балконе одесской пятиэтажки и, подняв головы к небу, считали: "... Восемь, девять, десять...." Это был салют в честь сорокалетия победы. "...Двенадцать, тринадцать, четырнадцать...." Салют из сорока залпов. "...Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь...." Такого никогда не было и никогда не будет. "... Тридцать восемь, тридцать девять, сорок...."
Я совершаю в уме несложные подсчеты. Это был 1985 год. 9 мая. Мне 8 лет. Это была последняя моя встреча с прадедушкой.