Антон Мухачёв. Лошадиная доза
Предисловие:
Андрей Морозов ("Мурз") писал (https://kenigtiger.livejournal.com/2001670.html ), что Антон "Флай" Мухачев чуть больше года назад покинул гостеприимные стены российской пенитенциарной системы после 9 лет тюремного заключения. Девятку ему выписали за демонстративный отказ сотрудничать с органами по вопросу объединения всех дел против националистов периода конца нулевых-начала 10-х в ацкий заговор фошыстов. Пытались увязать БОРН, Тихонова и Хасис ("узел" "Русского образа") и "Северное братство". <...> Флая брали по 282-й, доказухи по которой было хуй да нихуя, извините, на серьезный срок не хватит. [Флай] по их задумке [должен был] сломаться, сдаться и подписать им авантюрный роман о тайной жизни "Северного братства" Хомякова <...>. Но не сломался. И за отказ сотрудничать достали они из ящика стола любимую свою "резиновую 159-ю", которая от условки до девятки. Сколько хочешь - столько натягиваешь, если есть из кого выжимать донос. Донос выжали из деловых партнеров Антона. "Или вы сажаете его, или садитесь сами". Бизнесмена у нас посадить можно всегда, "это так устроено", как сказал бы Константин Крылов.
----------------------------------------------------------------------------------------
Лошадиная доза
...
Часть 1. Люси (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/196829911309188)
...
Только-только прибывший в наш лагерь этапник из Москвы, как правило, волнуется перед неизвестным и тут же удивляется от уже познанного. И если боязнь исчезает быстро - как никак лагерь не беспредельный, под братвой, - то брезгливое недоумение ещё долго преследует новеньких первоходов.
И правда, очень сложно после отремонтированных столичных изоляторов с горячей водой не поражаться уличным туалетам с опасно сгнившими полами и чавкающими крысами, заплесневевшей бане с дырявыми от ржавчины тазами и умывальникам в бараке, где в бурой воде можно было обнаружить не только водоросль, но и длинного, тонкого как волос паразита.
Обвыкшись с деревенской обстановкой и уже не шарахаясь от особенностей лагерного быта, зек дожидался свою первую посылку от близких и, при её получении, натыкался на загадочный окрик: «Ждите лошадь!»
При чём тут лошадь и моя посылка? - волновался новичок, не догадываясь, что за МКАДом гужевой транспорт всё ещё в почёте.
Через пару часов ожидания в потной очереди зеков к крыльцу «прицокивала» понурая кобылка с выпученными мутными глазами. «Люська приехала!» - кричал кто-то, и толчея одинаково худых людей, наступая друг на друга и оттирая медлительных в конец очереди, стремилась поскорее разгрузить телегу с синими коробками.
Настоящее имя лошади было «ЛюсИ» с ударением на последний слог. Конечно же лагерную клячу никто так величаво не звал.
Шкура Люси, цвета свежей ржавчины, словно старый палас в советской хрущёвке была местами затёрта и побита молью. Лошадь была впряжена в зелёную телегу - ещё один ратитет для столичных сидельцев. На ней ежедневно возили не только посылки, но и стройматериалы, и готовую продукцию в промзоне, и даже хлеб в столовую лагеря. При виде хвоста Люси, веником гуляющего по румяным буханкам, зеки уже не удивлялись странным находкам в хлебной пайке.
Каторжане любили лошадь и кликали её по-простецки - Люся. Частенько её подкармливали сахаром и белой булкой, а её конюха угощали сигаретами. Неразлучную пару уважали за их труд, считали, что они «шевелят груза на порядочных арестантов», и редкий зек мог равнодушно пройти мимо застрявшей в весенней грязи телеги. Вместе с конюхом зеки тужились до хруста, тянули-толкали донельзя гружённую телегу и, вытянув повозку, хлопали вечно уставшую Люси и довольно закуривали.
В один из таких перекуров мимо грязных зеков проходил инспектор в новенькой, под НАТОвский образец форме. Как часто бывает у приматов, он решил продемонстрировать свою власть, свой отличительный от общей массы цвет униформы. Инспектор бросил что-то грубое в адрес конюху, дескать хватит бездельничать.
«Своей дорогой идите, гражданин начальник!» - тщательно выговаривая каждое слово, ответил Петр Ильич. Маховик агрессии раскрутился мгновенно. Молодой сотрудник, ещё не ведающий о тонком чувстве компромисса, прыгнул к зекам через борозду грязи, растолкал их плечами и схватил конюха за руку: «Что ты мне сказал, залупа?!» Кольцо людей тут же сомкнулось.
Запахло «кипишем», тем словом, при крике которого каждый зек бежал на призыв о помощи. Тут и там раздавались вопли «Кипиш!», все что есть сил толкались и громко возмущались «ментовским беспределом».
Сотрудник, хоть раз побывавший в полном бараке разъярённых зеков уже не рисковал без нужды хамить и, тем более, открыто хватать или бить арестантов.
Значительно позже, когда о кипише в «жилзоне» забывалось, самые агрессивные зеки выдёргивались в штаб и там «подлетали и разбивались», но это уже потом, как последствие, как священные страдания каторжан за «дело общего характера».
Но в этот раз о кипише и подумать не успели. Люси, словно верный цепной пёс, извернулась и большими жёлтыми, будто прочифирёнными зубами цапнула инспектора за плечо. Тот в миг остыл, увидел вокруг себя угрюмых зеков и с руганью поспешил уйти по хлюпающей земле.
С тех пор Люси считали заступницей порядочных арестантов, а с Петром Ильичом - пусть он был и из «козлятника» - не чурались здороваться за руку. Инспектора же звали не иначе, как «укушенный».
Поговаривали, что кусает Люси только плохих людей. Плохих, естественно, по лагерным понятиям, где среди «хороших» могли попасться и насильники с убийцами.
Бывало, некоторые зеки шли в штаб на суд по условно-досрочному освобождению. Встречая по-пути Люси, они старались угостить её заранее припасенными гостинцами. И тот, к кому довольная лошадь тянулась за угощением, проходил УДО со стопроцентной вероятностью. В это верили настолько, что зеки заблаговременно договаривались с конюхом, и Пётр Ильич, якобы по-делу, выводил за пару пачек сигарет Люси в жилзону.
В промзоне Люси обретала полноценную свободу. На большом пространстве практически неработающей промки Люси паслась среди развалин бывших цехов на обильных травах, задорно гоняла пугливых телят и, бывало, нагло перегораживала путь идущим мимо работягам, пока те в качестве пропуска не задабривали игривую лошадь каким-нибудь лакомством.
Частенько зеки наблюдали из окон швейного цеха за небесной колесницей с эдаким усохшим Аполлоном. Стоя на телеге, он мчался на широко раставленных ногах, а Люси, словно скаковая призёрша на пенсии, бешено несла своего возницу.
Часть 2. Чайковский (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/197220367936809)
...
Хмурый, насквозь пропахший лошадиным потом мужик при знакомстве руки не подавал. «Пётр», - бурчал он, упуская отчество даже перед малолетками. При попытке обратиться к нему уважительно, по-батюшке, он супился, а трёхразовые проверки люто ненавидел. На выкрик инспектора: «Казаков!», он был обязан громко ответить: «Пётр Ильич!» Нет-нет, а из строя в спину раздавались смешки... Чайковский!
На воле, когда он работал конюхом в совхозе с издевательским названием «Путь Ильича», на подобное прозвище он реагировал бурно. Выхватывал из-за пояса выцветший кнут, тряс им, а по-пьяни мог и перехватить обидчика с хриплой предъявой: «Ты кого пид*расом назвал, падла?!»
Здесь же, в лагере да ещё и в «козлятнике» ему только и оставалось, что зыркать из под бровей острым взглядом провалившихся глаз да кусать полусгнившими зубами обветренные губы.
Любая работа на администрацию, кроме «промки», среди блатных и мужиков считалась «западло» - верный путь в «козлятник». Но когда Петру Ильичу предложили работу конюха в «расконвойке», тот не колебался ни секунды и «повязался» в миг. Лошадей он любил с детства, даже в тюрьму его привело редкое нынче преступление - конокрадство. И дали бы ему года два-три, но хмельное буйство при задержании аукнулось в шесть лет общего режима. «Расконвойка» же давала Петру Ильичу ещё и относительную свободу передвижения с возможностью неплохого заработка.
Временами его лошадка привозила из-за зоны то пару спортивных костюмов, то лёгкую удобную обувь, то десяток литров водки. Пётр Ильич без утайки сдавал «запреты» своему бригадиру, получал денежное вознаграждение за «ноги» и всю сумму переводил на счёт жены, не оставляя себе ни копейки. Разве что спирт, иногда выдаваемый «бугром» в виде премии конюх немедленно пропивал со счастливыми от халявы собутыльниками.
Как-то в конце лета, когда палево жарких дней улеглось, и работяги с промки, отпахав смену, кто варил чифир, кто выходил из цехов перекурить, Пётр Ильич собрал компанию человек в десять.
В узком длинном сарайчике с замызганной лампочкой зеки сдвинули скамейки и разложили скромную даже по лагерным меркам снедь. Вокруг них на полках стояли пустые клетки. В паре из них блестели глаза пока ещё не оприходованных кроликов. Из кучи прошлогодней соломы Пётр Ильич достал пластиковую канистру со светло-коричневой жидкостью. Сильные руки сорвали крышку. В плотном, тягуче-прелом воздухе бывшего зверинца поплыл резкий запах спирта.
- О, чё за праздник, Петруха? - удивился сухонький, словно скрученный опёнок зек.
- Неужто Люська наконец дала? - пошутил другой, чернозубый и тут же втянул в плечи воробьиную голову, прячась от замаха конюха.
Высокий зек, ссутулившись под потолком, потянул носом и уточнил:
- Это коньяк, Ильич?
- Хреньяк, - глухо отозвался конюх. - Жену мою провожаем.
- На войну?
- На хер!
Пётр Ильич сузил глаза и сплюнул под ноги:
- На развод подала, падла! Сегодня в спецчасть тянули расписаться. Там узнал, что она ещё и полдома продала. Когда успела? Чего ей не хватало?
Зеки загудели:
- Может всё туфта, Ильич?
- Мусорам веры нет!
- Сел в тюрьму - меняй жену!
-Не ты первый, Ильич, не ты последний. Жить-то есть где?
Зеки проявляли сочувствие, устраиваясь за столом поудобнее.
-Ну, лады, это надо обмыть! - раздалось из глубины сарая.
- Да-да, - в разнобой заголосили зеки, хлопая конюха по спине и передвигаясь поближе к закуске.
- Ильич, это же счастье, ты теперь по-настоящему свободен!
- Угу, - буркнул конюх и разлил пойло в алюминиевые кружки.
- Ну, за скорейший откидон! - подняли тост в глубине сарая.
- Вздрогнули! - дал кто-то команду и острые кадыки синхронно задвигались.
А Пётр Ильич, перед тем как рвануть в пьяную ночь, с чёткостью вчерашнего дня выудил из памяти картинку двадцатилетней давности.
Совхозная конюшня. Ряды пустых станков - табун на выпасе. Рыжая Светка с плотной ядрёной грудью лежит в телеге на старом бушлате. Загнул-то он её силой, брыкалась, как необъезженная, а неделя прошла - и уже сама приходит. Как обращаться с бабами ему объяснять не надо - врождённое. Все годы так: плеть и ласка, и ничего, вон двое каких вымахали, один в армейке, другая замуж выскочила. Как дети из дома, так и она, падла, рванула! И чего ей не хватало?
Вздрогнули!
За короткую ночь чужого коньячного спирта ушло тысяч на сорок. А утром, сразу после проверки, ШИЗО пополнилось страдающими от жестокого похмелья зеками.
Через две недели Пётр Ильич, жмурясь от яркого дня, уже слегка прохладного, но несравнимо приятного после карцерного климата, покинул изолятор и направился к «бугру». Долг на шее повис немалый, уйти от расплаты не представлялось возможным. Но Пётр Ильич и не побежал бы. Уж лучше прийти с повинной и отхватить своё, чем прослыть фуфлыжником. Известно, фуфлыжник хуже пид*раса. Последних Пётр Ильич недолюбливал.
Часть 3. Козлятник (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/197986124526900)
...
Двухэтажные бараки в «жилке» были отделены друг от друга решётчатыми «локалками». Нередко пьяные мужики, возвращаясь ночью с попойки, перелезали через забор из прутьев, цеплялись за них робой и, словно жуки на булавке, махали лапами и звали на помощь.
Но одно жилое строение в лагере было окружено высокими металлическими плитами. Поверху глухой забор опутывала колючка, причём нависала она наружу, будто предотвращала не побег, а набег.. Попасть в барак можно было только через маленькую, на ночь запираемую калитку. Над входом висела табличка из мятой жести: «Отряд № 7», но все в лагере называли этот барак проще - козлятник. Там жили те, кто сотрудничал с администрацией.
В козлятнике был и спортзал с ржавыми гантелями, и библиотека со скромным разнообразием советских книг, и школа, и столовая, и спальные секции, и каптёрка, и даже душевая комната для избранных.
Пётр Ильич толкнул ногой калитку, скрывая в карманах неприятную дрожь потных рук, походя кивнул перекаченным спортсменам из блатных и, передумав курить, шагнул в сырое нутро барака.
Дверь в малую секцию, самую комфортную и по-домашнему уютную была обита чёрным дермантином с латунными заклёпками. Для полноты иллюзии вольной квартиры недостовало лишь глазка. Кнопка дверного звонка удивляла несуразностью своего присутствия. Сколько раз Пётр Ильич, стоя перед дверью бугра, думал об одном и том же - дешёвый понт! Из вредности он не стал звонить, ткнул посильнее кулаком и вошёл, еле сдержав неожиданно холуйское: «Разрешите?»
Бугор козлятника, Семён Аркадьевич Ольшанский, заплывший и толстокожий, в прошлом тяжелоатлет, нынче был уважаемым человеком с весом далеко за центнер. По лагерю он передвигался медленно и величаво, словно правительственный лимузин. Спешил он только в штаб к Хозяину - начальнику колонии - да и то с видом лёгкой досады, дескать дел много, а тут беспокоят. Чёрный спортивный костюм, мягкий и дорогой движений не стеснял. Перед кабинетом сотрудника администрации к Семёну Аркадьевичу подбегал услужливый «шнырь» с щёткой и шлифовал зеркальный блеск на лёгких туфлях бригадира.
До посадки Семён Аркадьевич держал в Костроме десяток пунктов по сбору металла, из-за него он и сел. Километр разобранной ж/д ветки с двумя опорными башнями ЛЭП вызвали резонанс в местечковой журналистской среде. От крупной взятки отшатнулся даже городской прокурор, и сборщику металлолома пришлось перебраться в СИЗО.
В неволе талантливый коммерс не потерялся. Он быстро выбился в бугры «козлятника», конечно же не без помощи заинтересованной в теневых доходах администрации. Зарабатывать на зеках деньги у «порядочных арестантов» считается неприемлимым - такой уклад Семёну Аркадьевичу был только на руку. Монополия везде сверхприбыльна.
Постепенно его робкие начинания перетекли в грандиозные финансовые проекты. Как только в лагерный магазин приезжал грузовик с товаром, первым всегда закупался седьмой отряд, оставляя после себя пустые полки. В бараке жилзоны у Семёна Аркадьевича был специально обученный человек - «барыга». Когда караван «козлов» с пузатыми клетчатыми баулами шёл через всю жилку, местные дозорные от братвы кричали зычное: «Завоз!». Уже через полчаса в секции у барыги было не протолкнуться - мужики отоваривались чаем, сигаретами, шоколадом и тушёнкой. Естественно, втридорога.
Если кто-то нуждался в лёгком «запрете»: футболка, кроссовки, спирт, керамическая посуда - Семён Аркадьевич был готов помочь, пусть и с ценником из арбатского бутика. Тяжёлые «запреты» обсуждались с глазу на глаз и, чаще всего, желания клиента удовлетворялись - были бы деньги.
Своих подопечных Семён Аркадьевич распределял на те или иные должности тоже не без интереса. Голодранцы без поддержки с воли тянули плуг на контрольно-следовой полосе, чистили территорию, красили заборы, асфальтировали тропинки, тянули колючку - содержали в порядке весь лагерь. Те, кто мог платить, покупали «лантухи» дневальных, библиотекарей, каптёров и ежемесячно перечисляли бугру немалые суммы.
Даже за койко-место в чистой отремонтированной секции вносилась абонентская плата - тюль на окнах, цветы на подоконнике и телевизор на тумбе для «бедолажной чесотки» считались пределом фантазий.
Когда Пётр Ильич пришёл к бугру, тот сидел на широкой деревянной кровати, раслабленно откинувшись на пухлую словно вареник подушку. Закрытые на окнах жалюзи маленькой секции создавали приятный полумрак. На журнальном столике сверкал крупный чёрный виноград. Звук плазменной панели на стене был выключен, и лесбийские игры на нём выглядели настолько завораживающе, что как ни старался Пётр Ильич изображать чувство вины, взгляд его всё равно тянуло к экрану.
Семён Аркадьевич на удивление бойко подскочил с кровати, искренне улыбаясь подошёл к гостю и протянул для приветствия руку. Зажатую ладонь конюха он для удобства отвёл чуть в сторону и коротко пробил левой в печень. Пётр Ильич сипло всхлипнул и сполз в ноги к бугру прямо на коврик с надписью: «Добро пожаловать!»
Дотянувшись до пульта, Семён Аркадьевич сделал звук погромче и, под пылкие стоны силиконовых порнозвёзд принялся бить конюха. Должников бугор не любил, но ценил и сильно не калечил. Вот и конюха не ломал - учил.
- Бухло тебя не доведёт до добра, Ильич, - объяснял Семён Аркадьевич, ухая ногой в тощий живот конюха. - Раз-другой я закрою глаза на твои косяки, а там глядь - и бл*дь! Проснёшься в гареме с Бабеттой в обнимку. И уже будешь Чайковским не по родству, а по образу жизни.
Семён Аркадьевич отсмеялся, аккуратно, почти по-товарищески пнул голову жертвы и продолжил нравоучение:
- То, что пришёл сам - молодец, крыс не терплю, но и фуфло мне двинешь - лично трахну! Долг свой отработаешь в несколько ходок - это не проблема. Только не пей больше, Ильич. А то посажу на бутылку так, что уже никто не снимет!
Из секции Пётр Ильич выполз.
Вытирая рукавом слёзы и кровь с разбитого лица, конюх встал, прислонился к холодной стене, как вдруг его затрясло будто в телеге по бездорожью. Побои - ничто, за четыре года было всякое, но унижаться Пётр Ильич не любил. Уже в конце экзекуции бугор сунул ему в лицо ногу в белом носке и приказал: «Целуй!» Голова конюха дёрнулась от брезгливости, но на носке всё же остался отчётливый след расквашенных губ. «Оставлю на память!» - заявил бугор, вернувшись на кровать, - Пошёл вон!» Тогда-то Пётр Ильич и заплакал.
Из открытой каптёрки высунулся маленький дедок с тонкими жёлтыми волосами и, посмаковав зрелище, каркнул:
- Сюда канай, женишок кобылий!
Пётр Ильич поплёлся в каптёрку. Там, среди сумок со шмотьём и ящиков с противогазами сидел худой престарелый зек. На вид он был немощный, эдакий Кащей, что чах над чужими баулами. Но все в лагере знали: дед из «козлятника» - ещё та прожжённая акула. Треть своей жизни он провёл за решёткой, и всё его тело покрывали синие выцветшие наколки. Невесть как оказавшись среди мальков-первоходов, он отправил в «гарем» десятки провинившихся «козликов». Когда каптёр своим резким, будто несмазанным голосом кому-то что-то приказывал, это были слова бугра: об этом тоже все знали, и слушались его беспрекословно.
Дед достал из под стола небольшой зелёный пакет и пододвинул его к конюху.
- Подарок из секс-шопа, Ильич. Получи и распишись, - хрустнул смехом каптёр. - А теперь слухай меня, как двигаться будешь.
Пётр Ильич пожалел, что в детстве попробовал водку.
Часть 4. Тайник (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/198386884486824)
...
Каждый день Пётр Ильич загружал телегу в столовой большими пластиковыми бачками, и в тысячный раз Люси покорно и вдумчиво отвозила пищевые отходы на свиноферму за зоной. Сопровождали парочку, как правило, два инспектора из роты охраны.
После свинофермы Пётр Ильич возвращался в лагерь со свежим мясом для администрации и костями с жилами для зеков. Бывало, повозка заезжала на почту за посылками, а то и на соседней частной стройке конюху приходилось перетаскивать с места на место битый кирпич. Без работы ни Люси, ни её напарник не сидели.
Конвой перебрасывался бородатыми шутками, поселковыми новостями, теребил Петра Ильича глупыми вопросами. В ответ конюх развлекал охрану небылицами, угощал их дорогими сигаретами, шоколадом, а на праздники мог даже подогнать бутылку палёного вискаря. Служивые воспринимали угощение как должное, но телегу на въезде в лагерь шмонали без должной тщательности. Пётр Ильич всегда был принципиально почтителен, и по посёлку Люси частенько передвигалась без охраны.
Сегодня им всем пришлось задержаться на ферме дольше обычного. Свинокол был в хмуром подпитии, разделка мяса затягивалась, и конвой пригласили переждать в «биндяк» - маленький выгончик без колёс, но со столиком и парой скамеек. На столе в огромной чугунной сковороде своевременно шкворчали кусочки мяса с десятком разбитых яиц. Холодный квас осчастливил инспекторов окончательно.
Пётр Ильич прикорнул в телеге.
С утра распогодилось. Мухи гудели мягким тембром, облепляя всё по пути - от глаз лошади, до губ её спутника. Где-то мычали коровы и неразборчиво бубнили людские голоса. Вдалеке звенела пилорама, её звук будто нёс свежий запах яркой стружки. Жизнь посёлка легко и ненавязчиво кутала сладостью воли. Забыть в подобный миг о лагере было нетрудно, и эти мгновения Пётр Ильич ценил больше всех радостей.
Вдруг словно что-то вспомнив, конюх резко выпрыгнул из телеги, мельком глянул на окна «биндяка» - там шла пирушка и, глубоко вздохнув, повёл Люси в сарай неподалёку.
Постройка была большая, но без света. В дальнем углу была свалена куча старых лопат. После недолгих поисков, Пётр Ильич достал из неё небольшой, туго перемотанный скотчем свёрток. Взвесив его на руке, конюх зубами разорвал упаковку.
Старая акула из каптёрки своё дело знала! Слова деда: «Просрёшь груза, Ильич, и твоё очко - моё очко» когда-нибудь ему в стократ вернутся, в это Пётр Ильич очень старался верить. Без этой веры он с места не сдвинулся бы!
Пётр Ильич вернулся к дверям и запер их изнутри. Солнечный свет тонкими лезвиями располосовал глубину сарая на чёрные ломти. Конюх, будто что-то вспоминая, замер на долгую минуту.
Люси фыркала и переступала с ноги на ногу. Очнувшись, Пётр Ильич полез к телеге. Из-за потаённого бортика он достал зелёный пакет. Почти на ощупь конюх добрался к Люси. Лошадь громко сопела, раздувая ноздри, и губами искала ладони с вкусняшкой. Пётр Ильич хлопал её по шее, заглядывал в глаза с наплывами бельм, перебирал её потную чёлку. Как только в его руках появилась заботливо очищенная морковь, Люси тут же захрустела сочным угощением.
Руки профессионала привычно взялись за дело. Распрячь лошадь - две минуты, завести её в станок и связать ноги - ещё три. Пётр Ильич достал из зелёного пакета брусок хозяйственного мыла и резиновую перчатку по-локоть. Продуманный дед из «козлятника» не забыл даже о воде и сунул в пакет бутылочку «Святого источника». Конюх достал из разорванного свёртка три сотовых телефона. Каждая из трубок была завёрнута в пищевую плёнку, туда же были упакованы и «хвостики» от зарядных устройств.
Пётр Ильич густо, до пены намылил перчатку и телефоны, обошёл сзади Люси, убрал в сторону её хвост и почуял тяжёлый запах перезрелой дыни. Задержав дыхание, конюх решительно полез внутрь. В тот же миг Люси всхрапнула, резко дёрнула задом, и обе связанных ноги кувалдой врубили по стене сарая. Затрещали доски, с потолка дождём посыпалась труха, со стены сорвались какие-то железки.
«Йоб!» - только и успел проорать Пётр Ильич. Крутанувшись раненым зайцем, конюх упал под ноги лошади и уже там достонал: «...банна!» Он катался по земле, держась за пришибленное по касательной бедро и сдерживал выскочившие было слёзы. «Мать моя женщина, - шипел конюх сквозь зубы. - Ёба! Ты чего же, падла, а? Сука, Люська, как так-то? Я же свой!»
Когда боль схлынула, Пётр Ильич сел, стащил штаны и ощупал ногу. Она вспухла и одеревенела, но похоже пронесло. Кряхтя поднявшись, Пётр Ильич захромал в поисках разбросанных телефонов. Люси, потряхивая гривой, флегматично жевала слежавшееся старое сено.
Сытый конвой, отрыгивая и отдуваясь, вышел на свежий воздух. Телега пропала, только на песчаной дороге остался след резиновых колёс. Между колеями остывала лошадиная куча.
- Где этот старый хер? - лениво спросил инспектор у своего напарника.
- Я откуда знаю? - пожал тот плечами и предположил: - Бухает где-то.
Они оглядывались по сторонам, но ни лошади, ни конюха видно не было.
- Мы его искать должны? - начал сердиться первый.
- Чё-то он на расслабухе катить начал, - поддержал его второй.
Через пять минут они разозлились всерьёз, но испугаться не успели. Из-за поворота показалась знакомая повозка, гружёная свежерубленным мясом. На краю телеги сидел скособоченный конюх и лениво понукал еле бредущую кобылу.
- Решил загрузиться, пока вы обедаете, граждане начальники, - ещё издалека начал скороговоркой Пётр Ильич. - Время сэкономил, кто же знал, что вы так быстро закончите
.
Инспектор влепил подъехавшему зеку затрещину:
- Ещё раз ждать заставишь и о хорошей жизни забудешь! Ясно излагаю?
Пётр Ильич примирительно поднял ладони:
- Больше не повторится, гражданин начальник! Падлой буду, но исправлюсь!
- Исправится он, жди, - усмехнулся другой инспектор и запрыгнул в телегу. - Бабе своей брехать будешь. Рули домой, Ильич!
Месяц с небольшим Пётр Ильич использовал возможности нового тайника и, как ему казалось, Люси уже сама тянула телегу в сарай. Но больше Пётр Ильич не рисковал. Он завязывал ноги Люси крест-на-крест, клонил к земле её голову и накрепко мотал уздечку к передней ноге. Стоило повести конюху лошадь, как та сама мягко заваливалась на бок в заранее сбитую кучу соломы. Точными движениями Пётр Ильич придавливал коленями круп и, уклоняясь по-первой от щёлкающей челюсти Люси, глубоко и нежно проникал в смазанное хозяйственным мылом влагалище своей подруги.
Долг постепенно таял. Как-то бугор лично сообщил Петру Ильичу, что ещё одна ходка, и тот полностью погасит долг, а то и немного заработает. Пётр Ильич на радостях решил снова напиться, но донесли стукачи, и предусмотрительный бугор снова избил конюха уже не дожидаясь, пока тот уйдёт в запой.
«Одна ходка и хоть сдохни! - напутствовал Семён Аркадьевич, вытирая ноги о лицо конюха. - А это тебе в качестве стимула.» - с этими словами он протянул Петру Ильичу фотографию его дочери. С ней Пётр Ильич не общался уже давно, ещё со времён свадьбы, но сердце жёстко прихватило. Бугор душевно пообещал достать более интересные снимки если Пётр Ильич вдруг вздумает кинуть его и или отказать в доставке «запрета».
Пётр Ильич запаниковал, но быстро взял себя в руки. «Одна ходка и баста! - мрачно подумал он. - И пусть эти гниды хоть на голове моей пляшут...»
Но в этот раз он под лопатами телефоны не нашёл.
Часть 5. Прощальный танец (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/198676704457842)
...
Пётр Ильич ощупывал небольшой пакет, завёрнутый колбаской, и почему-то решил, что в нём гречка-ядрица. Игнорируя предупреждения «тухлой акулы», конюх аккуратно размотал упаковку и заглянул внутрь. Вместо гречки там была крупная поваренная соль. Пётр Ильич стиснул зубы и привалился к стене сарая. Этой дряни мне ещё не хватало, подумал он. Влип так влип!
К наркоманам Пётр Ильич относился с брезгливым порицанием. При загульном веселье хороши водка, спирт, самогон, но травить себя гадостью ради сомнительных глюков? Этого он не понимал, хотя ещё в тюрьме не раз встречал настоящих наркош со шприцами в гниющих руках.
Дикое желание заключённых наркоманов достать «кайф» толкало отчаянных на всеразличные авантюры. Риск был велик. В случае поимки грозил новый срок, но «перекумар» был гораздо сильнее разума. И потому шли бандероли со спайсовыми сигаретами, посылки с героиновой сгущёнкой и передачки с гашишем вместо карамельной начинки.
Большинство блатных грузинов плотно сидело на героине - «бродяга должен отдохнуть», и деньги на кайф, бывало, выделялись даже из лагерного «общака». За дозу платили с десятикратной накруткой.
Вполне естественно, что и Семён Аркадьевич давно мечтал о сверхдоходах. Так или иначе, но с его помощью «кайф» в лагере появлялся.
Зная это, Пётр Ильич не пошёл бы ни к «положенцу», ни к операм. После такого манёвра не помогла бы даже смена лагеря. То, что бугор пьёт в штабе кофе за одним столом с администрацией знал весь лагерь. Мешать рукам друг друга мыть Пётр Ильич не собирался.
Времени на раздумья не оставалось. Ловить момент для уединений с Люси становилось всё сложнее. Пётр Ильич, отмахнувшись от тяжких сомнений, совершил, как он надеялся, последний ритуал близости с уже родной лошадкой.
Одна ходка, и баста!
Но с возвращением в лагерь пришлось повременить. После свинофермы и двух долгих походов на почту, Люси таскала ткань на промзоне и, позже, шлакоблоки на стройке. Пётр Ильич беззвучно ругался, несколько раз пересекался с требовательным взглядом бугра, но поделать ничего не мог.
Когда Пётр Ильич был вынужден оставить на ночёвку лошадь за зоной и вернулся в лагерь без неё, бугор кричал как безумный. Казалось, у него в голове вот-вот лопнет сосуд, но он и пальцем не тронул конюха. Груз тянул под сотню тысяч, и калечить невольного наркокурьера было бы глупо. «Потом прибью», - решил Семён Аркадьевич и отпустил конюха восвояси. Но каптёр не преминул вслед проскрипеть: «О дочери не забывай, Ильич!»
Утром Пётр Ильич привёл Люси в лагерь и, не теряя времени, распряг её в «промзоне» прямо у швейного цеха. А через десяток минут туда сбежалась вся «промка».
Люси танцевала!
Те очевидцы небывалого шоу, кому повезло всё увидеть с самого начала, позже рассказывали, перевирая конечно и фантазируя, как конюх то ли пытался связать лежащую на боку лошадь, то ли наоборот - развязать её. Но как бы то ни было, Люси вырвалась и помчалась по кругу, раз-другой споткнулась о камни и даже упала, но тут же вскочила и, будто затеяв игру в догонялки, принялась убегать от панически зовущего её конюха. Отбежит от него недалеко, встанет в каком-то странно беспокойном состоянии, копая дёрн копытами и кивая головой вверх-вниз, подпустит конюха почти вплотную, заржёт и рванёт от него в прыжке. Снова ненадолго замрёт и тут же закружится, завертится вокруг самой себя и ржёт, ржёт не прекращая, выгибаясь дугой то в одну, то в другую сторону.
Вскоре Люси затрясло в судорогах. Её сжимало и растягивало словно гармонь. Она тянулась мордой под хвост, шла боком, трясла гривой, далеко вокруг разбрасывая густую жёлтую пену и уже только хрипела.
Конюх исчез.
Люси, пройдя десяток метров на полусогнутых ногах и чуть ли не волоча по земле зад, вдруг подломилась и завалилась вперёд на грудь да так и замерла в жутко неестественной для лошади позе. Она долго не двигалась, и несколько зеков из окружившей её толпы подошли поближе. Один из них решился ткнуть в неё палкой.. Но едва дотронувшись, он вскрикнул и отскочил. Люси вздрогнула, захрипела и, упав на бок, засучила-заперебирала ногами, пытаясь убежать от близкой, но незримой людьми опасности.
Распихав зрителей, к Люси подбежал Пётр Ильич, коротко взмахнул рукой и точным движением вогнал в её шею острую лясу косы. Выдернув стальное жало, он с открытым ртом смотрел на конвульсии лошади, на тугую, шаром взбухающую тёмную кровь, на ошалевших от зрелища людей, затем резко отбросил блестевшую брусничным соком сталь и поспешил скрыться в полуразрушенном здании бывшей кузни.
Зачарованные зеки сообразили не сразу. Бывалые рванули вслед за конюхом и всё же успели вытащить того из петли. Пётр Ильич, очухавшись и уже никого не стесняясь, зарыдал, словно девочка над первой разбитой любовью.
Через две недели, когда отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков и служба собственной безопасности ФСИН оставили лагерь в покое, захватив с собой и Петра Ильича, и Семёна Аркадьевича, а чуть позже и каптёра из «козлятника», к столовой подъехала ржавая «Газель». Из кузова водитель принялся разгружать поддоны со свежим хлебом.
Мимо шли на обед зеки, и один из них спросил: «А где Люська-то?» Водитель усмехнулся: «Скоро увидишь!»
А через несколько дней некоторые из заключённых впервые за свою отсидку увидели в баланде мясо.
- Конина! - воскликнул какой-то зек.
Столовая немедленно залязгала ложками, засёрбали рты вечно голодных каторжан.
- Супчик из Люськи, как дома у мамуськи! - сострил кто-то.
- Да это же конебализм! - ответили ему.
Один, уже доедая, спросил у соседа:
- Это мы что, вещдок хаваем?
Зек в очках с верёвочками вместо дужек ответил не сразу:
- Нет, это мы наше УДО в сортир спускаем.
Осенью на условно-досрочное пошло около десятка человек, и провидцы оказались правы - суд не прошёл ни один.
28.05.2016 г.
Андрей Морозов ("Мурз") писал (https://kenigtiger.livejournal.com/2001670.html ), что Антон "Флай" Мухачев чуть больше года назад покинул гостеприимные стены российской пенитенциарной системы после 9 лет тюремного заключения. Девятку ему выписали за демонстративный отказ сотрудничать с органами по вопросу объединения всех дел против националистов периода конца нулевых-начала 10-х в ацкий заговор фошыстов. Пытались увязать БОРН, Тихонова и Хасис ("узел" "Русского образа") и "Северное братство". <...> Флая брали по 282-й, доказухи по которой было хуй да нихуя, извините, на серьезный срок не хватит. [Флай] по их задумке [должен был] сломаться, сдаться и подписать им авантюрный роман о тайной жизни "Северного братства" Хомякова <...>. Но не сломался. И за отказ сотрудничать достали они из ящика стола любимую свою "резиновую 159-ю", которая от условки до девятки. Сколько хочешь - столько натягиваешь, если есть из кого выжимать донос. Донос выжали из деловых партнеров Антона. "Или вы сажаете его, или садитесь сами". Бизнесмена у нас посадить можно всегда, "это так устроено", как сказал бы Константин Крылов.
----------------------------------------------------------------------------------------
Лошадиная доза
...
Часть 1. Люси (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/196829911309188)
...
Только-только прибывший в наш лагерь этапник из Москвы, как правило, волнуется перед неизвестным и тут же удивляется от уже познанного. И если боязнь исчезает быстро - как никак лагерь не беспредельный, под братвой, - то брезгливое недоумение ещё долго преследует новеньких первоходов.
И правда, очень сложно после отремонтированных столичных изоляторов с горячей водой не поражаться уличным туалетам с опасно сгнившими полами и чавкающими крысами, заплесневевшей бане с дырявыми от ржавчины тазами и умывальникам в бараке, где в бурой воде можно было обнаружить не только водоросль, но и длинного, тонкого как волос паразита.
Обвыкшись с деревенской обстановкой и уже не шарахаясь от особенностей лагерного быта, зек дожидался свою первую посылку от близких и, при её получении, натыкался на загадочный окрик: «Ждите лошадь!»
При чём тут лошадь и моя посылка? - волновался новичок, не догадываясь, что за МКАДом гужевой транспорт всё ещё в почёте.
Через пару часов ожидания в потной очереди зеков к крыльцу «прицокивала» понурая кобылка с выпученными мутными глазами. «Люська приехала!» - кричал кто-то, и толчея одинаково худых людей, наступая друг на друга и оттирая медлительных в конец очереди, стремилась поскорее разгрузить телегу с синими коробками.
Настоящее имя лошади было «ЛюсИ» с ударением на последний слог. Конечно же лагерную клячу никто так величаво не звал.
Шкура Люси, цвета свежей ржавчины, словно старый палас в советской хрущёвке была местами затёрта и побита молью. Лошадь была впряжена в зелёную телегу - ещё один ратитет для столичных сидельцев. На ней ежедневно возили не только посылки, но и стройматериалы, и готовую продукцию в промзоне, и даже хлеб в столовую лагеря. При виде хвоста Люси, веником гуляющего по румяным буханкам, зеки уже не удивлялись странным находкам в хлебной пайке.
Каторжане любили лошадь и кликали её по-простецки - Люся. Частенько её подкармливали сахаром и белой булкой, а её конюха угощали сигаретами. Неразлучную пару уважали за их труд, считали, что они «шевелят груза на порядочных арестантов», и редкий зек мог равнодушно пройти мимо застрявшей в весенней грязи телеги. Вместе с конюхом зеки тужились до хруста, тянули-толкали донельзя гружённую телегу и, вытянув повозку, хлопали вечно уставшую Люси и довольно закуривали.
В один из таких перекуров мимо грязных зеков проходил инспектор в новенькой, под НАТОвский образец форме. Как часто бывает у приматов, он решил продемонстрировать свою власть, свой отличительный от общей массы цвет униформы. Инспектор бросил что-то грубое в адрес конюху, дескать хватит бездельничать.
«Своей дорогой идите, гражданин начальник!» - тщательно выговаривая каждое слово, ответил Петр Ильич. Маховик агрессии раскрутился мгновенно. Молодой сотрудник, ещё не ведающий о тонком чувстве компромисса, прыгнул к зекам через борозду грязи, растолкал их плечами и схватил конюха за руку: «Что ты мне сказал, залупа?!» Кольцо людей тут же сомкнулось.
Запахло «кипишем», тем словом, при крике которого каждый зек бежал на призыв о помощи. Тут и там раздавались вопли «Кипиш!», все что есть сил толкались и громко возмущались «ментовским беспределом».
Сотрудник, хоть раз побывавший в полном бараке разъярённых зеков уже не рисковал без нужды хамить и, тем более, открыто хватать или бить арестантов.
Значительно позже, когда о кипише в «жилзоне» забывалось, самые агрессивные зеки выдёргивались в штаб и там «подлетали и разбивались», но это уже потом, как последствие, как священные страдания каторжан за «дело общего характера».
Но в этот раз о кипише и подумать не успели. Люси, словно верный цепной пёс, извернулась и большими жёлтыми, будто прочифирёнными зубами цапнула инспектора за плечо. Тот в миг остыл, увидел вокруг себя угрюмых зеков и с руганью поспешил уйти по хлюпающей земле.
С тех пор Люси считали заступницей порядочных арестантов, а с Петром Ильичом - пусть он был и из «козлятника» - не чурались здороваться за руку. Инспектора же звали не иначе, как «укушенный».
Поговаривали, что кусает Люси только плохих людей. Плохих, естественно, по лагерным понятиям, где среди «хороших» могли попасться и насильники с убийцами.
Бывало, некоторые зеки шли в штаб на суд по условно-досрочному освобождению. Встречая по-пути Люси, они старались угостить её заранее припасенными гостинцами. И тот, к кому довольная лошадь тянулась за угощением, проходил УДО со стопроцентной вероятностью. В это верили настолько, что зеки заблаговременно договаривались с конюхом, и Пётр Ильич, якобы по-делу, выводил за пару пачек сигарет Люси в жилзону.
В промзоне Люси обретала полноценную свободу. На большом пространстве практически неработающей промки Люси паслась среди развалин бывших цехов на обильных травах, задорно гоняла пугливых телят и, бывало, нагло перегораживала путь идущим мимо работягам, пока те в качестве пропуска не задабривали игривую лошадь каким-нибудь лакомством.
Частенько зеки наблюдали из окон швейного цеха за небесной колесницей с эдаким усохшим Аполлоном. Стоя на телеге, он мчался на широко раставленных ногах, а Люси, словно скаковая призёрша на пенсии, бешено несла своего возницу.
Часть 2. Чайковский (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/197220367936809)
...
Хмурый, насквозь пропахший лошадиным потом мужик при знакомстве руки не подавал. «Пётр», - бурчал он, упуская отчество даже перед малолетками. При попытке обратиться к нему уважительно, по-батюшке, он супился, а трёхразовые проверки люто ненавидел. На выкрик инспектора: «Казаков!», он был обязан громко ответить: «Пётр Ильич!» Нет-нет, а из строя в спину раздавались смешки... Чайковский!
На воле, когда он работал конюхом в совхозе с издевательским названием «Путь Ильича», на подобное прозвище он реагировал бурно. Выхватывал из-за пояса выцветший кнут, тряс им, а по-пьяни мог и перехватить обидчика с хриплой предъявой: «Ты кого пид*расом назвал, падла?!»
Здесь же, в лагере да ещё и в «козлятнике» ему только и оставалось, что зыркать из под бровей острым взглядом провалившихся глаз да кусать полусгнившими зубами обветренные губы.
Любая работа на администрацию, кроме «промки», среди блатных и мужиков считалась «западло» - верный путь в «козлятник». Но когда Петру Ильичу предложили работу конюха в «расконвойке», тот не колебался ни секунды и «повязался» в миг. Лошадей он любил с детства, даже в тюрьму его привело редкое нынче преступление - конокрадство. И дали бы ему года два-три, но хмельное буйство при задержании аукнулось в шесть лет общего режима. «Расконвойка» же давала Петру Ильичу ещё и относительную свободу передвижения с возможностью неплохого заработка.
Временами его лошадка привозила из-за зоны то пару спортивных костюмов, то лёгкую удобную обувь, то десяток литров водки. Пётр Ильич без утайки сдавал «запреты» своему бригадиру, получал денежное вознаграждение за «ноги» и всю сумму переводил на счёт жены, не оставляя себе ни копейки. Разве что спирт, иногда выдаваемый «бугром» в виде премии конюх немедленно пропивал со счастливыми от халявы собутыльниками.
Как-то в конце лета, когда палево жарких дней улеглось, и работяги с промки, отпахав смену, кто варил чифир, кто выходил из цехов перекурить, Пётр Ильич собрал компанию человек в десять.
В узком длинном сарайчике с замызганной лампочкой зеки сдвинули скамейки и разложили скромную даже по лагерным меркам снедь. Вокруг них на полках стояли пустые клетки. В паре из них блестели глаза пока ещё не оприходованных кроликов. Из кучи прошлогодней соломы Пётр Ильич достал пластиковую канистру со светло-коричневой жидкостью. Сильные руки сорвали крышку. В плотном, тягуче-прелом воздухе бывшего зверинца поплыл резкий запах спирта.
- О, чё за праздник, Петруха? - удивился сухонький, словно скрученный опёнок зек.
- Неужто Люська наконец дала? - пошутил другой, чернозубый и тут же втянул в плечи воробьиную голову, прячась от замаха конюха.
Высокий зек, ссутулившись под потолком, потянул носом и уточнил:
- Это коньяк, Ильич?
- Хреньяк, - глухо отозвался конюх. - Жену мою провожаем.
- На войну?
- На хер!
Пётр Ильич сузил глаза и сплюнул под ноги:
- На развод подала, падла! Сегодня в спецчасть тянули расписаться. Там узнал, что она ещё и полдома продала. Когда успела? Чего ей не хватало?
Зеки загудели:
- Может всё туфта, Ильич?
- Мусорам веры нет!
- Сел в тюрьму - меняй жену!
-Не ты первый, Ильич, не ты последний. Жить-то есть где?
Зеки проявляли сочувствие, устраиваясь за столом поудобнее.
-Ну, лады, это надо обмыть! - раздалось из глубины сарая.
- Да-да, - в разнобой заголосили зеки, хлопая конюха по спине и передвигаясь поближе к закуске.
- Ильич, это же счастье, ты теперь по-настоящему свободен!
- Угу, - буркнул конюх и разлил пойло в алюминиевые кружки.
- Ну, за скорейший откидон! - подняли тост в глубине сарая.
- Вздрогнули! - дал кто-то команду и острые кадыки синхронно задвигались.
А Пётр Ильич, перед тем как рвануть в пьяную ночь, с чёткостью вчерашнего дня выудил из памяти картинку двадцатилетней давности.
Совхозная конюшня. Ряды пустых станков - табун на выпасе. Рыжая Светка с плотной ядрёной грудью лежит в телеге на старом бушлате. Загнул-то он её силой, брыкалась, как необъезженная, а неделя прошла - и уже сама приходит. Как обращаться с бабами ему объяснять не надо - врождённое. Все годы так: плеть и ласка, и ничего, вон двое каких вымахали, один в армейке, другая замуж выскочила. Как дети из дома, так и она, падла, рванула! И чего ей не хватало?
Вздрогнули!
За короткую ночь чужого коньячного спирта ушло тысяч на сорок. А утром, сразу после проверки, ШИЗО пополнилось страдающими от жестокого похмелья зеками.
Через две недели Пётр Ильич, жмурясь от яркого дня, уже слегка прохладного, но несравнимо приятного после карцерного климата, покинул изолятор и направился к «бугру». Долг на шее повис немалый, уйти от расплаты не представлялось возможным. Но Пётр Ильич и не побежал бы. Уж лучше прийти с повинной и отхватить своё, чем прослыть фуфлыжником. Известно, фуфлыжник хуже пид*раса. Последних Пётр Ильич недолюбливал.
Часть 3. Козлятник (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/197986124526900)
...
Двухэтажные бараки в «жилке» были отделены друг от друга решётчатыми «локалками». Нередко пьяные мужики, возвращаясь ночью с попойки, перелезали через забор из прутьев, цеплялись за них робой и, словно жуки на булавке, махали лапами и звали на помощь.
Но одно жилое строение в лагере было окружено высокими металлическими плитами. Поверху глухой забор опутывала колючка, причём нависала она наружу, будто предотвращала не побег, а набег.. Попасть в барак можно было только через маленькую, на ночь запираемую калитку. Над входом висела табличка из мятой жести: «Отряд № 7», но все в лагере называли этот барак проще - козлятник. Там жили те, кто сотрудничал с администрацией.
В козлятнике был и спортзал с ржавыми гантелями, и библиотека со скромным разнообразием советских книг, и школа, и столовая, и спальные секции, и каптёрка, и даже душевая комната для избранных.
Пётр Ильич толкнул ногой калитку, скрывая в карманах неприятную дрожь потных рук, походя кивнул перекаченным спортсменам из блатных и, передумав курить, шагнул в сырое нутро барака.
Дверь в малую секцию, самую комфортную и по-домашнему уютную была обита чёрным дермантином с латунными заклёпками. Для полноты иллюзии вольной квартиры недостовало лишь глазка. Кнопка дверного звонка удивляла несуразностью своего присутствия. Сколько раз Пётр Ильич, стоя перед дверью бугра, думал об одном и том же - дешёвый понт! Из вредности он не стал звонить, ткнул посильнее кулаком и вошёл, еле сдержав неожиданно холуйское: «Разрешите?»
Бугор козлятника, Семён Аркадьевич Ольшанский, заплывший и толстокожий, в прошлом тяжелоатлет, нынче был уважаемым человеком с весом далеко за центнер. По лагерю он передвигался медленно и величаво, словно правительственный лимузин. Спешил он только в штаб к Хозяину - начальнику колонии - да и то с видом лёгкой досады, дескать дел много, а тут беспокоят. Чёрный спортивный костюм, мягкий и дорогой движений не стеснял. Перед кабинетом сотрудника администрации к Семёну Аркадьевичу подбегал услужливый «шнырь» с щёткой и шлифовал зеркальный блеск на лёгких туфлях бригадира.
До посадки Семён Аркадьевич держал в Костроме десяток пунктов по сбору металла, из-за него он и сел. Километр разобранной ж/д ветки с двумя опорными башнями ЛЭП вызвали резонанс в местечковой журналистской среде. От крупной взятки отшатнулся даже городской прокурор, и сборщику металлолома пришлось перебраться в СИЗО.
В неволе талантливый коммерс не потерялся. Он быстро выбился в бугры «козлятника», конечно же не без помощи заинтересованной в теневых доходах администрации. Зарабатывать на зеках деньги у «порядочных арестантов» считается неприемлимым - такой уклад Семёну Аркадьевичу был только на руку. Монополия везде сверхприбыльна.
Постепенно его робкие начинания перетекли в грандиозные финансовые проекты. Как только в лагерный магазин приезжал грузовик с товаром, первым всегда закупался седьмой отряд, оставляя после себя пустые полки. В бараке жилзоны у Семёна Аркадьевича был специально обученный человек - «барыга». Когда караван «козлов» с пузатыми клетчатыми баулами шёл через всю жилку, местные дозорные от братвы кричали зычное: «Завоз!». Уже через полчаса в секции у барыги было не протолкнуться - мужики отоваривались чаем, сигаретами, шоколадом и тушёнкой. Естественно, втридорога.
Если кто-то нуждался в лёгком «запрете»: футболка, кроссовки, спирт, керамическая посуда - Семён Аркадьевич был готов помочь, пусть и с ценником из арбатского бутика. Тяжёлые «запреты» обсуждались с глазу на глаз и, чаще всего, желания клиента удовлетворялись - были бы деньги.
Своих подопечных Семён Аркадьевич распределял на те или иные должности тоже не без интереса. Голодранцы без поддержки с воли тянули плуг на контрольно-следовой полосе, чистили территорию, красили заборы, асфальтировали тропинки, тянули колючку - содержали в порядке весь лагерь. Те, кто мог платить, покупали «лантухи» дневальных, библиотекарей, каптёров и ежемесячно перечисляли бугру немалые суммы.
Даже за койко-место в чистой отремонтированной секции вносилась абонентская плата - тюль на окнах, цветы на подоконнике и телевизор на тумбе для «бедолажной чесотки» считались пределом фантазий.
Когда Пётр Ильич пришёл к бугру, тот сидел на широкой деревянной кровати, раслабленно откинувшись на пухлую словно вареник подушку. Закрытые на окнах жалюзи маленькой секции создавали приятный полумрак. На журнальном столике сверкал крупный чёрный виноград. Звук плазменной панели на стене был выключен, и лесбийские игры на нём выглядели настолько завораживающе, что как ни старался Пётр Ильич изображать чувство вины, взгляд его всё равно тянуло к экрану.
Семён Аркадьевич на удивление бойко подскочил с кровати, искренне улыбаясь подошёл к гостю и протянул для приветствия руку. Зажатую ладонь конюха он для удобства отвёл чуть в сторону и коротко пробил левой в печень. Пётр Ильич сипло всхлипнул и сполз в ноги к бугру прямо на коврик с надписью: «Добро пожаловать!»
Дотянувшись до пульта, Семён Аркадьевич сделал звук погромче и, под пылкие стоны силиконовых порнозвёзд принялся бить конюха. Должников бугор не любил, но ценил и сильно не калечил. Вот и конюха не ломал - учил.
- Бухло тебя не доведёт до добра, Ильич, - объяснял Семён Аркадьевич, ухая ногой в тощий живот конюха. - Раз-другой я закрою глаза на твои косяки, а там глядь - и бл*дь! Проснёшься в гареме с Бабеттой в обнимку. И уже будешь Чайковским не по родству, а по образу жизни.
Семён Аркадьевич отсмеялся, аккуратно, почти по-товарищески пнул голову жертвы и продолжил нравоучение:
- То, что пришёл сам - молодец, крыс не терплю, но и фуфло мне двинешь - лично трахну! Долг свой отработаешь в несколько ходок - это не проблема. Только не пей больше, Ильич. А то посажу на бутылку так, что уже никто не снимет!
Из секции Пётр Ильич выполз.
Вытирая рукавом слёзы и кровь с разбитого лица, конюх встал, прислонился к холодной стене, как вдруг его затрясло будто в телеге по бездорожью. Побои - ничто, за четыре года было всякое, но унижаться Пётр Ильич не любил. Уже в конце экзекуции бугор сунул ему в лицо ногу в белом носке и приказал: «Целуй!» Голова конюха дёрнулась от брезгливости, но на носке всё же остался отчётливый след расквашенных губ. «Оставлю на память!» - заявил бугор, вернувшись на кровать, - Пошёл вон!» Тогда-то Пётр Ильич и заплакал.
Из открытой каптёрки высунулся маленький дедок с тонкими жёлтыми волосами и, посмаковав зрелище, каркнул:
- Сюда канай, женишок кобылий!
Пётр Ильич поплёлся в каптёрку. Там, среди сумок со шмотьём и ящиков с противогазами сидел худой престарелый зек. На вид он был немощный, эдакий Кащей, что чах над чужими баулами. Но все в лагере знали: дед из «козлятника» - ещё та прожжённая акула. Треть своей жизни он провёл за решёткой, и всё его тело покрывали синие выцветшие наколки. Невесть как оказавшись среди мальков-первоходов, он отправил в «гарем» десятки провинившихся «козликов». Когда каптёр своим резким, будто несмазанным голосом кому-то что-то приказывал, это были слова бугра: об этом тоже все знали, и слушались его беспрекословно.
Дед достал из под стола небольшой зелёный пакет и пододвинул его к конюху.
- Подарок из секс-шопа, Ильич. Получи и распишись, - хрустнул смехом каптёр. - А теперь слухай меня, как двигаться будешь.
Пётр Ильич пожалел, что в детстве попробовал водку.
Часть 4. Тайник (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/198386884486824)
...
Каждый день Пётр Ильич загружал телегу в столовой большими пластиковыми бачками, и в тысячный раз Люси покорно и вдумчиво отвозила пищевые отходы на свиноферму за зоной. Сопровождали парочку, как правило, два инспектора из роты охраны.
После свинофермы Пётр Ильич возвращался в лагерь со свежим мясом для администрации и костями с жилами для зеков. Бывало, повозка заезжала на почту за посылками, а то и на соседней частной стройке конюху приходилось перетаскивать с места на место битый кирпич. Без работы ни Люси, ни её напарник не сидели.
Конвой перебрасывался бородатыми шутками, поселковыми новостями, теребил Петра Ильича глупыми вопросами. В ответ конюх развлекал охрану небылицами, угощал их дорогими сигаретами, шоколадом, а на праздники мог даже подогнать бутылку палёного вискаря. Служивые воспринимали угощение как должное, но телегу на въезде в лагерь шмонали без должной тщательности. Пётр Ильич всегда был принципиально почтителен, и по посёлку Люси частенько передвигалась без охраны.
Сегодня им всем пришлось задержаться на ферме дольше обычного. Свинокол был в хмуром подпитии, разделка мяса затягивалась, и конвой пригласили переждать в «биндяк» - маленький выгончик без колёс, но со столиком и парой скамеек. На столе в огромной чугунной сковороде своевременно шкворчали кусочки мяса с десятком разбитых яиц. Холодный квас осчастливил инспекторов окончательно.
Пётр Ильич прикорнул в телеге.
С утра распогодилось. Мухи гудели мягким тембром, облепляя всё по пути - от глаз лошади, до губ её спутника. Где-то мычали коровы и неразборчиво бубнили людские голоса. Вдалеке звенела пилорама, её звук будто нёс свежий запах яркой стружки. Жизнь посёлка легко и ненавязчиво кутала сладостью воли. Забыть в подобный миг о лагере было нетрудно, и эти мгновения Пётр Ильич ценил больше всех радостей.
Вдруг словно что-то вспомнив, конюх резко выпрыгнул из телеги, мельком глянул на окна «биндяка» - там шла пирушка и, глубоко вздохнув, повёл Люси в сарай неподалёку.
Постройка была большая, но без света. В дальнем углу была свалена куча старых лопат. После недолгих поисков, Пётр Ильич достал из неё небольшой, туго перемотанный скотчем свёрток. Взвесив его на руке, конюх зубами разорвал упаковку.
Старая акула из каптёрки своё дело знала! Слова деда: «Просрёшь груза, Ильич, и твоё очко - моё очко» когда-нибудь ему в стократ вернутся, в это Пётр Ильич очень старался верить. Без этой веры он с места не сдвинулся бы!
Пётр Ильич вернулся к дверям и запер их изнутри. Солнечный свет тонкими лезвиями располосовал глубину сарая на чёрные ломти. Конюх, будто что-то вспоминая, замер на долгую минуту.
Люси фыркала и переступала с ноги на ногу. Очнувшись, Пётр Ильич полез к телеге. Из-за потаённого бортика он достал зелёный пакет. Почти на ощупь конюх добрался к Люси. Лошадь громко сопела, раздувая ноздри, и губами искала ладони с вкусняшкой. Пётр Ильич хлопал её по шее, заглядывал в глаза с наплывами бельм, перебирал её потную чёлку. Как только в его руках появилась заботливо очищенная морковь, Люси тут же захрустела сочным угощением.
Руки профессионала привычно взялись за дело. Распрячь лошадь - две минуты, завести её в станок и связать ноги - ещё три. Пётр Ильич достал из зелёного пакета брусок хозяйственного мыла и резиновую перчатку по-локоть. Продуманный дед из «козлятника» не забыл даже о воде и сунул в пакет бутылочку «Святого источника». Конюх достал из разорванного свёртка три сотовых телефона. Каждая из трубок была завёрнута в пищевую плёнку, туда же были упакованы и «хвостики» от зарядных устройств.
Пётр Ильич густо, до пены намылил перчатку и телефоны, обошёл сзади Люси, убрал в сторону её хвост и почуял тяжёлый запах перезрелой дыни. Задержав дыхание, конюх решительно полез внутрь. В тот же миг Люси всхрапнула, резко дёрнула задом, и обе связанных ноги кувалдой врубили по стене сарая. Затрещали доски, с потолка дождём посыпалась труха, со стены сорвались какие-то железки.
«Йоб!» - только и успел проорать Пётр Ильич. Крутанувшись раненым зайцем, конюх упал под ноги лошади и уже там достонал: «...банна!» Он катался по земле, держась за пришибленное по касательной бедро и сдерживал выскочившие было слёзы. «Мать моя женщина, - шипел конюх сквозь зубы. - Ёба! Ты чего же, падла, а? Сука, Люська, как так-то? Я же свой!»
Когда боль схлынула, Пётр Ильич сел, стащил штаны и ощупал ногу. Она вспухла и одеревенела, но похоже пронесло. Кряхтя поднявшись, Пётр Ильич захромал в поисках разбросанных телефонов. Люси, потряхивая гривой, флегматично жевала слежавшееся старое сено.
Сытый конвой, отрыгивая и отдуваясь, вышел на свежий воздух. Телега пропала, только на песчаной дороге остался след резиновых колёс. Между колеями остывала лошадиная куча.
- Где этот старый хер? - лениво спросил инспектор у своего напарника.
- Я откуда знаю? - пожал тот плечами и предположил: - Бухает где-то.
Они оглядывались по сторонам, но ни лошади, ни конюха видно не было.
- Мы его искать должны? - начал сердиться первый.
- Чё-то он на расслабухе катить начал, - поддержал его второй.
Через пять минут они разозлились всерьёз, но испугаться не успели. Из-за поворота показалась знакомая повозка, гружёная свежерубленным мясом. На краю телеги сидел скособоченный конюх и лениво понукал еле бредущую кобылу.
- Решил загрузиться, пока вы обедаете, граждане начальники, - ещё издалека начал скороговоркой Пётр Ильич. - Время сэкономил, кто же знал, что вы так быстро закончите
.
Инспектор влепил подъехавшему зеку затрещину:
- Ещё раз ждать заставишь и о хорошей жизни забудешь! Ясно излагаю?
Пётр Ильич примирительно поднял ладони:
- Больше не повторится, гражданин начальник! Падлой буду, но исправлюсь!
- Исправится он, жди, - усмехнулся другой инспектор и запрыгнул в телегу. - Бабе своей брехать будешь. Рули домой, Ильич!
Месяц с небольшим Пётр Ильич использовал возможности нового тайника и, как ему казалось, Люси уже сама тянула телегу в сарай. Но больше Пётр Ильич не рисковал. Он завязывал ноги Люси крест-на-крест, клонил к земле её голову и накрепко мотал уздечку к передней ноге. Стоило повести конюху лошадь, как та сама мягко заваливалась на бок в заранее сбитую кучу соломы. Точными движениями Пётр Ильич придавливал коленями круп и, уклоняясь по-первой от щёлкающей челюсти Люси, глубоко и нежно проникал в смазанное хозяйственным мылом влагалище своей подруги.
Долг постепенно таял. Как-то бугор лично сообщил Петру Ильичу, что ещё одна ходка, и тот полностью погасит долг, а то и немного заработает. Пётр Ильич на радостях решил снова напиться, но донесли стукачи, и предусмотрительный бугор снова избил конюха уже не дожидаясь, пока тот уйдёт в запой.
«Одна ходка и хоть сдохни! - напутствовал Семён Аркадьевич, вытирая ноги о лицо конюха. - А это тебе в качестве стимула.» - с этими словами он протянул Петру Ильичу фотографию его дочери. С ней Пётр Ильич не общался уже давно, ещё со времён свадьбы, но сердце жёстко прихватило. Бугор душевно пообещал достать более интересные снимки если Пётр Ильич вдруг вздумает кинуть его и или отказать в доставке «запрета».
Пётр Ильич запаниковал, но быстро взял себя в руки. «Одна ходка и баста! - мрачно подумал он. - И пусть эти гниды хоть на голове моей пляшут...»
Но в этот раз он под лопатами телефоны не нашёл.
Часть 5. Прощальный танец (https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/198676704457842)
...
Пётр Ильич ощупывал небольшой пакет, завёрнутый колбаской, и почему-то решил, что в нём гречка-ядрица. Игнорируя предупреждения «тухлой акулы», конюх аккуратно размотал упаковку и заглянул внутрь. Вместо гречки там была крупная поваренная соль. Пётр Ильич стиснул зубы и привалился к стене сарая. Этой дряни мне ещё не хватало, подумал он. Влип так влип!
К наркоманам Пётр Ильич относился с брезгливым порицанием. При загульном веселье хороши водка, спирт, самогон, но травить себя гадостью ради сомнительных глюков? Этого он не понимал, хотя ещё в тюрьме не раз встречал настоящих наркош со шприцами в гниющих руках.
Дикое желание заключённых наркоманов достать «кайф» толкало отчаянных на всеразличные авантюры. Риск был велик. В случае поимки грозил новый срок, но «перекумар» был гораздо сильнее разума. И потому шли бандероли со спайсовыми сигаретами, посылки с героиновой сгущёнкой и передачки с гашишем вместо карамельной начинки.
Большинство блатных грузинов плотно сидело на героине - «бродяга должен отдохнуть», и деньги на кайф, бывало, выделялись даже из лагерного «общака». За дозу платили с десятикратной накруткой.
Вполне естественно, что и Семён Аркадьевич давно мечтал о сверхдоходах. Так или иначе, но с его помощью «кайф» в лагере появлялся.
Зная это, Пётр Ильич не пошёл бы ни к «положенцу», ни к операм. После такого манёвра не помогла бы даже смена лагеря. То, что бугор пьёт в штабе кофе за одним столом с администрацией знал весь лагерь. Мешать рукам друг друга мыть Пётр Ильич не собирался.
Времени на раздумья не оставалось. Ловить момент для уединений с Люси становилось всё сложнее. Пётр Ильич, отмахнувшись от тяжких сомнений, совершил, как он надеялся, последний ритуал близости с уже родной лошадкой.
Одна ходка, и баста!
Но с возвращением в лагерь пришлось повременить. После свинофермы и двух долгих походов на почту, Люси таскала ткань на промзоне и, позже, шлакоблоки на стройке. Пётр Ильич беззвучно ругался, несколько раз пересекался с требовательным взглядом бугра, но поделать ничего не мог.
Когда Пётр Ильич был вынужден оставить на ночёвку лошадь за зоной и вернулся в лагерь без неё, бугор кричал как безумный. Казалось, у него в голове вот-вот лопнет сосуд, но он и пальцем не тронул конюха. Груз тянул под сотню тысяч, и калечить невольного наркокурьера было бы глупо. «Потом прибью», - решил Семён Аркадьевич и отпустил конюха восвояси. Но каптёр не преминул вслед проскрипеть: «О дочери не забывай, Ильич!»
Утром Пётр Ильич привёл Люси в лагерь и, не теряя времени, распряг её в «промзоне» прямо у швейного цеха. А через десяток минут туда сбежалась вся «промка».
Люси танцевала!
Те очевидцы небывалого шоу, кому повезло всё увидеть с самого начала, позже рассказывали, перевирая конечно и фантазируя, как конюх то ли пытался связать лежащую на боку лошадь, то ли наоборот - развязать её. Но как бы то ни было, Люси вырвалась и помчалась по кругу, раз-другой споткнулась о камни и даже упала, но тут же вскочила и, будто затеяв игру в догонялки, принялась убегать от панически зовущего её конюха. Отбежит от него недалеко, встанет в каком-то странно беспокойном состоянии, копая дёрн копытами и кивая головой вверх-вниз, подпустит конюха почти вплотную, заржёт и рванёт от него в прыжке. Снова ненадолго замрёт и тут же закружится, завертится вокруг самой себя и ржёт, ржёт не прекращая, выгибаясь дугой то в одну, то в другую сторону.
Вскоре Люси затрясло в судорогах. Её сжимало и растягивало словно гармонь. Она тянулась мордой под хвост, шла боком, трясла гривой, далеко вокруг разбрасывая густую жёлтую пену и уже только хрипела.
Конюх исчез.
Люси, пройдя десяток метров на полусогнутых ногах и чуть ли не волоча по земле зад, вдруг подломилась и завалилась вперёд на грудь да так и замерла в жутко неестественной для лошади позе. Она долго не двигалась, и несколько зеков из окружившей её толпы подошли поближе. Один из них решился ткнуть в неё палкой.. Но едва дотронувшись, он вскрикнул и отскочил. Люси вздрогнула, захрипела и, упав на бок, засучила-заперебирала ногами, пытаясь убежать от близкой, но незримой людьми опасности.
Распихав зрителей, к Люси подбежал Пётр Ильич, коротко взмахнул рукой и точным движением вогнал в её шею острую лясу косы. Выдернув стальное жало, он с открытым ртом смотрел на конвульсии лошади, на тугую, шаром взбухающую тёмную кровь, на ошалевших от зрелища людей, затем резко отбросил блестевшую брусничным соком сталь и поспешил скрыться в полуразрушенном здании бывшей кузни.
Зачарованные зеки сообразили не сразу. Бывалые рванули вслед за конюхом и всё же успели вытащить того из петли. Пётр Ильич, очухавшись и уже никого не стесняясь, зарыдал, словно девочка над первой разбитой любовью.
Через две недели, когда отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков и служба собственной безопасности ФСИН оставили лагерь в покое, захватив с собой и Петра Ильича, и Семёна Аркадьевича, а чуть позже и каптёра из «козлятника», к столовой подъехала ржавая «Газель». Из кузова водитель принялся разгружать поддоны со свежим хлебом.
Мимо шли на обед зеки, и один из них спросил: «А где Люська-то?» Водитель усмехнулся: «Скоро увидишь!»
А через несколько дней некоторые из заключённых впервые за свою отсидку увидели в баланде мясо.
- Конина! - воскликнул какой-то зек.
Столовая немедленно залязгала ложками, засёрбали рты вечно голодных каторжан.
- Супчик из Люськи, как дома у мамуськи! - сострил кто-то.
- Да это же конебализм! - ответили ему.
Один, уже доедая, спросил у соседа:
- Это мы что, вещдок хаваем?
Зек в очках с верёвочками вместо дужек ответил не сразу:
- Нет, это мы наше УДО в сортир спускаем.
Осенью на условно-досрочное пошло около десятка человек, и провидцы оказались правы - суд не прошёл ни один.
28.05.2016 г.