Сексуальное воспитание
Некоторое время назад случилось мне участвовать в подготовке семинара о сексуальном развитии детей. По ходу дела, читала Фройдовские материалы на эту тему (как же без него) и особенно поразила меня статья "Детские теории о сексуальности". Примеряя ее на себя, я выяснила, что мое детство прошло в Вене девятнадцатого столетия.
Вопросы о сексуальном воспитании детей остаются для меня актуальными и с психологической и с культурной точки зрения. С одной стороны умалчивание о проявлении жизни, с которым ребенок неизбежно сталкивается, вроде как ни к чему хорошему не приводит - оставляет отпечаток секретного запрета на тему, может взрасти зерно истероидности в характере, да и вытеснить ребенка из отношений взрослых, оставляя его наедине с неизвестным, но подозреваемым. С другой стороны, раннее посвящение ребенка в тему лишает его права на наивность, на латентный период - ту райскую пору, в которой неведение превращает мир в таинственный театр теней, развивает воображение и внутреннюю жизнь. Современные дети практически лишены этого золотого века. Окружающая среда - бомбежка медия и методы воспитания, пестующие открытость и прозрачность - вырывает их из эдипального периода прямиком в пубертат, без возможности спрятаться в неведении и наивности, в том спокойном месте, где можно отдохнуть от бури треугольных отношений. Современные дети подвержены огромному количеству стимуляции и у них нет возможности закрыть глаза.
Советские дети нашего поколения жили с закрытыми глазами, быть может, слишком долго.
Не знаю, как так получилось, что я сохраняла тотальную невинность в сфере познаний о сексе до весьма позднего детства. Домашние никогда меня не посвящали в эту тему, советское телевидение и подавно, но даже двору на Молдаванке не удалось открыть мне глаза на правду. Тотальная безграмотность распространялась не только на происходящее между полами, но и на терминологию происходящего. Я никогда не слышала ни самого слова "секс", ни единого термина, связанного с этой областью человеческой деятельности. Ни дома, ни в школе, ни во дворах я нe слышала ни единого матерного слова (не слышала или фильтровала? кто может сказать?). С русской матерщиной впервые я познакомилась в четвертом классе в израильской школе. Исковерканной славянской ненормативной лексикой щеголял коренной израильтянин Шимон. "Пизде матэ хорошо!", проорал он щербатым ртом, завидев меня на перемене. Весьма удивившись, что Шимон знаком с явно русскими словами, незнакомыми мне, я отправилась за разъяснениями к дедушке Саше. "Дедушка, что такое пизде мате хорошо?", спросила я на голубом глазу. Выражение дедушкиного лица предвосхитило разъяренную тираду о том, чтобы я никогда в жизни не смела больше произносить подобные выражения, не подобающие даже распоследним грузчику и дворнику, и, что произнося их, я становлюсь непотребством. Мне стало очень стыдно, и я надолго согласилась с тем, что существуют на свете слова, обладающие магической силой превращения их носителей в недолюдей. Когда я думаю об этом сейчас, то дедушкина ханжеская реакция кажется мне весьма странной, если принять во внимание дедушкино приютское детство, включающее неудачную попытку удрать в Иран, спрятавшись в угольном контейнере на грузовом судне. Впрочем, я и до сих пор не в состоянии произнести даже "долбоеб" в присутствие мамы.
Странно, что я никогда не интересовалась вопросом секса, при этом одновременно понимая, что существует нечто мне неизвестное, но доступное взрослом, о чем говорить не следует. Но это касалось и Бога, и смерти.
Неужели какой-то неизвестный мне сорт амнезии-вытеснения толстым занавесом покрывал мой разум, сохраняя его пo-пуритански чистым?
О разнице между полами я задумалась впервые лет в пять, когда на пляже увидела голого ровесника. Его вид поверг меня в сильный шок, и я спросила у мамы, чем он болен. Мама ловко увернулась от обширного просвещения, сообщив мне, что мальчики и девочки по-разному устроены. Я почувствовала, что это скользкая тема и потом долго мучилась, желая выяснить подробности, но стеснялась спросить. Да, это странно - запрет осознается намного раньше, чем суть того, на что он наложен.
Точно такой же запрет охранял тему смерти, поэтому у меня случилась истерика, когда я не могла больше утаивать от взрослых поедающий меня заживо вопрос: чем отличается череп от скелета? Странно ли то, что я так мучилась, не решаясь задать его вслух? Когда я, наконец, решилась произнести его, потому что понимала, что выбора у меня не осталось - если не задам, то лопну - взрослым это показалось странным весьма, если учитывать ту бурную реакцию, которая его предупредила. Но если брать во внимание тот факт, что моя прабабушка однажды исчезла из дома и больше никогда не появлялась, это не так уж странно. В течениe двух лет меня кормили историей о том, что прабабушка лежит в больнице и к ней нельзя приходить в гости. Правду открыла мне бабушка Лиля, когда два года спустя мои дедуктивные способности окрепли, и дальнейшее утаивание от меня истинного экзистенциального статуса прабабушки являлось, по меньшей мере, насмешкой над моим интеллектом. А интеллект это то, что в моей семье ценилось превыше всего остального. Но и тогда правда осталась бы скрытой, не задай я очередной вопрос. Наверное, они думали, что я забуду.
"Вырастешь - поймешь", самая трусливая отговорка взрослых.
Впервые я задалась вопросом, откуда берутся дети, когда мама с папой торжественно сообщили, что у меня будет братик или сестричка. Мне было шесть. Ответ "это случается, когда муж и жена любят друг друга" показался мне исчерпывающим и утолил дальнейшую любознательность до тех пор, пока мамин живот не стал заметно увеличиваться в размерах. В этот период меня немного беспокоили опасения, что будущий братик-или-сестричка может выскользнуть из мамы, когда она ходит в туалет и утонуть в унитазе, но когда я поделилась своей теорией о рождении с бабушкой Лилей (единственным человеком, с которым я могла разговаривать достаточно откровенно), она заверила меня, что такого не бывает, и на этом вопросы иссякли.
Чувство "любовь" мне было знакомо и ясно. Влюблена я была с тех пор, как себя помню. Это началось в детском саду с бледного мальчика Женечки, продолжилось в первом классе Андреем Языковым, и с тех пор очень редко прерывалось. Но то, что любовь может быть чем-то еще кроме воздыхания, не представлялось вариантом (даже на взаимность я не надеялась, хоть и смутно понимала, что такое бывает). Именно поэтому, при прочтении "Трех мушкетеров" в возрасте восьми лет, а потом при троекратном перечитывании их в последующие года два, глава "Все кошки серы" оставалась для меня непостижимым пятном в повествовании (после открытия секса и по сей день таким же точно пятном стала и остается глава "Жена Атоса"). Продолжение саги некоторое время мне запрещали читать. Выслушивая мое страстное желание получить доступ к книге, мама отзывалась о смерти Портоса как o впечатлении настолько будоражащим детский ум, что прикасаться к нему пока не стоит. Возможно, в чем-то мама была права, потому что когда меня посчитали достаточно взрослой для "Двадцати лет спустя" и "Виконта" (мне было около девяти), и я, наконец, добилась сокровища, смысл происхождения Рауля окутывался для меня таким же смогом, как и для самого Брежелона. Я никак не могла увязать случайную встречу Атоса и Мари Мишон с ребенком, подкинутым священнику из Рош Лабейля. И весь диалог графа де Ла Фер с графиней де Шеврез о материнстве и отцовстве оставался настолько же тупиковым, как речи Горбачева с не помню какого съезда КПСС, который взрослые смотрели тогда с остервенелым интересом (там было что-то о девальвации, мандатах, плюрализме и гласности). Атос и Мари Мишон никогда не были мужем и женой. До меня никак не могло дойти, каким образом у них мог родиться сын. Я чувствовала себя обманутой самим Дюма.
Я могу засвидетельствовать отсутствие секса в Советском Союзе.
Первому и очень запоздалому открытию я обязана Вике, моей первой подруге в Израиле (ей же я обязана знакомству с восхитительным своим новшеством блюдом - помидорами с луком в майонезе).
Вика была крупной девочкой из Киева старше меня на год. Мы вместе ходили в летний "ульпан" - курсы иврита. Вика взяла надо мной шефство. У нее был крупный велoсипед, на котором она возила меня по Кириат Биалику. Мои родители ей доверяли, и она, будучи девочкой ответственной, прекрасно это понимала. Я помню конкретную сцену, в которой дымчатая завеса моего сознания начала приподниматься. Город опаляло июльское солнце, я сидела на багажнике велосипеда за широкой Викиной спиной и мы проезжали мимо яркой цветущей клумбы, соединяющей улицы Бен Гурион и Керен Ха-есод, когда Вика спросила: "Ты когда-нибудь целовалась по-французски?". Мне было стыдно признать, что я понятия не имею, что это значит, но Вике я доверяла, поэтому честно призналась в своей безграмотности. Вика была немного удивлена, но вовремя спохватилась. "Постой, ты знаешь, откуда берутся дети?", спросила она. "Да", твердо ответила я, но только после этого утверждения до меня дошло, что на самом деле нет, толком не знаю, поскольку связь между поцелуем по-французски и детьми, которая определенно прослеживалась в Викиных словах, оставалась для меня очень мутной. "Ну и откуда?", поинтересовалась Вика с явным вызовом. "Из любви между родителями, конечно же", отвечала я, не давая сбить себя с толку. "Да, но что на самом деле должно произойти, чтобы у любящих друг друга родителей появился ребенок?". Тут меня и осенило пробелом. Неужели что-то должно произойти? Но я по-прежнему оставалaсь верна своей теории. "Сперва они должны захотеть ребенка. И когда они оба захотят, он получится". Вика была хорошим ментором, поэтому была осторожной и не стала крушить мои викторианские представления одним махом. Она использовала метод Сократа. "Ты всерьез думаешь, что достаточно только захотеть?". "Да, я так думаю. По-моему этого достаточно". Вика продолжила задавать вопросы. "А как тогда получается, что ребенок, которого рожает мама, похож на папу?". На этот раз я была не на шутку озадачена. "Не знаю", я смутилась. "Слушай, да ты вообще ничего не знаешь о сексе", сделала вывод Вика. Меня не хватило на признание того, что я понятия не имею, что такое секс. "Обалдеть".
На самом деле обалдеть. Мне было круглых девять лет и, похоже, я была последней из могикан. Я поняла, что подобралась к некой колоссальной тайне из мира взрослых, и что Вика могла бы стать моим проводником в этот мир. "Расскажи мне, что это такое", попросила я. Но тут Вика воспользовалась своими преимуществами возраста и просвещенности и гордо заявила: "Тебе еще рано знать". А может она следовала не по годам развитой интуиции, не позволившей ей взять на себя такую ответственность, и посвятить меня в то, что решили скрыть от меня родители. Не зря они ей доверяли, ох не зря.
"Вика, ну пожалуйста!", взмолилась я, изнемогая от любопытства. "Слушай, Вик, спроси-ка ты лучше у своей мамы, она тебе объяснит". Вика была неумолима. Hа этом разговор был окончен, и мы спешились у парка в Сабинии.
Еще год я дружила с Викой, а потом ее семья куда-то переехала из Крайот и мы потерялись. И, хоть Вика не открыла мне глаза на правду, она была первым человеком, зародившем во мне если не эротическое, то исследовательское любопытство.
У мамы я, конечно, не стала спрашивать про секс. Логика подсказывала, что раз уж Вика так осторожничала, и раз я, вся такая начитанная и любознательная никогда ничего не слышала о сексе, значит, речь идет о чем-то ужасном и запретном, что упоминать не стоит. Видимо об этой теме никто никогда не разговаривает, а если так, то, наверное, она связана с чем-то очень опасным и нехорошим. Злить маму не хотелось. Поэтому я снова решилась обратиться к бабушке Лиле. Оставаясь
предельно осторожной, я спросила не прямо, а задала озвученный Викой вопрос: как так получается, что дети, которых рожает мама, бывают похожими на папу. Последовавший ответ звучал так: мама смотрит на папу, которого она любит, и таким образом ребенок перенимает папины черты.
Наверное, нужно быть до дурости наивной или полностью доверять взрослым, чтобы повестись на столь вопиюще ненаучное объяснение. Тем не менее, я на него повелась. Дети и впрямь обладают развитой интуицией. Особенно во всем, что касается скрытых посылов. Не нужно указывать им на секрет, чтобы они унюхали месседж : осторожно, злая собака! Детское умение жопой чуять опасность - атавизм, бывший проводник на стезе выживания.
Где проходит грань между интеллигентностью и ханжеством? Слово "жопа" в родительском доме не произнеслось ни разу в течение как минимум тридцати двух лет.
Далее следует очередное замутнение латентным периодом, из которого выхватывается одна встреча в молодежном движении (нечто вроде израильских пионеров), в которое меня записали родители. На эти сборы я терпеть не могла ходить, потому что русские мои друзья туда не записались, а израильских у меня не было, но мама (ошибочно) посчитала, что это хороший способ завести израильских друзей. Поэтому в шестом классе каждое воскресенье и вторник я, скрипя сердце, отправлялась в клуб на "пеулу". Честно говоря, я очень плохо помню, чем нас там занимали вожатые, и в памяти сохранилась лишь одна вот эта самая встреча, в которой Ариэла - мелкокудрая одиннадцатиклассница, которая тогда казалась мне недостижимо взрослой и высокой - решила устроить нам вечер сексуального ликбеза. Для этой цели она принесла презервативы и раздала их нам. Как я сейчас понимаю, Ариэла вполне толково и резонно пыталась рассказать вступающим в пубертат о средствах безопасного секса, и воспитать в них подход к подходящим и неподходящим половым отношениям, как и подобает вожатой. Но в тот вечер, когда Ариэла принялась писать на доске разные недоходчивые по смыслу, но явно грубые и хамские термины, задавать наводящие вопросы весьма сведующим, судя по скабрезному хихиканью, участникам, и попросила поупражняться в натягивании презерватива на палец, я, не вникая в суть занятия, осознала, что происходит нечто извращенное и некультурное, в чем мне противопоказано участвовать. При этом, мне было непонятно, почему все продолжают сидеть как ни в чем не бывало и выслушивать мерзости, да к тому же говорить о них не подавая никаких признаков стыда или смущения. Не отдавая себе отчета, я осудила Ариэлу и всех шестиклассников, ибо они занимались делом, на которое наложено табу, а каждый, кто прикасается к этому табу, отныне заклеймен. Я вскочила со своего пластмассового стула и бросилась наутек из клуба с не свойственным мне гневом. И это не было демонстративностью, я всерьез испугалась, что меня пытаются затащить в какую-то гибельную секту, из которой нет возврата. Ариэла пошла за мной и попыталась поговорить и выяснить, что случилось. Задыхаясь от возмущения, я забила на солидный возраст Ариэлы и принялась морализаторствовать: "Да как ты смеешь говорить с детьми о таких вещах! Кто дал тебе право поднимать эту тему, да еще и при таком количестве людей! Я не желаю участвовать в этом хамстве и пошлости!".
Чьим голосом я говорила? Не знаю. Ведь никто и никогда не пытался активно внушить мне отвращение к отношениям между полами. Более того, я действительно не понимала, о каких полах и о каких отношениях идет речь. Я вообще ничего не понимала, кроме одного - это нельзя. Почему? Откуда взялось у меня убеждение, что ЭТО плохо? Не имея никакого представления об ЭТОМ, я имела очень прочное и глубоко укорененное для шестиклассницы представление, что ЭТО плохо.
Классический пример невежества. Причина, по которой сжигались ведьмы и евреи. К тому времени, я настолько была убеждена в отрицательности ЭТОГО, что даже элементарного любопытства во мне не осталось. Мои родители были неправы. Даже порицать лучше, чем умалчивать. В порицании чуется запретный плод тайны, в умалчивании - гнилой секрет. Политика железного занавеса.
В полном и непонятном мне недоумении, Ариэла пыталась пояснить, что ничего ужасного в сексе нет, и что эти слова применяются не только в качестве ругательств, но и при иных обстоятельствах. К тому же она явно перепугалась и пыталась меня успокоить. Но ей трудно было унять мою тираду о вреде, нанесенном ей юным умам, о безответственности ее воспитательского подхода и о том, что впредь я не желаю ходить на ее кружок. Некоторое время Ариэла не прекращала попыток восстановить доверительные отношения, но номер был дохлым. Родителям я, конечно, постеснялась объяснить причину моего категорического отказа посещать в дальнейшем клуб, но, я была уверена: узнай они об истинной причине, они бы поддержали мое праведное решение. Возмущение мое разделили мои русские подружки - я никогда у них не интересовалась (непременно этим займусь), но, по-моему, в том возрасте их познания о сексе не далеко ушли от моих.
От дальнейших последствий культурного безобразия меня уберегли соотечественники Дюма. Русская библиотека Кириат Биалика была моим излюбленным местом посещения. На огромном этаже ивритской литературы существовал крошечный закуток из четырех стендов, на которых пестрели и манили обернутые в целофан книги на русском. Библиотекарша Надя посвятила много усилий, чтобы сохранить и содержать это священное урочище, вечно находившееся под страхом закрытия. Каждый вторник я приезжала на велосипеде в "Бейт Кац" и просила у библиотекарши Нади очередную порцию Дюма. Маргинального Дюма, о котором я дома не слышала никогда - "Жозеф Бальзамо", "Ожерелье королевы", "Изабелла Баварская", "Шевалье д'Арманталь", "Две Дианы"... Когда весь имеющийся у Нади Дюма был сожран от корки до корки, началась ломка. Я наотрез отказывалась читать что либо, в чем не фигурировали судари и сударыни, графы и герцоги, и чей таймлайн протекал позже девятнадцатого века. Таким образом, Бальзак мне не подходил, потому что графов в нем практически не было, как не подходил Конан-Дойль, ибо действие не только происходило севернее Кале, но и задевало начало века двадцатого. Любое место действия, кроме колорита средневековой Франции казалось тусклым и унылым. Мои вкусы касались не только сюжета, но и даты рождения автора - мне казалось, что я не могу воспринимать литературу, написанную позже 1900 года. Столь узкий кругозор! Библиотекарше Наде приходилось утолять мою ломку заменителями - Морис Дрюон, Теофиль Готье, Гюго, Жорж Санд, Георг Борн (какое разочарование! один только том этого наглого фикрайтера нашелся в библиотеке) и даже чудовищный Понсон дю Террайль с его кошмарным Рокамболем - все шло в дело, лишь бы хоть отдаленно напоминало тот самый Париж, который рисовался в моем воображении.
Но и это все было прочитано, библиотека была крошечной, а я страдала и чахла, роясь в безнадежных полках. Проникнувшись моими страданиями, библиотекарша Надя пошла на риск и выудила из закромов том. Не без предупреждения: "Это книга для взрослых". Пораскинув мозгами, я пришла к выводу, что тринадцать лет - достаточно взрослый возраст, чтобы не советоваться с родителями о книгах, которые я читаю. Пожалуй, это был мой первый шаг к подростковому бунту. Тут надо отметить, что определение "книга для взрослых" и тогда означало для меня, что в этой книге есть "тяжелые моменты", много смертей и понятные лишь взрослым нудные рассуждения о войнах и политике. "Книга для взрослых" не несла для меня никаких эротических коннотаций.
"Анжелика" оказалась очень странной книгой. Сперва, она окатила меня волной счастья, ибо начиналась она именно так, как мне было нужно - с маркизы, семнадцатого века и таинственного ухажера. Мне даже крамольно показалось, что это, возможно, увлекательнее самого Дюма. Но потом начали происходить очень странные вещи, которых я никогда прежде не встречала в литературе девятнадцатого века. Ничего не понимая в литературе, я узнала смену жанра, стиля и отказ от прежних условностей. Это было почти то же самое, но не то же самое. То, что оставалось за кулисами у романтиков, вдруг выползло на поверхность, и очень меня озадачило. Анжелике перед первой брачной ночью (черт, неужели я никогда прежде не задумывалась о том, что такое "первая брачная ночь"?) почему-то обрили все волосы на теле. Но я не успела остановиться и осмыслить сие событие, как началась сама брачная ночь с одноруким Жофреем де Пейраком и ее подробности. Я не помню деталей происходящего между Анжеликой и де Пейраком и, скорее всего, детали в основном были упущены, но я очень ясно помню, как и описание страстных поцелуев, нежных прикосновений и неземного наслаждения, так и удивление меня постигнувшее - оказывается мужчина и женщина, которые женятся, приносят друг другу удовольствие по ночам, каким-то особенным образом прикасаясь к телам друг друга.
Tо была моя первая брачная ночь. Она произошла в спальне моих родителей, под жевание хурмы.
"Анжелику" я читала запоем, но со смешенными чувствами. Я уже понимала, что много важного в этой жизни упустила, но еще не знала, как к этому отнестись. Частые и длинные описания любовных актов между Анжеликой и ее возлюбленными и не очень иногда притягивали меня своей новизной и таинственностью, а иногда вызывали желание перелистать страницы, и добраться уже наконец до дворцовой жизни и королевских воздыханий. ЭТО описывалась исключительно в положительной форме, без каких-либо намеков на хамство или дурное поведение со стороны Анжелики или кого-либо из ее любoвников. Напротив, авторы, казалось, поощряли ЭТИ действия и сами получали удовольствия, их описывая. Но с другой стороны, у Анжелики была любовь с кучей мужчин, и это тоже никоим образом не порицалось никем вокруг. Моральный облик Атоса вставал передо мной. Вероломство Луизы де Лавальер. Преданность Дианы де Монсоро Бюсси. Похождения Анжелики никоим образом не вписывалось в картину моего мира - единственная любовь навеки. Гулящие женщины казнились. В ожидании брачной ночи проводились годы и даже десятилетия, покуда муж дамы сердца не умирал, или церковь не позволяла брак. Внебрачные связи в моих романах были смертным грехом, которому предпочитали самоубийство. Неужели бывает по-другому?
Эх, святая безграмотность. Столетия спустя, влияние католической церкви и викторианского пуританства продолжало успешно довлеть над ученицей седьмого класса израильской школы путем выбора однотипной литературы.
Я оказалась в диссонансе. Меня все еще не покидало чувство, что читая про ЭТО, я нарушаю закон и подлежу строгому наказанию. Слово "похабщина" взялось откуда-то и зависло алыми буквами над постельными сценами. Но никто меня не упрекал и не наказывал. Стыд, вот то чувство, которое сопровождало меня, наблюдающую за Анжеликой.
Естественно, что родители прознали про "Анжелику" (да я ее и не скрывала), но никак на этот счет не отозвались. И тут я впервые подумала, что, возможно, не так понимала не только суть ЭТОГО, но и общественную оценку оного. В общем, я запуталась, и, как всегда, обратилась к бабушке.
Поскольку Анн и Серж Голон, все же, не редакторы "Плейбоя", конкретика действий по-прежнему от меня скрывалась. Но я уже подозревала, что дело не чисто. Набравшись смелости, в поисках окончательного прояснения, я спросила у бабушки: "Это правда, что когда мужчина и женщина любят друг друга, они целуются животами?". Боже, мне было тринадцать лет! И мне до сих пор стыдно. Бабушка некоторое время молчала, а потом рассмеялась, и сказала: "Не совсем так, но что-то в этом есть. Уже совсем скоро ты вырастишь и узнаешь". Безнадежно.
"Анжелика" положила начало периоду женских романов. С тринадцати по четырнадцать я читала в основном книги, на чьих цветных обложках большие мужчины в (преимущественно исторических) костюмах и с длинными волосами страстно склонялись над изящными женщинами в корсетах, неправдоподобно изгибающими стан. Все эти любовные эпопеи сливаются у меня в одну, перемежающуюся каждые пятьдесят страниц постельной сценой. Несмотря на то, что я пристрастилась к этому чтиву, оно вызывало у меня в основном смесь отвращения с раздражением и болезненно-настырным любопытством, чисто интеллектуальным. Читала я его в основном из отчаянных попыток понять, почему такая шумиха разводиться вокруг ЭТОГО, что ЕМУ уделяется добрая треть романа. Оставаясь сторонним наблюдателем, я хоть и подозревала, что описание этих сцен должно кому-то доставлять удовольствие, но до меня никак не доходило, в чем тут фишка. В книгах постоянно описывалось неземное удовольствие, непреодолимое влечение, буйный аппетит и колоссальное удовлетворение. Слова я, вроде, понимала головой, но никаких положительных ощущений они не приносили. С таким же успехом можно читать о повадках тихоокеанских медуз, не будучи заинтересованной в подводном мире, или книгу о вкусной и здоровой пище, не будучи голодной. Никакого эмоционального эффекта. Я честно старалась наслаждаться, но никак не удавалось. Я даже забеспокоилась, что со мной что-то не так. Набухали алые вишни, твердели и вздыбливались жезлы, алебастровые покровы источали мускусный запах, мед и патока текли рекой, волны желания швыряли обезумевших героев на гребневые пики, а потом опадали штилем. Пустые и бессмысленные слова ни о чем. Символы, лишенные символизуемого. Недоступный язык, шифровка и китайская грамота. Эта поэтика анатомии доводила меня до белого каления - нечем, что ли, заняться этим взрослым, что они сочиняют подобную чепуху? Отвращение и раздражение стойко росло, а удовольствие все никак не приходило, поэтому я решила забросить этот литературный жанр, при этом сделав гениальный вывод: вся эта взрослая плотская любовь - выдумка взрослых, к реальности не имеющая никакого отношения. Чтобы кто-то смотрел на меня в голом виде, да еще и прикасался ко мне руками, а мне это должно понравиться? Да как подобный бред вообще мог кому-то прийти в голову? Ненаучная фантастика. Если бы кувыркание среди простыней стояло само по себе, а любовь - сама по себе, я бы смогла пережить подобное положение дел. Но поскольку после любви непременно наступало оголтелое раздевание и акробатика, картина мира усложнялась - любовь и секс оказались взаимосвязанными. Поэтому напрашивался следующий вывод: любви не существует. Моему разочарованию не было предела. Тем не менее, мне пришлось смириться - я отказываюсь от любви. Забирайте свою любовь, если она включает в себя непонятное мне явление, я не хочу иметь с ней никакого дела.
Мне следовало сделать иной вывод, к которому во взрослом возрасте я так же часто прихожу, как от него отказываюсь: интеллектуального понимания (и уж тем более непонимания) никогда не достаточно для создания целостной картины миры.
Напрашивается вопрос: куда спрятались в моем сознании мужчины? Абстрактное понятие любви не имело ничего общего с живыми людьми противоположного пола. Ни разу за весь этот мучительный период созревания не пришло мне в голову, что мне может захотеть оказаться вблизи с подобным существом. Мое понятие любви не знало иного объекта, кроме вымышленных героев.
Наверное это странно, но я помню тот день и час, в который у меня открылись глаза. Уже год как в нашей девичьей компании тусили мальчики, но мальчики эти оставались такими же бесполыми существами, как я сама. У нас были вечеринки, на которые наши мальчики приводили других мальчиков, и явно был какой-то интерес в том, чтобы быть приглашенной на медляк наибольшими количеством мальчиков. Только интерес этот был соревновательский, и объектом его по-прежнему оставались не мальчики, а девочки - соперницы.
Однажды летним вечером мы с Австрийской сидели на лавочке в сквере возле моего дома, а на лавочке напротив сидели Фишман и его друзья, громко хихикая и тыча в нас пальцами. Как обычно, мы о чем-то мечтали, глядя на звезды. И тут у меня случилось прозрение. Оно случилось внезапно, и взвилось в моей голове, а потом задуло в груди. Это было моментом трансформации. "Австрийская", сказала я, "я поняла. Я хочу мальчика". "Зачем?". В недоумении спросила Австрийская. "Я не знаю, просто пришло мое время". Так оно и было. Не спросив у меня, время сделало со мной то, что делает со всеми детьми, вопреки их воле и желаниям - вышвыривает их из Эдема. Я засмеялась и заплакала. Мне было четырнадцать лет, и я познала то, чего не понимала. Мне страсть как захотелось с кем-то поцеловаться.
Первый поцелуй, к сожалению, у меня случился не с Фишманом, который вечно робел, а с его другом Мораном. Моран был израилетянином во всех смыслах этого слова, поэтому, когда родители его уехали в отпуск и мы валялись на кровати в детской, покуда Фишман наблюдал за рыбками в аквариуме, Моран накрыл меня и Иру одеялом, потом собой, и принялся нас по очереди целовать впотьмах и духоте. Поскольку мне позарез необходимо было целоваться, тот факт, что первый свой поцелуй я разделила с Ирой меня ничуть не смутил. Очень даже наоборот - Ира придала мне храбрости. Впрочем, Морану было по барабану, что мы об этом думаем, он просто целовал нас, и его губы были настойчивыми, мясистыми, а верхняя слегка покалывала, потому что он недавно начал бриться. Фишман сидел и смотрел, как дурак. Потом я вернулась домой с революцией в душе, а бабушка посмотрела на меня и ахнула: "Ты что, целовалась?", спросила она. "Откуда ты знаешь?", обалдела я. Она отправила меня к зеркалу, из которого на меня смотрела растрепанная девица с распухшими губами и взглядом "Детство кончилось".
Однажды в постоянное место нашей тусовки, в парк возле муниципалитета, прикатил на велосипеде Артем, который прибыл в Израиль пару месяцев назад. Артем не сводил с меня глаз, потом уселся рядом, и когда мы играли в бутылочку, поцеловал меня при всех, а потом Иру. После игры он предложил прокатить на велике, я вцепилась в его широкую спину и ветер свистел в ушах. Артем вертел педали, и говорил, что у меня вкус вишенки, а у Иры - огурца. Я была польщена. Спешившись на улице Керен Каемет у проклятого дома с облицовкой из черного мрамора, о котором ходили слухи, что это самый дорогой дом в городе, но хозяева его непеременно поканчивают жизнь самоубийством, Артем предложил мне с ним встречатся. Я согласилась, во многом из-за ягодной метафоры. Он подарил мне оранжевое бархатное сердечко, заезжал за мной на велике, целовал в губы, но я ничего подобного Анжелике не чувствовала, и поэтому прекратила наши отношения в зародыше к вящему его недовольству.
Анжелика аукнулась мне неожиданным образом, как всегда бывает с непредсказуемыми девицами. В очередной летний вечер мы с Фишманом колесили по сонным городским улицам. Каждый на своем велике. У меня тогда еще не украли "Салют", привезенный в одном из девятнадцати советских контейнеров в Израиль. Он, как обычно, проводил меня полдороги до дома, мы спешились, и почему-то именно в тот раз он протянул руку для пожатия на прощание. Я дотронулась до его ладони, и не захотела отпускать. Он, явно, тоже к этому не стремился, и рукопожатие затянулось.
Никто не мог подготовить меня к ЭТОМУ, нe Анжелика, нe правильное сексуальное воспитание, нe сам Фишман, который постoянно рассказывал пoхабные анекдоты, и прикалывался над моим незнанием разницы между "закончить" и "кончить". ЭТО оказалось оттаиванием, теплом, текущим от кончиков пальцев к основанию позвоночника. Учащенным откуда нивозьмись дыханием. Когда открываются двери в иную вселенную, доселе неизведанную, и оказывается, что она в терра инкогнита во мне самой. ЭТО - когда выясняется, что глаза существуют у всех клеток кожи, и я становлюсь Аргусом. ЭТО - когда не можешь представить себе, что будет, когда закончится контакт с другой кожей. ЭТО, когда понимаешь, что до ЭТОГО, было как-то не так, как быть должно. ЭТО правильно. Я катастрофически офигела. В основном, потому что ЭТО сделал мне Фишман, который вообще-то был моим лучшим другом, a между ним и Жофреем де Пейраком лежали три с половиной столетия деградирующей интеллигенции.
К сожалению, отсутствие правильного сексуального воспитания, как и отсутствие воспитания чувств, приводит к тому, что собственные ощущения кажутся незначительными, и мы спешим от них отречься с такой же скоростью, а которой они настигают нас.
Лето и латентный период подходили к концу, а за ними лежало "впереди". Прелесть генитальной фазы заключается не только в ЭТОМ, но и в том, что она открывает перспективы, которые не видны из замкнутого театра теней детства. Выход из детства похож на начало плавания в открытом море. Только ориентирами в нем служат не небесные светила, а те звезды, которые в эпохи невинности зажгли в нас первые впечатления.
Вопросы о сексуальном воспитании детей остаются для меня актуальными и с психологической и с культурной точки зрения. С одной стороны умалчивание о проявлении жизни, с которым ребенок неизбежно сталкивается, вроде как ни к чему хорошему не приводит - оставляет отпечаток секретного запрета на тему, может взрасти зерно истероидности в характере, да и вытеснить ребенка из отношений взрослых, оставляя его наедине с неизвестным, но подозреваемым. С другой стороны, раннее посвящение ребенка в тему лишает его права на наивность, на латентный период - ту райскую пору, в которой неведение превращает мир в таинственный театр теней, развивает воображение и внутреннюю жизнь. Современные дети практически лишены этого золотого века. Окружающая среда - бомбежка медия и методы воспитания, пестующие открытость и прозрачность - вырывает их из эдипального периода прямиком в пубертат, без возможности спрятаться в неведении и наивности, в том спокойном месте, где можно отдохнуть от бури треугольных отношений. Современные дети подвержены огромному количеству стимуляции и у них нет возможности закрыть глаза.
Советские дети нашего поколения жили с закрытыми глазами, быть может, слишком долго.
Не знаю, как так получилось, что я сохраняла тотальную невинность в сфере познаний о сексе до весьма позднего детства. Домашние никогда меня не посвящали в эту тему, советское телевидение и подавно, но даже двору на Молдаванке не удалось открыть мне глаза на правду. Тотальная безграмотность распространялась не только на происходящее между полами, но и на терминологию происходящего. Я никогда не слышала ни самого слова "секс", ни единого термина, связанного с этой областью человеческой деятельности. Ни дома, ни в школе, ни во дворах я нe слышала ни единого матерного слова (не слышала или фильтровала? кто может сказать?). С русской матерщиной впервые я познакомилась в четвертом классе в израильской школе. Исковерканной славянской ненормативной лексикой щеголял коренной израильтянин Шимон. "Пизде матэ хорошо!", проорал он щербатым ртом, завидев меня на перемене. Весьма удивившись, что Шимон знаком с явно русскими словами, незнакомыми мне, я отправилась за разъяснениями к дедушке Саше. "Дедушка, что такое пизде мате хорошо?", спросила я на голубом глазу. Выражение дедушкиного лица предвосхитило разъяренную тираду о том, чтобы я никогда в жизни не смела больше произносить подобные выражения, не подобающие даже распоследним грузчику и дворнику, и, что произнося их, я становлюсь непотребством. Мне стало очень стыдно, и я надолго согласилась с тем, что существуют на свете слова, обладающие магической силой превращения их носителей в недолюдей. Когда я думаю об этом сейчас, то дедушкина ханжеская реакция кажется мне весьма странной, если принять во внимание дедушкино приютское детство, включающее неудачную попытку удрать в Иран, спрятавшись в угольном контейнере на грузовом судне. Впрочем, я и до сих пор не в состоянии произнести даже "долбоеб" в присутствие мамы.
Странно, что я никогда не интересовалась вопросом секса, при этом одновременно понимая, что существует нечто мне неизвестное, но доступное взрослом, о чем говорить не следует. Но это касалось и Бога, и смерти.
Неужели какой-то неизвестный мне сорт амнезии-вытеснения толстым занавесом покрывал мой разум, сохраняя его пo-пуритански чистым?
О разнице между полами я задумалась впервые лет в пять, когда на пляже увидела голого ровесника. Его вид поверг меня в сильный шок, и я спросила у мамы, чем он болен. Мама ловко увернулась от обширного просвещения, сообщив мне, что мальчики и девочки по-разному устроены. Я почувствовала, что это скользкая тема и потом долго мучилась, желая выяснить подробности, но стеснялась спросить. Да, это странно - запрет осознается намного раньше, чем суть того, на что он наложен.
Точно такой же запрет охранял тему смерти, поэтому у меня случилась истерика, когда я не могла больше утаивать от взрослых поедающий меня заживо вопрос: чем отличается череп от скелета? Странно ли то, что я так мучилась, не решаясь задать его вслух? Когда я, наконец, решилась произнести его, потому что понимала, что выбора у меня не осталось - если не задам, то лопну - взрослым это показалось странным весьма, если учитывать ту бурную реакцию, которая его предупредила. Но если брать во внимание тот факт, что моя прабабушка однажды исчезла из дома и больше никогда не появлялась, это не так уж странно. В течениe двух лет меня кормили историей о том, что прабабушка лежит в больнице и к ней нельзя приходить в гости. Правду открыла мне бабушка Лиля, когда два года спустя мои дедуктивные способности окрепли, и дальнейшее утаивание от меня истинного экзистенциального статуса прабабушки являлось, по меньшей мере, насмешкой над моим интеллектом. А интеллект это то, что в моей семье ценилось превыше всего остального. Но и тогда правда осталась бы скрытой, не задай я очередной вопрос. Наверное, они думали, что я забуду.
"Вырастешь - поймешь", самая трусливая отговорка взрослых.
Впервые я задалась вопросом, откуда берутся дети, когда мама с папой торжественно сообщили, что у меня будет братик или сестричка. Мне было шесть. Ответ "это случается, когда муж и жена любят друг друга" показался мне исчерпывающим и утолил дальнейшую любознательность до тех пор, пока мамин живот не стал заметно увеличиваться в размерах. В этот период меня немного беспокоили опасения, что будущий братик-или-сестричка может выскользнуть из мамы, когда она ходит в туалет и утонуть в унитазе, но когда я поделилась своей теорией о рождении с бабушкой Лилей (единственным человеком, с которым я могла разговаривать достаточно откровенно), она заверила меня, что такого не бывает, и на этом вопросы иссякли.
Чувство "любовь" мне было знакомо и ясно. Влюблена я была с тех пор, как себя помню. Это началось в детском саду с бледного мальчика Женечки, продолжилось в первом классе Андреем Языковым, и с тех пор очень редко прерывалось. Но то, что любовь может быть чем-то еще кроме воздыхания, не представлялось вариантом (даже на взаимность я не надеялась, хоть и смутно понимала, что такое бывает). Именно поэтому, при прочтении "Трех мушкетеров" в возрасте восьми лет, а потом при троекратном перечитывании их в последующие года два, глава "Все кошки серы" оставалась для меня непостижимым пятном в повествовании (после открытия секса и по сей день таким же точно пятном стала и остается глава "Жена Атоса"). Продолжение саги некоторое время мне запрещали читать. Выслушивая мое страстное желание получить доступ к книге, мама отзывалась о смерти Портоса как o впечатлении настолько будоражащим детский ум, что прикасаться к нему пока не стоит. Возможно, в чем-то мама была права, потому что когда меня посчитали достаточно взрослой для "Двадцати лет спустя" и "Виконта" (мне было около девяти), и я, наконец, добилась сокровища, смысл происхождения Рауля окутывался для меня таким же смогом, как и для самого Брежелона. Я никак не могла увязать случайную встречу Атоса и Мари Мишон с ребенком, подкинутым священнику из Рош Лабейля. И весь диалог графа де Ла Фер с графиней де Шеврез о материнстве и отцовстве оставался настолько же тупиковым, как речи Горбачева с не помню какого съезда КПСС, который взрослые смотрели тогда с остервенелым интересом (там было что-то о девальвации, мандатах, плюрализме и гласности). Атос и Мари Мишон никогда не были мужем и женой. До меня никак не могло дойти, каким образом у них мог родиться сын. Я чувствовала себя обманутой самим Дюма.
Я могу засвидетельствовать отсутствие секса в Советском Союзе.
Первому и очень запоздалому открытию я обязана Вике, моей первой подруге в Израиле (ей же я обязана знакомству с восхитительным своим новшеством блюдом - помидорами с луком в майонезе).
Вика была крупной девочкой из Киева старше меня на год. Мы вместе ходили в летний "ульпан" - курсы иврита. Вика взяла надо мной шефство. У нее был крупный велoсипед, на котором она возила меня по Кириат Биалику. Мои родители ей доверяли, и она, будучи девочкой ответственной, прекрасно это понимала. Я помню конкретную сцену, в которой дымчатая завеса моего сознания начала приподниматься. Город опаляло июльское солнце, я сидела на багажнике велосипеда за широкой Викиной спиной и мы проезжали мимо яркой цветущей клумбы, соединяющей улицы Бен Гурион и Керен Ха-есод, когда Вика спросила: "Ты когда-нибудь целовалась по-французски?". Мне было стыдно признать, что я понятия не имею, что это значит, но Вике я доверяла, поэтому честно призналась в своей безграмотности. Вика была немного удивлена, но вовремя спохватилась. "Постой, ты знаешь, откуда берутся дети?", спросила она. "Да", твердо ответила я, но только после этого утверждения до меня дошло, что на самом деле нет, толком не знаю, поскольку связь между поцелуем по-французски и детьми, которая определенно прослеживалась в Викиных словах, оставалась для меня очень мутной. "Ну и откуда?", поинтересовалась Вика с явным вызовом. "Из любви между родителями, конечно же", отвечала я, не давая сбить себя с толку. "Да, но что на самом деле должно произойти, чтобы у любящих друг друга родителей появился ребенок?". Тут меня и осенило пробелом. Неужели что-то должно произойти? Но я по-прежнему оставалaсь верна своей теории. "Сперва они должны захотеть ребенка. И когда они оба захотят, он получится". Вика была хорошим ментором, поэтому была осторожной и не стала крушить мои викторианские представления одним махом. Она использовала метод Сократа. "Ты всерьез думаешь, что достаточно только захотеть?". "Да, я так думаю. По-моему этого достаточно". Вика продолжила задавать вопросы. "А как тогда получается, что ребенок, которого рожает мама, похож на папу?". На этот раз я была не на шутку озадачена. "Не знаю", я смутилась. "Слушай, да ты вообще ничего не знаешь о сексе", сделала вывод Вика. Меня не хватило на признание того, что я понятия не имею, что такое секс. "Обалдеть".
На самом деле обалдеть. Мне было круглых девять лет и, похоже, я была последней из могикан. Я поняла, что подобралась к некой колоссальной тайне из мира взрослых, и что Вика могла бы стать моим проводником в этот мир. "Расскажи мне, что это такое", попросила я. Но тут Вика воспользовалась своими преимуществами возраста и просвещенности и гордо заявила: "Тебе еще рано знать". А может она следовала не по годам развитой интуиции, не позволившей ей взять на себя такую ответственность, и посвятить меня в то, что решили скрыть от меня родители. Не зря они ей доверяли, ох не зря.
"Вика, ну пожалуйста!", взмолилась я, изнемогая от любопытства. "Слушай, Вик, спроси-ка ты лучше у своей мамы, она тебе объяснит". Вика была неумолима. Hа этом разговор был окончен, и мы спешились у парка в Сабинии.
Еще год я дружила с Викой, а потом ее семья куда-то переехала из Крайот и мы потерялись. И, хоть Вика не открыла мне глаза на правду, она была первым человеком, зародившем во мне если не эротическое, то исследовательское любопытство.
У мамы я, конечно, не стала спрашивать про секс. Логика подсказывала, что раз уж Вика так осторожничала, и раз я, вся такая начитанная и любознательная никогда ничего не слышала о сексе, значит, речь идет о чем-то ужасном и запретном, что упоминать не стоит. Видимо об этой теме никто никогда не разговаривает, а если так, то, наверное, она связана с чем-то очень опасным и нехорошим. Злить маму не хотелось. Поэтому я снова решилась обратиться к бабушке Лиле. Оставаясь
предельно осторожной, я спросила не прямо, а задала озвученный Викой вопрос: как так получается, что дети, которых рожает мама, бывают похожими на папу. Последовавший ответ звучал так: мама смотрит на папу, которого она любит, и таким образом ребенок перенимает папины черты.
Наверное, нужно быть до дурости наивной или полностью доверять взрослым, чтобы повестись на столь вопиюще ненаучное объяснение. Тем не менее, я на него повелась. Дети и впрямь обладают развитой интуицией. Особенно во всем, что касается скрытых посылов. Не нужно указывать им на секрет, чтобы они унюхали месседж : осторожно, злая собака! Детское умение жопой чуять опасность - атавизм, бывший проводник на стезе выживания.
Где проходит грань между интеллигентностью и ханжеством? Слово "жопа" в родительском доме не произнеслось ни разу в течение как минимум тридцати двух лет.
Далее следует очередное замутнение латентным периодом, из которого выхватывается одна встреча в молодежном движении (нечто вроде израильских пионеров), в которое меня записали родители. На эти сборы я терпеть не могла ходить, потому что русские мои друзья туда не записались, а израильских у меня не было, но мама (ошибочно) посчитала, что это хороший способ завести израильских друзей. Поэтому в шестом классе каждое воскресенье и вторник я, скрипя сердце, отправлялась в клуб на "пеулу". Честно говоря, я очень плохо помню, чем нас там занимали вожатые, и в памяти сохранилась лишь одна вот эта самая встреча, в которой Ариэла - мелкокудрая одиннадцатиклассница, которая тогда казалась мне недостижимо взрослой и высокой - решила устроить нам вечер сексуального ликбеза. Для этой цели она принесла презервативы и раздала их нам. Как я сейчас понимаю, Ариэла вполне толково и резонно пыталась рассказать вступающим в пубертат о средствах безопасного секса, и воспитать в них подход к подходящим и неподходящим половым отношениям, как и подобает вожатой. Но в тот вечер, когда Ариэла принялась писать на доске разные недоходчивые по смыслу, но явно грубые и хамские термины, задавать наводящие вопросы весьма сведующим, судя по скабрезному хихиканью, участникам, и попросила поупражняться в натягивании презерватива на палец, я, не вникая в суть занятия, осознала, что происходит нечто извращенное и некультурное, в чем мне противопоказано участвовать. При этом, мне было непонятно, почему все продолжают сидеть как ни в чем не бывало и выслушивать мерзости, да к тому же говорить о них не подавая никаких признаков стыда или смущения. Не отдавая себе отчета, я осудила Ариэлу и всех шестиклассников, ибо они занимались делом, на которое наложено табу, а каждый, кто прикасается к этому табу, отныне заклеймен. Я вскочила со своего пластмассового стула и бросилась наутек из клуба с не свойственным мне гневом. И это не было демонстративностью, я всерьез испугалась, что меня пытаются затащить в какую-то гибельную секту, из которой нет возврата. Ариэла пошла за мной и попыталась поговорить и выяснить, что случилось. Задыхаясь от возмущения, я забила на солидный возраст Ариэлы и принялась морализаторствовать: "Да как ты смеешь говорить с детьми о таких вещах! Кто дал тебе право поднимать эту тему, да еще и при таком количестве людей! Я не желаю участвовать в этом хамстве и пошлости!".
Чьим голосом я говорила? Не знаю. Ведь никто и никогда не пытался активно внушить мне отвращение к отношениям между полами. Более того, я действительно не понимала, о каких полах и о каких отношениях идет речь. Я вообще ничего не понимала, кроме одного - это нельзя. Почему? Откуда взялось у меня убеждение, что ЭТО плохо? Не имея никакого представления об ЭТОМ, я имела очень прочное и глубоко укорененное для шестиклассницы представление, что ЭТО плохо.
Классический пример невежества. Причина, по которой сжигались ведьмы и евреи. К тому времени, я настолько была убеждена в отрицательности ЭТОГО, что даже элементарного любопытства во мне не осталось. Мои родители были неправы. Даже порицать лучше, чем умалчивать. В порицании чуется запретный плод тайны, в умалчивании - гнилой секрет. Политика железного занавеса.
В полном и непонятном мне недоумении, Ариэла пыталась пояснить, что ничего ужасного в сексе нет, и что эти слова применяются не только в качестве ругательств, но и при иных обстоятельствах. К тому же она явно перепугалась и пыталась меня успокоить. Но ей трудно было унять мою тираду о вреде, нанесенном ей юным умам, о безответственности ее воспитательского подхода и о том, что впредь я не желаю ходить на ее кружок. Некоторое время Ариэла не прекращала попыток восстановить доверительные отношения, но номер был дохлым. Родителям я, конечно, постеснялась объяснить причину моего категорического отказа посещать в дальнейшем клуб, но, я была уверена: узнай они об истинной причине, они бы поддержали мое праведное решение. Возмущение мое разделили мои русские подружки - я никогда у них не интересовалась (непременно этим займусь), но, по-моему, в том возрасте их познания о сексе не далеко ушли от моих.
От дальнейших последствий культурного безобразия меня уберегли соотечественники Дюма. Русская библиотека Кириат Биалика была моим излюбленным местом посещения. На огромном этаже ивритской литературы существовал крошечный закуток из четырех стендов, на которых пестрели и манили обернутые в целофан книги на русском. Библиотекарша Надя посвятила много усилий, чтобы сохранить и содержать это священное урочище, вечно находившееся под страхом закрытия. Каждый вторник я приезжала на велосипеде в "Бейт Кац" и просила у библиотекарши Нади очередную порцию Дюма. Маргинального Дюма, о котором я дома не слышала никогда - "Жозеф Бальзамо", "Ожерелье королевы", "Изабелла Баварская", "Шевалье д'Арманталь", "Две Дианы"... Когда весь имеющийся у Нади Дюма был сожран от корки до корки, началась ломка. Я наотрез отказывалась читать что либо, в чем не фигурировали судари и сударыни, графы и герцоги, и чей таймлайн протекал позже девятнадцатого века. Таким образом, Бальзак мне не подходил, потому что графов в нем практически не было, как не подходил Конан-Дойль, ибо действие не только происходило севернее Кале, но и задевало начало века двадцатого. Любое место действия, кроме колорита средневековой Франции казалось тусклым и унылым. Мои вкусы касались не только сюжета, но и даты рождения автора - мне казалось, что я не могу воспринимать литературу, написанную позже 1900 года. Столь узкий кругозор! Библиотекарше Наде приходилось утолять мою ломку заменителями - Морис Дрюон, Теофиль Готье, Гюго, Жорж Санд, Георг Борн (какое разочарование! один только том этого наглого фикрайтера нашелся в библиотеке) и даже чудовищный Понсон дю Террайль с его кошмарным Рокамболем - все шло в дело, лишь бы хоть отдаленно напоминало тот самый Париж, который рисовался в моем воображении.
Но и это все было прочитано, библиотека была крошечной, а я страдала и чахла, роясь в безнадежных полках. Проникнувшись моими страданиями, библиотекарша Надя пошла на риск и выудила из закромов том. Не без предупреждения: "Это книга для взрослых". Пораскинув мозгами, я пришла к выводу, что тринадцать лет - достаточно взрослый возраст, чтобы не советоваться с родителями о книгах, которые я читаю. Пожалуй, это был мой первый шаг к подростковому бунту. Тут надо отметить, что определение "книга для взрослых" и тогда означало для меня, что в этой книге есть "тяжелые моменты", много смертей и понятные лишь взрослым нудные рассуждения о войнах и политике. "Книга для взрослых" не несла для меня никаких эротических коннотаций.
"Анжелика" оказалась очень странной книгой. Сперва, она окатила меня волной счастья, ибо начиналась она именно так, как мне было нужно - с маркизы, семнадцатого века и таинственного ухажера. Мне даже крамольно показалось, что это, возможно, увлекательнее самого Дюма. Но потом начали происходить очень странные вещи, которых я никогда прежде не встречала в литературе девятнадцатого века. Ничего не понимая в литературе, я узнала смену жанра, стиля и отказ от прежних условностей. Это было почти то же самое, но не то же самое. То, что оставалось за кулисами у романтиков, вдруг выползло на поверхность, и очень меня озадачило. Анжелике перед первой брачной ночью (черт, неужели я никогда прежде не задумывалась о том, что такое "первая брачная ночь"?) почему-то обрили все волосы на теле. Но я не успела остановиться и осмыслить сие событие, как началась сама брачная ночь с одноруким Жофреем де Пейраком и ее подробности. Я не помню деталей происходящего между Анжеликой и де Пейраком и, скорее всего, детали в основном были упущены, но я очень ясно помню, как и описание страстных поцелуев, нежных прикосновений и неземного наслаждения, так и удивление меня постигнувшее - оказывается мужчина и женщина, которые женятся, приносят друг другу удовольствие по ночам, каким-то особенным образом прикасаясь к телам друг друга.
Tо была моя первая брачная ночь. Она произошла в спальне моих родителей, под жевание хурмы.
"Анжелику" я читала запоем, но со смешенными чувствами. Я уже понимала, что много важного в этой жизни упустила, но еще не знала, как к этому отнестись. Частые и длинные описания любовных актов между Анжеликой и ее возлюбленными и не очень иногда притягивали меня своей новизной и таинственностью, а иногда вызывали желание перелистать страницы, и добраться уже наконец до дворцовой жизни и королевских воздыханий. ЭТО описывалась исключительно в положительной форме, без каких-либо намеков на хамство или дурное поведение со стороны Анжелики или кого-либо из ее любoвников. Напротив, авторы, казалось, поощряли ЭТИ действия и сами получали удовольствия, их описывая. Но с другой стороны, у Анжелики была любовь с кучей мужчин, и это тоже никоим образом не порицалось никем вокруг. Моральный облик Атоса вставал передо мной. Вероломство Луизы де Лавальер. Преданность Дианы де Монсоро Бюсси. Похождения Анжелики никоим образом не вписывалось в картину моего мира - единственная любовь навеки. Гулящие женщины казнились. В ожидании брачной ночи проводились годы и даже десятилетия, покуда муж дамы сердца не умирал, или церковь не позволяла брак. Внебрачные связи в моих романах были смертным грехом, которому предпочитали самоубийство. Неужели бывает по-другому?
Эх, святая безграмотность. Столетия спустя, влияние католической церкви и викторианского пуританства продолжало успешно довлеть над ученицей седьмого класса израильской школы путем выбора однотипной литературы.
Я оказалась в диссонансе. Меня все еще не покидало чувство, что читая про ЭТО, я нарушаю закон и подлежу строгому наказанию. Слово "похабщина" взялось откуда-то и зависло алыми буквами над постельными сценами. Но никто меня не упрекал и не наказывал. Стыд, вот то чувство, которое сопровождало меня, наблюдающую за Анжеликой.
Естественно, что родители прознали про "Анжелику" (да я ее и не скрывала), но никак на этот счет не отозвались. И тут я впервые подумала, что, возможно, не так понимала не только суть ЭТОГО, но и общественную оценку оного. В общем, я запуталась, и, как всегда, обратилась к бабушке.
Поскольку Анн и Серж Голон, все же, не редакторы "Плейбоя", конкретика действий по-прежнему от меня скрывалась. Но я уже подозревала, что дело не чисто. Набравшись смелости, в поисках окончательного прояснения, я спросила у бабушки: "Это правда, что когда мужчина и женщина любят друг друга, они целуются животами?". Боже, мне было тринадцать лет! И мне до сих пор стыдно. Бабушка некоторое время молчала, а потом рассмеялась, и сказала: "Не совсем так, но что-то в этом есть. Уже совсем скоро ты вырастишь и узнаешь". Безнадежно.
"Анжелика" положила начало периоду женских романов. С тринадцати по четырнадцать я читала в основном книги, на чьих цветных обложках большие мужчины в (преимущественно исторических) костюмах и с длинными волосами страстно склонялись над изящными женщинами в корсетах, неправдоподобно изгибающими стан. Все эти любовные эпопеи сливаются у меня в одну, перемежающуюся каждые пятьдесят страниц постельной сценой. Несмотря на то, что я пристрастилась к этому чтиву, оно вызывало у меня в основном смесь отвращения с раздражением и болезненно-настырным любопытством, чисто интеллектуальным. Читала я его в основном из отчаянных попыток понять, почему такая шумиха разводиться вокруг ЭТОГО, что ЕМУ уделяется добрая треть романа. Оставаясь сторонним наблюдателем, я хоть и подозревала, что описание этих сцен должно кому-то доставлять удовольствие, но до меня никак не доходило, в чем тут фишка. В книгах постоянно описывалось неземное удовольствие, непреодолимое влечение, буйный аппетит и колоссальное удовлетворение. Слова я, вроде, понимала головой, но никаких положительных ощущений они не приносили. С таким же успехом можно читать о повадках тихоокеанских медуз, не будучи заинтересованной в подводном мире, или книгу о вкусной и здоровой пище, не будучи голодной. Никакого эмоционального эффекта. Я честно старалась наслаждаться, но никак не удавалось. Я даже забеспокоилась, что со мной что-то не так. Набухали алые вишни, твердели и вздыбливались жезлы, алебастровые покровы источали мускусный запах, мед и патока текли рекой, волны желания швыряли обезумевших героев на гребневые пики, а потом опадали штилем. Пустые и бессмысленные слова ни о чем. Символы, лишенные символизуемого. Недоступный язык, шифровка и китайская грамота. Эта поэтика анатомии доводила меня до белого каления - нечем, что ли, заняться этим взрослым, что они сочиняют подобную чепуху? Отвращение и раздражение стойко росло, а удовольствие все никак не приходило, поэтому я решила забросить этот литературный жанр, при этом сделав гениальный вывод: вся эта взрослая плотская любовь - выдумка взрослых, к реальности не имеющая никакого отношения. Чтобы кто-то смотрел на меня в голом виде, да еще и прикасался ко мне руками, а мне это должно понравиться? Да как подобный бред вообще мог кому-то прийти в голову? Ненаучная фантастика. Если бы кувыркание среди простыней стояло само по себе, а любовь - сама по себе, я бы смогла пережить подобное положение дел. Но поскольку после любви непременно наступало оголтелое раздевание и акробатика, картина мира усложнялась - любовь и секс оказались взаимосвязанными. Поэтому напрашивался следующий вывод: любви не существует. Моему разочарованию не было предела. Тем не менее, мне пришлось смириться - я отказываюсь от любви. Забирайте свою любовь, если она включает в себя непонятное мне явление, я не хочу иметь с ней никакого дела.
Мне следовало сделать иной вывод, к которому во взрослом возрасте я так же часто прихожу, как от него отказываюсь: интеллектуального понимания (и уж тем более непонимания) никогда не достаточно для создания целостной картины миры.
Напрашивается вопрос: куда спрятались в моем сознании мужчины? Абстрактное понятие любви не имело ничего общего с живыми людьми противоположного пола. Ни разу за весь этот мучительный период созревания не пришло мне в голову, что мне может захотеть оказаться вблизи с подобным существом. Мое понятие любви не знало иного объекта, кроме вымышленных героев.
Наверное это странно, но я помню тот день и час, в который у меня открылись глаза. Уже год как в нашей девичьей компании тусили мальчики, но мальчики эти оставались такими же бесполыми существами, как я сама. У нас были вечеринки, на которые наши мальчики приводили других мальчиков, и явно был какой-то интерес в том, чтобы быть приглашенной на медляк наибольшими количеством мальчиков. Только интерес этот был соревновательский, и объектом его по-прежнему оставались не мальчики, а девочки - соперницы.
Однажды летним вечером мы с Австрийской сидели на лавочке в сквере возле моего дома, а на лавочке напротив сидели Фишман и его друзья, громко хихикая и тыча в нас пальцами. Как обычно, мы о чем-то мечтали, глядя на звезды. И тут у меня случилось прозрение. Оно случилось внезапно, и взвилось в моей голове, а потом задуло в груди. Это было моментом трансформации. "Австрийская", сказала я, "я поняла. Я хочу мальчика". "Зачем?". В недоумении спросила Австрийская. "Я не знаю, просто пришло мое время". Так оно и было. Не спросив у меня, время сделало со мной то, что делает со всеми детьми, вопреки их воле и желаниям - вышвыривает их из Эдема. Я засмеялась и заплакала. Мне было четырнадцать лет, и я познала то, чего не понимала. Мне страсть как захотелось с кем-то поцеловаться.
Первый поцелуй, к сожалению, у меня случился не с Фишманом, который вечно робел, а с его другом Мораном. Моран был израилетянином во всех смыслах этого слова, поэтому, когда родители его уехали в отпуск и мы валялись на кровати в детской, покуда Фишман наблюдал за рыбками в аквариуме, Моран накрыл меня и Иру одеялом, потом собой, и принялся нас по очереди целовать впотьмах и духоте. Поскольку мне позарез необходимо было целоваться, тот факт, что первый свой поцелуй я разделила с Ирой меня ничуть не смутил. Очень даже наоборот - Ира придала мне храбрости. Впрочем, Морану было по барабану, что мы об этом думаем, он просто целовал нас, и его губы были настойчивыми, мясистыми, а верхняя слегка покалывала, потому что он недавно начал бриться. Фишман сидел и смотрел, как дурак. Потом я вернулась домой с революцией в душе, а бабушка посмотрела на меня и ахнула: "Ты что, целовалась?", спросила она. "Откуда ты знаешь?", обалдела я. Она отправила меня к зеркалу, из которого на меня смотрела растрепанная девица с распухшими губами и взглядом "Детство кончилось".
Однажды в постоянное место нашей тусовки, в парк возле муниципалитета, прикатил на велосипеде Артем, который прибыл в Израиль пару месяцев назад. Артем не сводил с меня глаз, потом уселся рядом, и когда мы играли в бутылочку, поцеловал меня при всех, а потом Иру. После игры он предложил прокатить на велике, я вцепилась в его широкую спину и ветер свистел в ушах. Артем вертел педали, и говорил, что у меня вкус вишенки, а у Иры - огурца. Я была польщена. Спешившись на улице Керен Каемет у проклятого дома с облицовкой из черного мрамора, о котором ходили слухи, что это самый дорогой дом в городе, но хозяева его непеременно поканчивают жизнь самоубийством, Артем предложил мне с ним встречатся. Я согласилась, во многом из-за ягодной метафоры. Он подарил мне оранжевое бархатное сердечко, заезжал за мной на велике, целовал в губы, но я ничего подобного Анжелике не чувствовала, и поэтому прекратила наши отношения в зародыше к вящему его недовольству.
Анжелика аукнулась мне неожиданным образом, как всегда бывает с непредсказуемыми девицами. В очередной летний вечер мы с Фишманом колесили по сонным городским улицам. Каждый на своем велике. У меня тогда еще не украли "Салют", привезенный в одном из девятнадцати советских контейнеров в Израиль. Он, как обычно, проводил меня полдороги до дома, мы спешились, и почему-то именно в тот раз он протянул руку для пожатия на прощание. Я дотронулась до его ладони, и не захотела отпускать. Он, явно, тоже к этому не стремился, и рукопожатие затянулось.
Никто не мог подготовить меня к ЭТОМУ, нe Анжелика, нe правильное сексуальное воспитание, нe сам Фишман, который постoянно рассказывал пoхабные анекдоты, и прикалывался над моим незнанием разницы между "закончить" и "кончить". ЭТО оказалось оттаиванием, теплом, текущим от кончиков пальцев к основанию позвоночника. Учащенным откуда нивозьмись дыханием. Когда открываются двери в иную вселенную, доселе неизведанную, и оказывается, что она в терра инкогнита во мне самой. ЭТО - когда выясняется, что глаза существуют у всех клеток кожи, и я становлюсь Аргусом. ЭТО - когда не можешь представить себе, что будет, когда закончится контакт с другой кожей. ЭТО, когда понимаешь, что до ЭТОГО, было как-то не так, как быть должно. ЭТО правильно. Я катастрофически офигела. В основном, потому что ЭТО сделал мне Фишман, который вообще-то был моим лучшим другом, a между ним и Жофреем де Пейраком лежали три с половиной столетия деградирующей интеллигенции.
К сожалению, отсутствие правильного сексуального воспитания, как и отсутствие воспитания чувств, приводит к тому, что собственные ощущения кажутся незначительными, и мы спешим от них отречься с такой же скоростью, а которой они настигают нас.
Лето и латентный период подходили к концу, а за ними лежало "впереди". Прелесть генитальной фазы заключается не только в ЭТОМ, но и в том, что она открывает перспективы, которые не видны из замкнутого театра теней детства. Выход из детства похож на начало плавания в открытом море. Только ориентирами в нем служат не небесные светила, а те звезды, которые в эпохи невинности зажгли в нас первые впечатления.