Дмитрий Лабаури. Дед Коля
https://www.facebook.com/labauris/posts/10222279323403074
Дмитрий Лабаури
Дед Коля.
Гнетущие дискуссии в ФБ о Ковиде и конечности нашего бренного бытия напомнили бытовавшие во времена моего детства (конец 80-х - начало 90-х гг.) деревенские разговоры взрослых о смерти. В детстве я часто бывал вместе с дедушкой и бабушкой в Белоярке - нашем родовом крестьянском гнезде, где проживали дедовы сестры и стоял добротный широкий дом, собственноручно построенный моим дедом. Дом, после переезда нашей семьи в п. Большой Исток, достался одной из дедовых сестер - я ее называл бабой Клавой, а бабушка с дедушкой - просто Клавкой. Была она стройной и манерной женщиной, охала и ахала, щебетала без умолку, когда мы приезжали. Муж у нее, дядя Коля, как я его называл, был совсем другим - сутулый, осунувшийся, невысокого роста, ниже нее, молчаливый. Сидел он обычно на кушетке или диване-кровати нога на ногу, чуть сгорбившись, с сигаретой в руке, неподвижно всматриваясь куда-то в бесконечность, будто провалился в глубины своей памяти. Таким он мне запомнился. Ребенком мне всегда хотелось понять, о чем он думает, о чем размышляет? Может вспоминает что-то? Или просто устал? Выглядел он действительно уставшим и не по годам постаревшим, хотя и имел годков чуть поменьше, чем мой дед. Уставшим он в действительности был, как я лишь потом, повзрослев, понял, от самой жизни, от ее иррациональной, бессмысленной и безжалостной сути. Детей у них не было - не было, значит, ни хлопот, ни забот. Позади была исковерканная адским напряжением жизнь. Впереди - бессмысленная старость и смерть. В последние годы советской власти он еще работал кочегаром, в том числе и в ночные смены. Почти что закоптившееся и съежившееся его лицо как бы соответствовало этой профессии. Он иногда рассказывал о своих кочегарных делах, о большой топке и горах пепла, и мне тогда жутко хотелось, чтобы он и меня взял с собой на работу, особенно в ночную смену - сидеть в темноте перед огнем и не спеша подбрасывать в него уголь. Со мной, впрочем, дядя Коля был немногословен. Общение с детьми по-видимому вообще было ему не ведомо. Не знал он, о чем со мной можно было поговорить, а тратить слова впустую видимо не желал. Но я при этом чувствовал себя с ним совершенно спокойно. Я даже любил его. Какое-то умиротворение и доброта источались от него даже когда он просто сидел рядом и не спеша курил одну сигарету за другой, уставившись в окно. Но с моим дедом они, конечно же, были друзьями. После общего застолья мужики уходили в свой угол и могли часами до ночи вести разговор. Я пристраивался рядом с ними, занимался какими-то своими детскими делами и одновременно наблюдал за разговором двух взрослых людей. Я был еще слишком мал и ничего почти не понимал из того, о чем они говорят. Мне нравился сам процесс их вдумчивого, искреннего и серьезного мужского диалога, который велся как бы в полголоса, а оттого казался мне особенно таинственным и важным. Дед, помню, частенько одергивал дядю Колю словами: «Не матерись при ребенке». Но тот лишь бросал на моего деда удивленный взгляд и спустя некоторое время, как бы забывшись, принимался за старое. По-другому он не мог излагать свои мысли. Мат в его устах казался настолько естественной формой речи, что я, малышом, принимал его за какой-то особый деревенский и устаревший язык. Дядя Коля владел им мастерски, как, впрочем, и многие другие деревенские жители, свыкшиеся с восприятием жизни как бесконечной пограничной ситуации.
Обсуждали во время таких посиделок семейные дела, вспоминали родню, не могли обойти стороной, естественно, и современные общественные проблемы. Совершенно фрагментарно помню, как дед рассказывал дяде Коле про свою службу в армии на Дальнем Востоке в послевоенный период. Помню, как он описывал фронтовиков, дослуживавших свой срок. Для молодых новобранцев это были всё сплошь герои, образцы для подражания. Поводом к разговору были все более усиливающиеся в начале 90-х гг. слухи о разгуле дедовщины в армии. Помню, как дядя Коля часто мотал головой и приговаривал что-то вроде такой фразы: «Никогда ничего путнего в нашей стране не будет». После чего делал многозначительную затяжку. С табаком он действительно был неразлучным. Рассказывали, что когда меня младенцем впервые привезли в Белоярку и голеньким положили перед ним с бабой Клавой, то он первым делом сделал глубокую затяжку и обдул меня всего табачным дымом с ног до головы. Действие это, по его мнению, видимо должно было умертвить все болезнетворные бактерии, угрожавшие мне. Мать моя, находившаяся рядом, была, конечно же, в ужасе.
На утро все заканчивалось - впереди была длинная дорога, поэтому после завтрака следовали скорые сборы и прощание до следующей встречи. Но одно такое утро мне особенно запомнилось. За завтраком тон вновь задавали женщины, от вечерних разговоров, свидетелем которых я был, не осталось и следа. Неожиданно извилистая нить беседы свернула к теме гробовых принадлежностей. И до, и после, и вообще на протяжении всего своего детства я был свидетелем подобных разговоров далеко еще не состарившихся пенсионеров. На собственные похороны принято было собирать деньги, но главное - готовить погребальный наряд, туфли, символические подарки гостям на похоронах и поминках. Все это составляло внушительное хозяйство, но в нищей стране, страдающей тотальным дефицитом товаров массового потребления, каждый должен был сам своевременно позаботиться о своем достойном погребении, дабы не обременять потомков. Подобными приготовлениями, разумеется, занимались женщины, это была их сфера ответственности. Культура смерти в позднесоветский период была развита, и добросовестность могильных хлопот была показателем порядочности хозяек. Однако часто при этом сравнение таких приготовлений выливалось в совсем непорядочную ярмарку тщеславия - хозяйки хвастались своими гробовыми запасами, их богатством, стараясь превзойти друг друга. Порой это вызывало ужас у меня, ребенка - казалось, что к смерти готовятся как какому-то долгожданному празднику, который следует сделать как можно более приятным и радостным для окружающих. Разговор тогда начала баба Клава. Бабуля моя его подхватила. Наперебой делились подробностями своего могильного гардероба. И тут обычно молчаливый дядя Коля не выдержал и буркнул что-то в адрес жены, потребовав от нее, говоря простым языком, закрыть свой рот. Баба Клава не растерялась и еще более хвастливым тоном заявила: «Я ведь, Коля, и тебе комплект приготовила, давно уже. Ботиночки, брючки, пиджачок». Коля до конца не дослушал. По всему было ясно, что сказанное стало откровением для него. Лицо его округлилось, глаза несколько вылезли из орбит, он постарался приподняться, всем своим видом выражая обиду и жгучее возмущение, а затем начал просто кричать: «Да ты совсем, баба, рехнулась со своими шмотками! Какие ботинки-пиджачок!? О чем ты говоришь? Да когда я сдохну, сразу же разводи костер во дворе побольше и тащи меня в него, пока не обуглюсь, а пепел потом за ворота выбросишь и всего делов!»
Да, когда-то и так на Руси относились и к жизни, и к смерти.
Дмитрий Лабаури
Дед Коля.
Гнетущие дискуссии в ФБ о Ковиде и конечности нашего бренного бытия напомнили бытовавшие во времена моего детства (конец 80-х - начало 90-х гг.) деревенские разговоры взрослых о смерти. В детстве я часто бывал вместе с дедушкой и бабушкой в Белоярке - нашем родовом крестьянском гнезде, где проживали дедовы сестры и стоял добротный широкий дом, собственноручно построенный моим дедом. Дом, после переезда нашей семьи в п. Большой Исток, достался одной из дедовых сестер - я ее называл бабой Клавой, а бабушка с дедушкой - просто Клавкой. Была она стройной и манерной женщиной, охала и ахала, щебетала без умолку, когда мы приезжали. Муж у нее, дядя Коля, как я его называл, был совсем другим - сутулый, осунувшийся, невысокого роста, ниже нее, молчаливый. Сидел он обычно на кушетке или диване-кровати нога на ногу, чуть сгорбившись, с сигаретой в руке, неподвижно всматриваясь куда-то в бесконечность, будто провалился в глубины своей памяти. Таким он мне запомнился. Ребенком мне всегда хотелось понять, о чем он думает, о чем размышляет? Может вспоминает что-то? Или просто устал? Выглядел он действительно уставшим и не по годам постаревшим, хотя и имел годков чуть поменьше, чем мой дед. Уставшим он в действительности был, как я лишь потом, повзрослев, понял, от самой жизни, от ее иррациональной, бессмысленной и безжалостной сути. Детей у них не было - не было, значит, ни хлопот, ни забот. Позади была исковерканная адским напряжением жизнь. Впереди - бессмысленная старость и смерть. В последние годы советской власти он еще работал кочегаром, в том числе и в ночные смены. Почти что закоптившееся и съежившееся его лицо как бы соответствовало этой профессии. Он иногда рассказывал о своих кочегарных делах, о большой топке и горах пепла, и мне тогда жутко хотелось, чтобы он и меня взял с собой на работу, особенно в ночную смену - сидеть в темноте перед огнем и не спеша подбрасывать в него уголь. Со мной, впрочем, дядя Коля был немногословен. Общение с детьми по-видимому вообще было ему не ведомо. Не знал он, о чем со мной можно было поговорить, а тратить слова впустую видимо не желал. Но я при этом чувствовал себя с ним совершенно спокойно. Я даже любил его. Какое-то умиротворение и доброта источались от него даже когда он просто сидел рядом и не спеша курил одну сигарету за другой, уставившись в окно. Но с моим дедом они, конечно же, были друзьями. После общего застолья мужики уходили в свой угол и могли часами до ночи вести разговор. Я пристраивался рядом с ними, занимался какими-то своими детскими делами и одновременно наблюдал за разговором двух взрослых людей. Я был еще слишком мал и ничего почти не понимал из того, о чем они говорят. Мне нравился сам процесс их вдумчивого, искреннего и серьезного мужского диалога, который велся как бы в полголоса, а оттого казался мне особенно таинственным и важным. Дед, помню, частенько одергивал дядю Колю словами: «Не матерись при ребенке». Но тот лишь бросал на моего деда удивленный взгляд и спустя некоторое время, как бы забывшись, принимался за старое. По-другому он не мог излагать свои мысли. Мат в его устах казался настолько естественной формой речи, что я, малышом, принимал его за какой-то особый деревенский и устаревший язык. Дядя Коля владел им мастерски, как, впрочем, и многие другие деревенские жители, свыкшиеся с восприятием жизни как бесконечной пограничной ситуации.
Обсуждали во время таких посиделок семейные дела, вспоминали родню, не могли обойти стороной, естественно, и современные общественные проблемы. Совершенно фрагментарно помню, как дед рассказывал дяде Коле про свою службу в армии на Дальнем Востоке в послевоенный период. Помню, как он описывал фронтовиков, дослуживавших свой срок. Для молодых новобранцев это были всё сплошь герои, образцы для подражания. Поводом к разговору были все более усиливающиеся в начале 90-х гг. слухи о разгуле дедовщины в армии. Помню, как дядя Коля часто мотал головой и приговаривал что-то вроде такой фразы: «Никогда ничего путнего в нашей стране не будет». После чего делал многозначительную затяжку. С табаком он действительно был неразлучным. Рассказывали, что когда меня младенцем впервые привезли в Белоярку и голеньким положили перед ним с бабой Клавой, то он первым делом сделал глубокую затяжку и обдул меня всего табачным дымом с ног до головы. Действие это, по его мнению, видимо должно было умертвить все болезнетворные бактерии, угрожавшие мне. Мать моя, находившаяся рядом, была, конечно же, в ужасе.
На утро все заканчивалось - впереди была длинная дорога, поэтому после завтрака следовали скорые сборы и прощание до следующей встречи. Но одно такое утро мне особенно запомнилось. За завтраком тон вновь задавали женщины, от вечерних разговоров, свидетелем которых я был, не осталось и следа. Неожиданно извилистая нить беседы свернула к теме гробовых принадлежностей. И до, и после, и вообще на протяжении всего своего детства я был свидетелем подобных разговоров далеко еще не состарившихся пенсионеров. На собственные похороны принято было собирать деньги, но главное - готовить погребальный наряд, туфли, символические подарки гостям на похоронах и поминках. Все это составляло внушительное хозяйство, но в нищей стране, страдающей тотальным дефицитом товаров массового потребления, каждый должен был сам своевременно позаботиться о своем достойном погребении, дабы не обременять потомков. Подобными приготовлениями, разумеется, занимались женщины, это была их сфера ответственности. Культура смерти в позднесоветский период была развита, и добросовестность могильных хлопот была показателем порядочности хозяек. Однако часто при этом сравнение таких приготовлений выливалось в совсем непорядочную ярмарку тщеславия - хозяйки хвастались своими гробовыми запасами, их богатством, стараясь превзойти друг друга. Порой это вызывало ужас у меня, ребенка - казалось, что к смерти готовятся как какому-то долгожданному празднику, который следует сделать как можно более приятным и радостным для окружающих. Разговор тогда начала баба Клава. Бабуля моя его подхватила. Наперебой делились подробностями своего могильного гардероба. И тут обычно молчаливый дядя Коля не выдержал и буркнул что-то в адрес жены, потребовав от нее, говоря простым языком, закрыть свой рот. Баба Клава не растерялась и еще более хвастливым тоном заявила: «Я ведь, Коля, и тебе комплект приготовила, давно уже. Ботиночки, брючки, пиджачок». Коля до конца не дослушал. По всему было ясно, что сказанное стало откровением для него. Лицо его округлилось, глаза несколько вылезли из орбит, он постарался приподняться, всем своим видом выражая обиду и жгучее возмущение, а затем начал просто кричать: «Да ты совсем, баба, рехнулась со своими шмотками! Какие ботинки-пиджачок!? О чем ты говоришь? Да когда я сдохну, сразу же разводи костер во дворе побольше и тащи меня в него, пока не обуглюсь, а пепел потом за ворота выбросишь и всего делов!»
Да, когда-то и так на Руси относились и к жизни, и к смерти.