Сквозь розовые стекла окуляров
Взбудораженное состояние длится всю неделю, но это не печаль. В который раз убеждаюсь, что дыхание смерти, пускай самое призрачное, пробуждает во мне какую-то дикую волю к жизни, даже на самом биологическом уровне. Кризисные ситуации мобилизуют вселенную, хочется мне думать. Хочется верить в фантазию, в которой нервные окончания вселенной создают синаптические стыки с моими нервными окончаниями, и стреляют амфетамином. В такие моменты внезапно открываются глаза, и кажется, что одиночества не бывает, что одиночество гораздо более иллюзорно, чем бесконечная, запутаная сеть человеческого муравейника. А может быть, это примитивное магическое мышление во мне просыпается, защищая от страха. Как бы там ни было, это приятно и делает тепло.
Я сходила в полицию, к жалобе вроде-бы отнеслись серьезно, и обещали следствие.
Русское Подворье прекрасно февральским солнечным утром, и прекрасны белые стены и голубые кровли Троицкого Собора напротив полицейского участка. Они прекрасны людьми, которые не оставили меня одну.
Конкретных итогов пока нет, зато есть выводы.
Благодаря этой злополучной угрозе, я узнала историю о двух разных пистолетах и о смерти от одного. О том, как иногда один пистолет в истории, заставляет закрыть глаза на другой, на тот, который выстрелил, пока пытались обезвредить первый. Бдительность никогда не должна ограничиваться той угрозой, которая громче. Я спросила себя, где висит то ружье, которого я не вижу.
Благодаря этой угрозе, я вспомнила, когда в первый и последний раз до нынешнего ходила в полицию. Как тогда мне никто не верил и никто не принимал мои страхи всерьез. Это случилось ровно десять лет назад. С той старой угрозы началась моя жизнь в Иерусалиме, началась с побега. Я сказала бы, что за это следует благодарить того, кто угрожал, если бы не обвиняла саму себя в идентефикации с агрессором. В любом случае, в этот раз все было по другому. Я узнала, что можно положиться на тех, кто рядом. Что те, кто рядом, посчитают мою просьбу о помощи не навязанной и принудительной, а поблагодарят за доверие.
Благодаря этой угрозе, я начала прислушиваться к соматическим реакциям собственного тела, и не отметать их за бессмысленностью.
Я не хочу лгать, и не скрою, что иногда нет ничего приятнее, чем оказаться в кругу заботы и опеки испугавшихся за тебя близких, даже такой ценой. В конце концов, из всего можно извлечь эгоистичный интерес. Не будь его, мы бы и дня не протянули на этой работе.
Не верьте тем, кто расскажет вам, что они работают в социальных службах, в службах спасения, в хосписах, в богадельнях или в терапевтических коммунах из альтруистических побуждений. Это вранье.
Фантазия о спасении несет в основе своей противоположную фантазию, эгоистичную и инфнатильную фантазию быть спасенным. Подобные места притягивают людей, которые, чаще бессознательно, хотят оказаться на месте тех, кому они отдают свою заботу, любовь, тепло и душу. Это их способ спасать себя, спасать детей, больных и обездоленных в себе, через тех взрослых и сильных, которыми они стали. Те, которыми движут иные побуждения, уходят, не выдерживают, или остаются из безвыходности, в постоянном недовольстве собой, потому что та плата, которую они получают, не соответствует внутреннему запросу.
Тот психотерапевт, который не желает быть пациентом, кто не желает снова оказаться ребенком на руках у матери, никогда не осознает важность такого терапевтического события, как мольба в глазах самодостаточного человека, который всего в жизни добился сам. Подобный психотерапевт обречен на вечные сомнения в целесообразности профессии, в собственной компетенции, и на постоянную фрустрацию.
Прелесть структуры нашей организации заключается в том, что она вызывает у взрослых, функционирующих, компетентных во многом людей желание быть ребенком, регресс. Это не удивительно, поскольку без некоторой идентефикации с детьми очень трудно с ними жить. Но в этом и некая трагичность ситуации, в которой оказываются работники: их проснувшаяся потребность в заботе и опеке не может быть полностью восполнена.
Нам приходиться жить в постоянном напряжении между взрослым и детским, между огромной ответственностью и отдачей себя в руки других, между фантазией о спасении и фантазии быть спасенным, между жестокой реальностью и волшебным колпаком, который пытаемся создать ради детей. Мы маневрируем между противоположными полюсами собственной личности. Мы сами попадаем во власть этого колпака, этого обещания тепла, опеки, охранности, оберега, заботы, обещания сильных рук, тех, кто знает, тех, кто держит, а когда колпак дает трещину, мир снаружи врывается страшными морозными ветрами, а ты уже и забыл, как с ними бороться, сдав шубы и валенки в обещание гардероба.
Наша безумная организация каждый день оказывается свиделем таких историй, от которых в нормальной жизни волосы встают дыбом, но когда подобное случается на ежедневном уровне, вырабатывается некоторая бесчувственность, реакции притупляются, наступает эмоциональная анестезия к жизненным трагедиям. Но прелесть нашей безумной организации заключается так же и в том, что когда стрессовая ситуация задевает коллегу, весь муравейник вооружается до зубов, выстраивается в роты, растягивает трамплин, в который можно упасть, и совершает коллективный трофалаксис. В таких ситуациях вспоминают о ребенке, который просыпается во взрослом, и вспоминают об общем, которое в каждом из нас. Наверное, это и есть проявление коммунистического чувства. Не альтруизма и не эгоизма, а связи, сопричастности, взаимодействия. Того чувства, из-за которого я выбрала работать в этом месте.
Убийством угрожали Вике, но угрозу почувствовала вся структура, и испуг оказался общим, как и оказанная индивиду коллективная поддержка.
Пишу, и сама удивляюсь, какое чудовищное отрицание из меня вылезает. Мои розовые очки давно пора содрать с моего носа. Но я не хочу их снимать. И даже если бы хотела, не сумела бы, не знаю как. Да и кому от этого станет легче?
Я сижу в кафе "Карусель", что на углу Азы и Метуделлы. Пью горячий сидр с вином и корицей. Грею пальцы о толстое стекло стакана. Я сижу на плетенном стуле. На полу красные потертые ковры. Над моей головой газовый грибок -обогреватель. Только что потух. Пробки, наверное, выбило. Рядом, чуть наискосок, пара студентов стучит по клавиатурам ноутбуков, обсуждает причинно-следственность не слышу чего. Они оборачиваются ко мне, чтобы отметить, что обогреватель не греет. Мы зовем официантку, высокую девушку с беспорядочно собранными на макушке волосами, и она возвращает тепло.
Я сижу лицом к улице, смотрю на нее сквозь мутный пластик шатра. Мне виден фасад банка напротив с охранником в оранжевой куртке, будто приклеенное к дверям яркое пятно. На стволе дерева по ту сторону пешеходного перехода колышется объявление о чьих-то похоронах. Древний белобородый старик с палкой совершает крестный ход по зебре. Согбенный под тяжестью груза собственного тела, хоть оно маленькое и щуплое. Медленно бредет, его движения потеряли автоматизм, кажется, он задумывается над каждым шагом, совершает в уме сложный расчет - левую ногу переставить, или правую. Время безжалостный к нему враг. Мне становится тревожно, что он не успеет одолеть путь до того, как светофор засияет красным.
Я захожу в туалет. Печатная машинка "Андервуд-Оливетти", по которой невозможно не постучать, не представить журналиста, который до рассвета выдавливал металлическим щелканьем, хрустом на бледной тонкой бумаге вести с боев Шестидневной Войны. "Осторожно, мины!" на трех языках предупреждает желтая табличка на стене. Пожелтевший лист "Джерузалем Пост": Казнь Эйхмана. Сигареты "Аскот" - лучше на вкус! Солнце проглядывает, но пахнет холодами.
Я дышу предвестием дождя и бледным небом. Я сижу одна в кафе "Карусель" и пишу. Но я не одна, я никогда не одна.
Пусть картина мира останется розовой, хотя бы сегодня. Скоро суббота. Я люблю жить.
Я сходила в полицию, к жалобе вроде-бы отнеслись серьезно, и обещали следствие.
Русское Подворье прекрасно февральским солнечным утром, и прекрасны белые стены и голубые кровли Троицкого Собора напротив полицейского участка. Они прекрасны людьми, которые не оставили меня одну.
Конкретных итогов пока нет, зато есть выводы.
Благодаря этой злополучной угрозе, я узнала историю о двух разных пистолетах и о смерти от одного. О том, как иногда один пистолет в истории, заставляет закрыть глаза на другой, на тот, который выстрелил, пока пытались обезвредить первый. Бдительность никогда не должна ограничиваться той угрозой, которая громче. Я спросила себя, где висит то ружье, которого я не вижу.
Благодаря этой угрозе, я вспомнила, когда в первый и последний раз до нынешнего ходила в полицию. Как тогда мне никто не верил и никто не принимал мои страхи всерьез. Это случилось ровно десять лет назад. С той старой угрозы началась моя жизнь в Иерусалиме, началась с побега. Я сказала бы, что за это следует благодарить того, кто угрожал, если бы не обвиняла саму себя в идентефикации с агрессором. В любом случае, в этот раз все было по другому. Я узнала, что можно положиться на тех, кто рядом. Что те, кто рядом, посчитают мою просьбу о помощи не навязанной и принудительной, а поблагодарят за доверие.
Благодаря этой угрозе, я начала прислушиваться к соматическим реакциям собственного тела, и не отметать их за бессмысленностью.
Я не хочу лгать, и не скрою, что иногда нет ничего приятнее, чем оказаться в кругу заботы и опеки испугавшихся за тебя близких, даже такой ценой. В конце концов, из всего можно извлечь эгоистичный интерес. Не будь его, мы бы и дня не протянули на этой работе.
Не верьте тем, кто расскажет вам, что они работают в социальных службах, в службах спасения, в хосписах, в богадельнях или в терапевтических коммунах из альтруистических побуждений. Это вранье.
Фантазия о спасении несет в основе своей противоположную фантазию, эгоистичную и инфнатильную фантазию быть спасенным. Подобные места притягивают людей, которые, чаще бессознательно, хотят оказаться на месте тех, кому они отдают свою заботу, любовь, тепло и душу. Это их способ спасать себя, спасать детей, больных и обездоленных в себе, через тех взрослых и сильных, которыми они стали. Те, которыми движут иные побуждения, уходят, не выдерживают, или остаются из безвыходности, в постоянном недовольстве собой, потому что та плата, которую они получают, не соответствует внутреннему запросу.
Тот психотерапевт, который не желает быть пациентом, кто не желает снова оказаться ребенком на руках у матери, никогда не осознает важность такого терапевтического события, как мольба в глазах самодостаточного человека, который всего в жизни добился сам. Подобный психотерапевт обречен на вечные сомнения в целесообразности профессии, в собственной компетенции, и на постоянную фрустрацию.
Прелесть структуры нашей организации заключается в том, что она вызывает у взрослых, функционирующих, компетентных во многом людей желание быть ребенком, регресс. Это не удивительно, поскольку без некоторой идентефикации с детьми очень трудно с ними жить. Но в этом и некая трагичность ситуации, в которой оказываются работники: их проснувшаяся потребность в заботе и опеке не может быть полностью восполнена.
Нам приходиться жить в постоянном напряжении между взрослым и детским, между огромной ответственностью и отдачей себя в руки других, между фантазией о спасении и фантазии быть спасенным, между жестокой реальностью и волшебным колпаком, который пытаемся создать ради детей. Мы маневрируем между противоположными полюсами собственной личности. Мы сами попадаем во власть этого колпака, этого обещания тепла, опеки, охранности, оберега, заботы, обещания сильных рук, тех, кто знает, тех, кто держит, а когда колпак дает трещину, мир снаружи врывается страшными морозными ветрами, а ты уже и забыл, как с ними бороться, сдав шубы и валенки в обещание гардероба.
Наша безумная организация каждый день оказывается свиделем таких историй, от которых в нормальной жизни волосы встают дыбом, но когда подобное случается на ежедневном уровне, вырабатывается некоторая бесчувственность, реакции притупляются, наступает эмоциональная анестезия к жизненным трагедиям. Но прелесть нашей безумной организации заключается так же и в том, что когда стрессовая ситуация задевает коллегу, весь муравейник вооружается до зубов, выстраивается в роты, растягивает трамплин, в который можно упасть, и совершает коллективный трофалаксис. В таких ситуациях вспоминают о ребенке, который просыпается во взрослом, и вспоминают об общем, которое в каждом из нас. Наверное, это и есть проявление коммунистического чувства. Не альтруизма и не эгоизма, а связи, сопричастности, взаимодействия. Того чувства, из-за которого я выбрала работать в этом месте.
Убийством угрожали Вике, но угрозу почувствовала вся структура, и испуг оказался общим, как и оказанная индивиду коллективная поддержка.
Пишу, и сама удивляюсь, какое чудовищное отрицание из меня вылезает. Мои розовые очки давно пора содрать с моего носа. Но я не хочу их снимать. И даже если бы хотела, не сумела бы, не знаю как. Да и кому от этого станет легче?
Я сижу в кафе "Карусель", что на углу Азы и Метуделлы. Пью горячий сидр с вином и корицей. Грею пальцы о толстое стекло стакана. Я сижу на плетенном стуле. На полу красные потертые ковры. Над моей головой газовый грибок -обогреватель. Только что потух. Пробки, наверное, выбило. Рядом, чуть наискосок, пара студентов стучит по клавиатурам ноутбуков, обсуждает причинно-следственность не слышу чего. Они оборачиваются ко мне, чтобы отметить, что обогреватель не греет. Мы зовем официантку, высокую девушку с беспорядочно собранными на макушке волосами, и она возвращает тепло.
Я сижу лицом к улице, смотрю на нее сквозь мутный пластик шатра. Мне виден фасад банка напротив с охранником в оранжевой куртке, будто приклеенное к дверям яркое пятно. На стволе дерева по ту сторону пешеходного перехода колышется объявление о чьих-то похоронах. Древний белобородый старик с палкой совершает крестный ход по зебре. Согбенный под тяжестью груза собственного тела, хоть оно маленькое и щуплое. Медленно бредет, его движения потеряли автоматизм, кажется, он задумывается над каждым шагом, совершает в уме сложный расчет - левую ногу переставить, или правую. Время безжалостный к нему враг. Мне становится тревожно, что он не успеет одолеть путь до того, как светофор засияет красным.
Я захожу в туалет. Печатная машинка "Андервуд-Оливетти", по которой невозможно не постучать, не представить журналиста, который до рассвета выдавливал металлическим щелканьем, хрустом на бледной тонкой бумаге вести с боев Шестидневной Войны. "Осторожно, мины!" на трех языках предупреждает желтая табличка на стене. Пожелтевший лист "Джерузалем Пост": Казнь Эйхмана. Сигареты "Аскот" - лучше на вкус! Солнце проглядывает, но пахнет холодами.
Я дышу предвестием дождя и бледным небом. Я сижу одна в кафе "Карусель" и пишу. Но я не одна, я никогда не одна.
Пусть картина мира останется розовой, хотя бы сегодня. Скоро суббота. Я люблю жить.