Снова о старых домах
С запада дует. Морской песок и губная пыль. Крем вокруг глаз затуманил зримость, да так, что не видно куда плыть. Компасам не обучен разум, карты открытий давно сожженны. Может случиться опасный казус, на гребне тридевятой волны. И только бельгийский вафель в фольге шуршащей - паек алюминeвых вечеров. Да дубовый штурвал в пятерне дрожащей, наследство периода толстых коров. На грани фантазий, в том мире, где звезды зажгут полуночную колыбель между Африкой и Азией, на стыке границ от чумы до пира, забрезжит песчанная мель. Три скамьи, две пальмы, качели, да дом с крыльцом. В коридорах гуляет ветер, взметает шторы, полощит тюлевую паутину. На стенах портреты: женщина и мужчина, сами собой превращенные в мать с отцом. Строгие лица, спрятанных улыбок чернобелые тени, накрахмаленные воротники, пробор причесок, вторая степень морщин - траектория, по которой плывут маяки. От них подальше, от их прощений, от их прощаний в туман закатов. Чем дальше, тем ближе, чем громче бой грозовых раскатов, тем слышнее два голоса. Вопреки. И чем быстрее стрелки компаса на запад отсчитывают минуты, чем короче время от конца пути, тем теплее ветер в галереях и комнатах, тем острее желание не догрести. Не дорасти, не вырастить. Променять штурвал на шерстяной плед, на молочное золото торшеров, на топящую кожу диванов, на горячий обед. Чугун якорей при определенных условиях притяжения бывает так легок, так невесом, как матрос, забравшийся в бурю на реи.
Дует с запада. Плывет к горизонту утлое судно, открытое всем морям. И за ним на прицепе тащатся ковры и диваны, коридоры и комнаты, мель и дом с крыльцом, скамьи и пальмы, да два портрета. Женщина и мужчина, сами собой превращенные в мать с отцом.