Про арабов
Арабы это враги, страшные черные люди, которые похищают пятиклассников, которые ходят в пятницу вечером в пиццерию "Наполи" на перекрестке Кириaт Биалика и Моцкина, и поэтому нам с Ирой запрещено туда ходить.
Однажды нам все же было позволено сходить в пиццерию в пятницу, но Ирин папа взялся нас провожать. И хоть он и обещал идти сзади и оставаться незаметным, толпа ребятни его засекла. Замечательно экспрессивное арабское слово "фадиха", попавшее в иврит, как нельзя лучше определяет инциденты, в которых тебе больше всего на свете хочется провалиться сквозь землю и не возвращаться из под нее никогда. Не чета французскому "конфузу", при котором всего лишь мило краснеешь. Именно из-за арабов у нас Ирой в пятом классе не было друзей израильтян.
Арабы это День Земли, Накба, в который они мстят евреям за отобранные земли, похищая еврейских детей. В этот день после школы - сразу домой. И небо чернеет.
Арабы это Акко. Древний порт чуть севернее Крайот, обнесенный высокой стеной, которую даже Наполеон не одолел, волшебной, сказочной, за которой прячутся турецкие конюшни, мазанки с распахнутыми настежь дверьми, из которых доносится заунывная музыка, голодранная детвора, и желанные, вожделенные подземные залы рыцарей-крестоносцев, в которые путь мне заказан, потому что вход стоит денег. Это субботняя семейная прогулка. И иногда, когда мама с папой особенно добры и не озабочены пенсией, можно выпить с ними чаю на пристани и даже съесть фалафель. Арабы это базар за крепостью, вздымающейся над морем, на котором можно приобрести за пять шекелей металлическую с бисером висюльку на черном шнурке, если долго умолять маму, остановившуюся в раздумье рядом с лотком с морковкой. В ней можно быть красивой, если не модной .
Арабы это такие мужчины, которые в нижней Хайфе не стесняются присвистывать и причмокивать, завидев девушку. Они именно те, кто впервые в жизни дают тебе ощущение собственной привлекательности в глазах противоположного пола, когда ты проходишь со своими выклянченными у мамы пятидесятью шекелями мимо дешевых магазинов в полосатой блузке, которая заканчивается выше пупка .
Арабы это все то же Акко, в которое мы едем с моим парнем Феликсом в пятницу после полудня, вовсе не зная, что сегодня какой-то арабский праздник. Об этом можно было бы догадаться, если сопоставить толпы арабов, пляшущих вокруг дарбук - восточных тамбуринов, издающих раздражающий бой, с тотальным отсутствием кругом евреев и арабскими подростками, с криками сигающими в бушующее море с высоченных крепостных стен. Но мы об этом не догадываемся, и как ни в чем ни бывало совершаем променад по стенам. На мне все та же излюбленная полосатая блузка, короткие шорты, оранжевые туфли на платформе, недавно приобретенные в Париже, и бутылка апельсинового сока в руках. Арабы это те, кто внезапно окружают нас обоих безликой толпой, из которой зловещим ритмом вещает дарбука. Толпа сжимается вокруг нас все плотнее, и, прежде, чем мы успеваем опомниться, тащит нас в разные стороны. Ко мне тянутся десятки рук, Феликс пытается вырваться из других рук и что-то кричит. Арабские черные руки рвут мою полосатую блузку и впиваются в мои волосы. Ритм дарбуки сливается с вдруг ставшей предельно понятной арабской речью, и она не предвещает ничего хорошего. Арабы это враги, и поэтому это люди, рядом с которыми пробуждается инстинкт самосохранения, и даже если в школе вас никто никогда не учил навыкам самообороны, оказавшись в подобной ситуации, в вас они просыпаются сами по себе. Поэтому я размахиваю стеклянной бутылкой, бью ею наотмашь, слепо, ничего не соображая, ударяю ею какого-то араба по лицу, и ору, так ору, как никогда в жизни не орала, даже на маму, что порежу, убью, вот сейчас убью и порежу всех собственными руками. Я, должно быть, очень убедительна, и арабы мне, должно быть, верят, потому что это мудрая нация, которая уважает врагов, и в кольце толпы появляется брешь. Я хватаю Феликса за рукав, тяну за собой, и ору "Бежим!". Мы отступаем лицом к врагу, и бутылка в вытянутой руке превращается в рыцарский меч, готовый обрушиться на головы армии Саллах-а-Дина. Мы поворачиваемся и бежим, бежим через крепость, через вымощенные камнем улицы, пахнущиe рыбой, через крики, возгласы и гулкий бой дарбуки, которые несутся за нами, и останавливаемся только у парковки, чтобы запрыгнуть в машину и умчаться прочь. Арабы это такие люди, благодаря которым происшествие, которое могло обернуться травматичным, превращается в главный в жизни настоящий подвиг, потому что я сама себя спасаю.
Арабы это враги, из-за которых я провожу недели на Хайфской базе, на вершине горы Кармель, прямо над Бахайскими садами, над морем. Это старый арабский особняк, переформированный в штаб тылового командования, которое в Израильской армии не делает абсолютно ничего, кроме как содержать старых военных, переведенных в это бестолковое командование после судебных разбирательств о сексуальных домогательствах. Но арабы затеяли вторую интифаду, и кризисная ситуация распространяется на все рукава Цахала. Я дежурю в операторской денно и нощно, вместо того, чтобы ходить на дискотеки и ночевать у моего израильского друга Томера. Я засыпаю над Толкиеном и просыпаюсь от шуршания в рациях: "Патруль вышел на автостоп". "Принято". "Патруль вернулся на базу". "Принято". Я записываю в журнал, что патруль вышел на автостоп и вернулся из автостопа, и помечаю маркером на карте. А где-то на севере арабы похищают солдат, и в далеком пятничном Иерусалиме толпы арабов устраивают беспорядки в Старом городе. Это опять война, как всегда.
Арабы это взрывающиеся Иерусалимские автобусы. Это парaноидально озираться, садясь на 940-вой, направляющийся в Хайфу, завидев кого-то, у кого наглый вид, нагеленные волосы торчат колючками и золотая цепочка на шее. Это толкаться в четверг в очереди на автобус на центральной станции, и никому не уступать место, даже беременным женщинам, потому что позарез как надо вернуться домой как можно скорее. Я ненавижу Иерусалим. Какого черта меня сюда занесло, и по какой идиотской ошибке я решила здесь учиться? Никого здесь не знаю, и знать не хочу. Хочу домой, к маме, в родной Кириат Биалик, ходить на русские дискотеки с Ирой и кушать бабушкин бульон. По ночам в общаге "Резник" арабки из комнаты напротив курят кальяны и слушают свою невыносимую дисгармоническую музыку, мешая спать. Я прошу у них замолчать, они обещают, что замолчат, но никогда не выполняют обещания, как и все арабы. Арабы это депрессия от неправильно сделанного выбора. Скорее всего, летом, после первого курса, я переведусь в Хайфский университет.
Арабы это три или четыре часа после Новогодней полуночи, проведенной в пьяном дурмане на студенческой дискотеке "Оман", и не помню, как туда попала, с кем и зачем, и как оттуда вернулась в кампус. Бесконечные ступеньки ведут в девятнадцатую квартиру в общаге "Идельсон". Еще пролет, и еще, ноги подкашиваются, а лифта в общагах нет, и не было никогда, за тысячу-то шекелей в месяц. Это когда отворяется дверь на одной из площадок, и он стоит там, в дверном проеме, и я никогда его прежде не видела, хоть он, должно быть, мой сосед вот уже полгода как, но он знаком мне, клянусь богом, знаком так, как если бы я сама его придумала, описав открытую беззаботную улыбку, недельную щетину, длинные темные с золотинкой волосы, затянутые в хвост, шелковые брови в безупречном изгибе, застиранная майка и шорты до колен. Да и вообще. А он говорит: "Может, зайдешь?". А я говорю, у меня еще два пролета до квартиры. А он говорит, ну заходи все равно, отдохни, потом дальше пойдешь, если захочешь. А я говорю, как? прямо так? я же тебя не знаю. А он смотрит и смеется, и говорит, мы же соседи! И это звучит убедительно. Ну, так я говорю, ты прав, я тебя, конечно, знаю, ты на кого-то похож, но я не помню на кого. Я прохожу в квартиру, точную копию моей, только на полу полосатые разноцветные циновки и пахнет пряностями, то ли шафраном, то ли куркумом, то ли марихуаной. Я прохожу и сажусь на табуретку, а он готовит кофе или чай, а еще рис, который сперва жарит с луком и морковкой прямо в кастрюле, и только потом заливает водой. Он говорит: "Я Юсеф, кстати". Я подхожу к нему, колдующему над плитой, и недоумеваю. "Как Юсеф? Это же арабское имя". А он говорит: "Ну, да", и прижимает меня к себе свободной рукой совсем по хозяйски, как будто так и должно быть. А я говорю: "Не можешь ты быть Юсефом, ты Коби". А он смеется, и говорит, никакой я не Коби, я Юсеф. Ты надо мной прикалываешься, Коби, говорю я, ты не араб, ты Коби. А он говорит, еще как араб, христианин. Из Хайфы. А моя девушка - еврейка из Бельгии. Коби, говорю я, у тебя еще и девушка есть? Зачем же ты меня позвал? А он терпеливо объясняет, я не Коби, я Юсеф, а девушка еще не определилась, хочет ли она со мной быть, так я вот пытаюсь охмурять соседок, на всякий случай. Девушка не против. А ты? Я тоже, Коби, говорю я, но только потому, что я, кажется, пьяная. Я не Коби, говорит он, я - Юсеф. Ты все еще не против быть охмуренной?
Арабы это Иерусалим, потаенный, поэтичный, богемный, совершенно невероятный, раскинувшийся от горы Скопус до деревни Абу-Гош, и лес вокруг, и все, что только можно разузнать, разнюхать, распробовать, и все, с кем можно познакомиться, докопаться, добиться. Компании студентов, собирающихся в квартире Юсефа, обсуждающих политику и психологию, играющих в разные игры и вечно где-то шляющихся, и вечно интересно. Это лекции в огромных аудиториях на краю кампуса и террасы с видом на Иудейскую пустыню и на мормонскую церковь, палящее солнце и невообразимые алые закаты, какие бывают только на горе Скопус. Это жизнь бурлящая, кипящая вокруг Юсефа на траве кампуса, и Юсефа знают все, и его арабский язык нежен и певуч, как старинная колыбельная. Это ночное вместе корпение над учебниками и понимание - я выбрала правильную профессию. Это сто баллов после экзамена, и Юсеф злится, что я учусь меньше, а получаю больше. Это когда все дозволено, и жизнь легка и проста, одетая в майку и шорты, охмуряющая, распахивающая все двери просто так, без лишних вопросов и обиняков. Это бельгийка Сара, похожая на солнечный день, ее французский акцент, еврейские кварталы ее Антверпена (бельгийские евреи никогда не говорят на плебейском фламандском, только на аристократическом французском), Жак Брель в колонках и веснушки на щеках. Это родители Юсефа, учителя, их душистая стряпня, много мяса, и квартира в коврах, с тяжелой мебелью, похожая на советскую, в Хайфе, рядом с Бахайскими садами, с морем в окнах. Это когда ясно, что нужно сдавать экзамены на вторую степень по психологии и поступать на факультет именно в Иерусалимском университете, потому что Иерусалим невозможно покинуть, не в здравом уме.
Арабы это когда я поступаю на вторую степень, а Юсеф - нет. И вовсе не потому, что он араб, а потому что не достаточно корпел над учебниками. Это упакованные чемоданы и опустевшая квартира в общаге Идельсон. Это билеты в Германию: мой - в два конца, Юсефа - в один. Это ночная маршрутка, по дороге в аэропорт заезжающая в Хайфу. Это его голова на моих коленях и мои пальцы, запутавшиеся в его длинных волосах, и мои мокрые от арабских слез джинсы. Это покидать родину, землю отцов твоих отцов, и знать, что никогда больше не вернешься, как бы тебе ни хотелось. Это не рок и не судьба, это, может быть, просто потому, что здесь ты араб, а там ты такой же чужак, как и все остальные. Это целый месяц на нас двоих в мире, который понятия не имеет, чем отличается еврей от араба, и в котором можно быть кем угодно. Вот например: У вас странный акцент, напоминающий итальянский. Вы откуда? Из Нью-Лейбена. Эм... это где? Это маленькое королевство на ближнем востоке. О, я, кажется, слышал кое-что о нем. Напомните, как зовут вашего монарха? На данный момент у нас правит королева, Злата вторая. О, да, точно! Я недавно читал о ней кое-что в газете. И государственный язык у вас итальянский, не так ли? Диалект итальянского, с помесью испанского. О, да, да, конечно! Простите, я просто не очень знаком с политикой ближнего востока. Мистическая Прага, старые чешские поезда, маленькие европейские городки, пиво, многолюдные пабы, горная крепость Тавор. С Юсефом путешествовать так же просто, как учить психологию и гулять по Иерусалиму - заходи, говорит его гостеприимное лицо, и все двери открываются. А потом Эрланген, пригород Ульма. По утрам Юсеф посещает курсы немецкого, а я брожу по городу, смотрю на людей, покупаю новые джинсы и думаю, смогла ли бы я жить в Германии? Почему бы и нет? Чужеродность всего лишь вопрос нестабильной личности. Под вечер я встречаю его на площади, у ворот Ульмского собора. Мы идем к реке, расстилаем циновку, пьем вино, закусываем сыром и баварскими сосисками, смотрим на воду. А он говорит, я не верю в прощания, ведь пока расставание не наступает, его просто нет. А когда оно наступает? спрашиваю я. А тогда просто начинается новая жизнь, говорит Юсеф. Я сажусь на поезд, направляющийся в Мюнхен, и Юсеф провожает меня. "Прощай, Юсеф", говорю я, и тщетно пытаюсь заплакать. Слезы никак не наворачиваются, только улыбка из меня прет, моменту, в моем романтическом представлении, никак не соответствующая. И Юсеф улыбается и говорит, что все с ним будет хорошо, честное слово, наверное. И дом его всегда для меня открыт, где бы этот дом ни был. Я затыкаю уши наушниками, в которых змеиными кольцами извивается голос Омарa Фарукa.
Арабы это два брата, допустим, Ахмед и Хамуди. Они работают воспитателями в израильском терапевтическом интернате для мальчиков. Ахмед вот уже восемь лет, и хоть Ахмеду ясно, что его никогда не повысят в должности, сколько бы я не просила об этом директора, он не может уйти с работы, пока последний ребенок из его группы не выпустится. У Ахмеда степень по психологии из университета Аль-Кудс. Когда Ахмед заходит в интернат, на нем повисает куча рук. Его просят, ему рассказывают, с ним говорят и спрашивают, и понимают - его хватит на всех. Когда Ахмед заходит в группу, наступает тишина, и даже самый антисоциальный мальчик превращается в примерного ученика из британской бординг-скул. Ахмед ничего особенного не делает, он просто присутствует. Как старший, как сильный, как отец. Он кудесник в работе с детьми, и как он это делает, никто не понимает и ни в одной терапевтической книге нет тому рецепта. У Ахмеда трое детей, и живет он со своей семьей в увитом виноградом домике на окраине Гило. На стенах дома висят глиняные горшки. Когда-то давно, когда фешенебельный иерусалимский район Малха являлся арабской деревней Малха, прадед Ахмеда владел землями, на которых теперь раскинут интернат и центральный торговый центр Иерусалима. Неужели? Ахмед говорит, Вика, ты где вообще живешь? Неужели ты никогда не замечала мечеть на холме? Нет, никогда прежде не замечала. Зато над автобусной остановкой у интерната замечала на стене мемориальный щит: "В память погибшим при освобождении района Малхи от вражеских войск солдатам Цахала". Четыре раза в день Ахмед расстилает циновку в кабинете для воспитателей, опускается на колени и совершает молитву. "Алла-Уакбар", произносит он как раз тогда, когда одному конголезскому мальчикy что-то срочно от него нужно. "Тише, не мешай ему", просит еврейский мальчик, "Ахмед же молится". Ахмед говорит, это моя медитация, я не знаю, слышит ли меня Аллах, но мне достаточно того, что я с ним говорю. Вика, говорит Ахмед, я помолюсь за тебя, чтобы ты, наконец, сдала свой проклятый экзамен. Иншалла сдашь, вот увидишь. Ахмед говорит, я злюсь на тебя, за то, что ты уезжаешь в свою Украину именно в это время году. Я понимаю, что не имею право на тебя злиться, но все равно злюсь. Я говорю, Ахмед, давай, когда я вернусь, мы вместе сделаем терапевтическую группу, для тех детей, кто в этом году расстается с интернатом. Давай, говорит Ахмед, а когда вернешься, я разожгу для нас кальян. У Ахмеда нет и не может быть заграничного паспорта, потому что де-юре он не гражданин Израиля. Он человек без гражданства. У Ахмеда две семьи - его собственная, арабская, и интернатская, в которой он проводит больше половины своего времени, выращивая покореженных жизнью и родителями еврейских детей. В Фейсбуке Ахмед постит анти-израильские посты на арабском, и слезоточивые (наверняка отфотошопленные) фотографии убиенных Цахалом палестинских женщин, мальчиков и младенцев. Ахмед лютой ненавистью ненавидит директора интерната. Ахмед, говорю я ему, неужели ты не понимаешь, что переносишь на директора все твои унижения и комплексы, по поводу твоей бытности второсортным гражданином? Вика, говорит Ахмед, когда привезешь шоколад из Украины, пожалуйста, пусть в нем не будет алкоголя.
Арабы это тысяча и одна ночь.
Однажды нам все же было позволено сходить в пиццерию в пятницу, но Ирин папа взялся нас провожать. И хоть он и обещал идти сзади и оставаться незаметным, толпа ребятни его засекла. Замечательно экспрессивное арабское слово "фадиха", попавшее в иврит, как нельзя лучше определяет инциденты, в которых тебе больше всего на свете хочется провалиться сквозь землю и не возвращаться из под нее никогда. Не чета французскому "конфузу", при котором всего лишь мило краснеешь. Именно из-за арабов у нас Ирой в пятом классе не было друзей израильтян.
Арабы это День Земли, Накба, в который они мстят евреям за отобранные земли, похищая еврейских детей. В этот день после школы - сразу домой. И небо чернеет.
Арабы это Акко. Древний порт чуть севернее Крайот, обнесенный высокой стеной, которую даже Наполеон не одолел, волшебной, сказочной, за которой прячутся турецкие конюшни, мазанки с распахнутыми настежь дверьми, из которых доносится заунывная музыка, голодранная детвора, и желанные, вожделенные подземные залы рыцарей-крестоносцев, в которые путь мне заказан, потому что вход стоит денег. Это субботняя семейная прогулка. И иногда, когда мама с папой особенно добры и не озабочены пенсией, можно выпить с ними чаю на пристани и даже съесть фалафель. Арабы это базар за крепостью, вздымающейся над морем, на котором можно приобрести за пять шекелей металлическую с бисером висюльку на черном шнурке, если долго умолять маму, остановившуюся в раздумье рядом с лотком с морковкой. В ней можно быть красивой, если не модной .
Арабы это такие мужчины, которые в нижней Хайфе не стесняются присвистывать и причмокивать, завидев девушку. Они именно те, кто впервые в жизни дают тебе ощущение собственной привлекательности в глазах противоположного пола, когда ты проходишь со своими выклянченными у мамы пятидесятью шекелями мимо дешевых магазинов в полосатой блузке, которая заканчивается выше пупка .
Арабы это все то же Акко, в которое мы едем с моим парнем Феликсом в пятницу после полудня, вовсе не зная, что сегодня какой-то арабский праздник. Об этом можно было бы догадаться, если сопоставить толпы арабов, пляшущих вокруг дарбук - восточных тамбуринов, издающих раздражающий бой, с тотальным отсутствием кругом евреев и арабскими подростками, с криками сигающими в бушующее море с высоченных крепостных стен. Но мы об этом не догадываемся, и как ни в чем ни бывало совершаем променад по стенам. На мне все та же излюбленная полосатая блузка, короткие шорты, оранжевые туфли на платформе, недавно приобретенные в Париже, и бутылка апельсинового сока в руках. Арабы это те, кто внезапно окружают нас обоих безликой толпой, из которой зловещим ритмом вещает дарбука. Толпа сжимается вокруг нас все плотнее, и, прежде, чем мы успеваем опомниться, тащит нас в разные стороны. Ко мне тянутся десятки рук, Феликс пытается вырваться из других рук и что-то кричит. Арабские черные руки рвут мою полосатую блузку и впиваются в мои волосы. Ритм дарбуки сливается с вдруг ставшей предельно понятной арабской речью, и она не предвещает ничего хорошего. Арабы это враги, и поэтому это люди, рядом с которыми пробуждается инстинкт самосохранения, и даже если в школе вас никто никогда не учил навыкам самообороны, оказавшись в подобной ситуации, в вас они просыпаются сами по себе. Поэтому я размахиваю стеклянной бутылкой, бью ею наотмашь, слепо, ничего не соображая, ударяю ею какого-то араба по лицу, и ору, так ору, как никогда в жизни не орала, даже на маму, что порежу, убью, вот сейчас убью и порежу всех собственными руками. Я, должно быть, очень убедительна, и арабы мне, должно быть, верят, потому что это мудрая нация, которая уважает врагов, и в кольце толпы появляется брешь. Я хватаю Феликса за рукав, тяну за собой, и ору "Бежим!". Мы отступаем лицом к врагу, и бутылка в вытянутой руке превращается в рыцарский меч, готовый обрушиться на головы армии Саллах-а-Дина. Мы поворачиваемся и бежим, бежим через крепость, через вымощенные камнем улицы, пахнущиe рыбой, через крики, возгласы и гулкий бой дарбуки, которые несутся за нами, и останавливаемся только у парковки, чтобы запрыгнуть в машину и умчаться прочь. Арабы это такие люди, благодаря которым происшествие, которое могло обернуться травматичным, превращается в главный в жизни настоящий подвиг, потому что я сама себя спасаю.
Арабы это враги, из-за которых я провожу недели на Хайфской базе, на вершине горы Кармель, прямо над Бахайскими садами, над морем. Это старый арабский особняк, переформированный в штаб тылового командования, которое в Израильской армии не делает абсолютно ничего, кроме как содержать старых военных, переведенных в это бестолковое командование после судебных разбирательств о сексуальных домогательствах. Но арабы затеяли вторую интифаду, и кризисная ситуация распространяется на все рукава Цахала. Я дежурю в операторской денно и нощно, вместо того, чтобы ходить на дискотеки и ночевать у моего израильского друга Томера. Я засыпаю над Толкиеном и просыпаюсь от шуршания в рациях: "Патруль вышел на автостоп". "Принято". "Патруль вернулся на базу". "Принято". Я записываю в журнал, что патруль вышел на автостоп и вернулся из автостопа, и помечаю маркером на карте. А где-то на севере арабы похищают солдат, и в далеком пятничном Иерусалиме толпы арабов устраивают беспорядки в Старом городе. Это опять война, как всегда.
Арабы это взрывающиеся Иерусалимские автобусы. Это парaноидально озираться, садясь на 940-вой, направляющийся в Хайфу, завидев кого-то, у кого наглый вид, нагеленные волосы торчат колючками и золотая цепочка на шее. Это толкаться в четверг в очереди на автобус на центральной станции, и никому не уступать место, даже беременным женщинам, потому что позарез как надо вернуться домой как можно скорее. Я ненавижу Иерусалим. Какого черта меня сюда занесло, и по какой идиотской ошибке я решила здесь учиться? Никого здесь не знаю, и знать не хочу. Хочу домой, к маме, в родной Кириат Биалик, ходить на русские дискотеки с Ирой и кушать бабушкин бульон. По ночам в общаге "Резник" арабки из комнаты напротив курят кальяны и слушают свою невыносимую дисгармоническую музыку, мешая спать. Я прошу у них замолчать, они обещают, что замолчат, но никогда не выполняют обещания, как и все арабы. Арабы это депрессия от неправильно сделанного выбора. Скорее всего, летом, после первого курса, я переведусь в Хайфский университет.
Арабы это три или четыре часа после Новогодней полуночи, проведенной в пьяном дурмане на студенческой дискотеке "Оман", и не помню, как туда попала, с кем и зачем, и как оттуда вернулась в кампус. Бесконечные ступеньки ведут в девятнадцатую квартиру в общаге "Идельсон". Еще пролет, и еще, ноги подкашиваются, а лифта в общагах нет, и не было никогда, за тысячу-то шекелей в месяц. Это когда отворяется дверь на одной из площадок, и он стоит там, в дверном проеме, и я никогда его прежде не видела, хоть он, должно быть, мой сосед вот уже полгода как, но он знаком мне, клянусь богом, знаком так, как если бы я сама его придумала, описав открытую беззаботную улыбку, недельную щетину, длинные темные с золотинкой волосы, затянутые в хвост, шелковые брови в безупречном изгибе, застиранная майка и шорты до колен. Да и вообще. А он говорит: "Может, зайдешь?". А я говорю, у меня еще два пролета до квартиры. А он говорит, ну заходи все равно, отдохни, потом дальше пойдешь, если захочешь. А я говорю, как? прямо так? я же тебя не знаю. А он смотрит и смеется, и говорит, мы же соседи! И это звучит убедительно. Ну, так я говорю, ты прав, я тебя, конечно, знаю, ты на кого-то похож, но я не помню на кого. Я прохожу в квартиру, точную копию моей, только на полу полосатые разноцветные циновки и пахнет пряностями, то ли шафраном, то ли куркумом, то ли марихуаной. Я прохожу и сажусь на табуретку, а он готовит кофе или чай, а еще рис, который сперва жарит с луком и морковкой прямо в кастрюле, и только потом заливает водой. Он говорит: "Я Юсеф, кстати". Я подхожу к нему, колдующему над плитой, и недоумеваю. "Как Юсеф? Это же арабское имя". А он говорит: "Ну, да", и прижимает меня к себе свободной рукой совсем по хозяйски, как будто так и должно быть. А я говорю: "Не можешь ты быть Юсефом, ты Коби". А он смеется, и говорит, никакой я не Коби, я Юсеф. Ты надо мной прикалываешься, Коби, говорю я, ты не араб, ты Коби. А он говорит, еще как араб, христианин. Из Хайфы. А моя девушка - еврейка из Бельгии. Коби, говорю я, у тебя еще и девушка есть? Зачем же ты меня позвал? А он терпеливо объясняет, я не Коби, я Юсеф, а девушка еще не определилась, хочет ли она со мной быть, так я вот пытаюсь охмурять соседок, на всякий случай. Девушка не против. А ты? Я тоже, Коби, говорю я, но только потому, что я, кажется, пьяная. Я не Коби, говорит он, я - Юсеф. Ты все еще не против быть охмуренной?
Арабы это Иерусалим, потаенный, поэтичный, богемный, совершенно невероятный, раскинувшийся от горы Скопус до деревни Абу-Гош, и лес вокруг, и все, что только можно разузнать, разнюхать, распробовать, и все, с кем можно познакомиться, докопаться, добиться. Компании студентов, собирающихся в квартире Юсефа, обсуждающих политику и психологию, играющих в разные игры и вечно где-то шляющихся, и вечно интересно. Это лекции в огромных аудиториях на краю кампуса и террасы с видом на Иудейскую пустыню и на мормонскую церковь, палящее солнце и невообразимые алые закаты, какие бывают только на горе Скопус. Это жизнь бурлящая, кипящая вокруг Юсефа на траве кампуса, и Юсефа знают все, и его арабский язык нежен и певуч, как старинная колыбельная. Это ночное вместе корпение над учебниками и понимание - я выбрала правильную профессию. Это сто баллов после экзамена, и Юсеф злится, что я учусь меньше, а получаю больше. Это когда все дозволено, и жизнь легка и проста, одетая в майку и шорты, охмуряющая, распахивающая все двери просто так, без лишних вопросов и обиняков. Это бельгийка Сара, похожая на солнечный день, ее французский акцент, еврейские кварталы ее Антверпена (бельгийские евреи никогда не говорят на плебейском фламандском, только на аристократическом французском), Жак Брель в колонках и веснушки на щеках. Это родители Юсефа, учителя, их душистая стряпня, много мяса, и квартира в коврах, с тяжелой мебелью, похожая на советскую, в Хайфе, рядом с Бахайскими садами, с морем в окнах. Это когда ясно, что нужно сдавать экзамены на вторую степень по психологии и поступать на факультет именно в Иерусалимском университете, потому что Иерусалим невозможно покинуть, не в здравом уме.
Арабы это когда я поступаю на вторую степень, а Юсеф - нет. И вовсе не потому, что он араб, а потому что не достаточно корпел над учебниками. Это упакованные чемоданы и опустевшая квартира в общаге Идельсон. Это билеты в Германию: мой - в два конца, Юсефа - в один. Это ночная маршрутка, по дороге в аэропорт заезжающая в Хайфу. Это его голова на моих коленях и мои пальцы, запутавшиеся в его длинных волосах, и мои мокрые от арабских слез джинсы. Это покидать родину, землю отцов твоих отцов, и знать, что никогда больше не вернешься, как бы тебе ни хотелось. Это не рок и не судьба, это, может быть, просто потому, что здесь ты араб, а там ты такой же чужак, как и все остальные. Это целый месяц на нас двоих в мире, который понятия не имеет, чем отличается еврей от араба, и в котором можно быть кем угодно. Вот например: У вас странный акцент, напоминающий итальянский. Вы откуда? Из Нью-Лейбена. Эм... это где? Это маленькое королевство на ближнем востоке. О, я, кажется, слышал кое-что о нем. Напомните, как зовут вашего монарха? На данный момент у нас правит королева, Злата вторая. О, да, точно! Я недавно читал о ней кое-что в газете. И государственный язык у вас итальянский, не так ли? Диалект итальянского, с помесью испанского. О, да, да, конечно! Простите, я просто не очень знаком с политикой ближнего востока. Мистическая Прага, старые чешские поезда, маленькие европейские городки, пиво, многолюдные пабы, горная крепость Тавор. С Юсефом путешествовать так же просто, как учить психологию и гулять по Иерусалиму - заходи, говорит его гостеприимное лицо, и все двери открываются. А потом Эрланген, пригород Ульма. По утрам Юсеф посещает курсы немецкого, а я брожу по городу, смотрю на людей, покупаю новые джинсы и думаю, смогла ли бы я жить в Германии? Почему бы и нет? Чужеродность всего лишь вопрос нестабильной личности. Под вечер я встречаю его на площади, у ворот Ульмского собора. Мы идем к реке, расстилаем циновку, пьем вино, закусываем сыром и баварскими сосисками, смотрим на воду. А он говорит, я не верю в прощания, ведь пока расставание не наступает, его просто нет. А когда оно наступает? спрашиваю я. А тогда просто начинается новая жизнь, говорит Юсеф. Я сажусь на поезд, направляющийся в Мюнхен, и Юсеф провожает меня. "Прощай, Юсеф", говорю я, и тщетно пытаюсь заплакать. Слезы никак не наворачиваются, только улыбка из меня прет, моменту, в моем романтическом представлении, никак не соответствующая. И Юсеф улыбается и говорит, что все с ним будет хорошо, честное слово, наверное. И дом его всегда для меня открыт, где бы этот дом ни был. Я затыкаю уши наушниками, в которых змеиными кольцами извивается голос Омарa Фарукa.
Арабы это два брата, допустим, Ахмед и Хамуди. Они работают воспитателями в израильском терапевтическом интернате для мальчиков. Ахмед вот уже восемь лет, и хоть Ахмеду ясно, что его никогда не повысят в должности, сколько бы я не просила об этом директора, он не может уйти с работы, пока последний ребенок из его группы не выпустится. У Ахмеда степень по психологии из университета Аль-Кудс. Когда Ахмед заходит в интернат, на нем повисает куча рук. Его просят, ему рассказывают, с ним говорят и спрашивают, и понимают - его хватит на всех. Когда Ахмед заходит в группу, наступает тишина, и даже самый антисоциальный мальчик превращается в примерного ученика из британской бординг-скул. Ахмед ничего особенного не делает, он просто присутствует. Как старший, как сильный, как отец. Он кудесник в работе с детьми, и как он это делает, никто не понимает и ни в одной терапевтической книге нет тому рецепта. У Ахмеда трое детей, и живет он со своей семьей в увитом виноградом домике на окраине Гило. На стенах дома висят глиняные горшки. Когда-то давно, когда фешенебельный иерусалимский район Малха являлся арабской деревней Малха, прадед Ахмеда владел землями, на которых теперь раскинут интернат и центральный торговый центр Иерусалима. Неужели? Ахмед говорит, Вика, ты где вообще живешь? Неужели ты никогда не замечала мечеть на холме? Нет, никогда прежде не замечала. Зато над автобусной остановкой у интерната замечала на стене мемориальный щит: "В память погибшим при освобождении района Малхи от вражеских войск солдатам Цахала". Четыре раза в день Ахмед расстилает циновку в кабинете для воспитателей, опускается на колени и совершает молитву. "Алла-Уакбар", произносит он как раз тогда, когда одному конголезскому мальчикy что-то срочно от него нужно. "Тише, не мешай ему", просит еврейский мальчик, "Ахмед же молится". Ахмед говорит, это моя медитация, я не знаю, слышит ли меня Аллах, но мне достаточно того, что я с ним говорю. Вика, говорит Ахмед, я помолюсь за тебя, чтобы ты, наконец, сдала свой проклятый экзамен. Иншалла сдашь, вот увидишь. Ахмед говорит, я злюсь на тебя, за то, что ты уезжаешь в свою Украину именно в это время году. Я понимаю, что не имею право на тебя злиться, но все равно злюсь. Я говорю, Ахмед, давай, когда я вернусь, мы вместе сделаем терапевтическую группу, для тех детей, кто в этом году расстается с интернатом. Давай, говорит Ахмед, а когда вернешься, я разожгу для нас кальян. У Ахмеда нет и не может быть заграничного паспорта, потому что де-юре он не гражданин Израиля. Он человек без гражданства. У Ахмеда две семьи - его собственная, арабская, и интернатская, в которой он проводит больше половины своего времени, выращивая покореженных жизнью и родителями еврейских детей. В Фейсбуке Ахмед постит анти-израильские посты на арабском, и слезоточивые (наверняка отфотошопленные) фотографии убиенных Цахалом палестинских женщин, мальчиков и младенцев. Ахмед лютой ненавистью ненавидит директора интерната. Ахмед, говорю я ему, неужели ты не понимаешь, что переносишь на директора все твои унижения и комплексы, по поводу твоей бытности второсортным гражданином? Вика, говорит Ахмед, когда привезешь шоколад из Украины, пожалуйста, пусть в нем не будет алкоголя.
Арабы это тысяча и одна ночь.