Салют, Вера!
"В три года Веру потеряли на пожаре. В те времена улица городов выгорали почти полностью - купеческие и мещанские дома были сплошь деревянными, где-то занялось и пошло полыхать друг за другом. Мать с отцом вынесли дочку, посадили на сундук и помчались спасать остальное имущество. А когда вернулись, белокурого синеглазого ангела и след простыл. Потом дочка нашлась, возвратили в семью добрые люди, подобравшие погорелицу. Но, может, это событие родило в ней жажду странствий? И когда ей было девять, Вера купила билет на поезд и уехала к тетке за Волгу. Наверное, поссорилась с матерью - отношения двух женщин как-то сразу не заладились. Уехала, и несколько лет жила в отрыве от семьи, где друг за другом рождались дети - белокурые, синеглазые и эксцентричные, как на подбор."
"Когда между ними все стало определено, он решил подарить ей платье. Но в 44-м платьев не продавали. Не было даже тканей, чтобы эти платья пошить. И он выменял на толкучке свой паек на тючок парашютного шелка. Вспоминал:
- Это была такая ткань, что ты! Гладкая, воздушная. Тронешь рукой и оторваться не можешь - будто наваждение…
Он подарил ей тючок, и Вера начала мечтать, каким будет ее платье в день росписи. Но чуда не случилось: когда она отнесла шелк портнихе, тот рассыпался в руках. Видно, сгнил за годы складского лежания. И не осталось у молодых людей ни месячного пайка, ни платья. Да и роспись отложилась на три года, когда они уже переехали в поселок, хоть и мечтали о Дальнем Востоке. Но медики нужны были везде, а тут, сразу, жилье и оклад."
"Ничто так не привлекало меня в эти месяцы, как… Верин шкаф. Ни лазание по яблоням, ни игра в соседских сарайках, ни купание в речке. Шкаф был моей целью, моим сном и мечтой.
Дело в том, что он всегда был заперт на ключ. Ключ - недосягаем. Взломать дверцу не представлялось ни этически, ни физически возможным - такие шкафы делали до войны, что ой. Потому и слонялась я в полумраке их спальни у шкафа, ожидая, когда Вера приедет с работы.
И вот раздавался рокот красной «Явы». Он вставал из-за руля. Она легко выпрыгивала из коляски - в васильковом крепдешиновом платье с воланом на уровне колен, в белых лодочках, с сумочкой-ридикюлем или фельдшерским чемоданчиком, поверх аккуратной завивки - газовая синяя косынка с серебристой нитью.
- Не мешай, нам надо обедать. И отдохнуть - мало времени. Все вечером, вечером…
Они обедали - тарелки подавались специальные, привезенные откуда-то из Прибалтики, а ели они вечно из одной, послевоенная привычка, а может какой-то интимный секрет, - моментально разгадывали кроссворд, заводили «Яву» и мчались обратно: лечить, зашивать, колоть.
Наступал вечер. Если Вера была в настроении, то шкаф открывался. В шкафу меня ждали сокровища.
"В то лето, когда мне было четырнадцать, мы с родителями собирались ехать в город, в театр. Вера критически осмотрела мое ситцевое розовое платье, купленное пару лет назад - линия талии на нем уже ехала куда-то к подмышкам. Вздохнула и молча открыла шкаф. Достала то самое, синее, с воланом. Потом отодвинула носком своей атласной домашней туфли мои чистые, но побитые сандалеты. Вынула свои белые лодочки. Комментариев - никаких. В театре я блистала, как Наташа Ростова на балу. И чувствовала себя так же. Мне было 14. Ей в том году - 65. И то был последний год, когда ее наряды были мне впору."
Наталья Чернова о своей бабушке и о ее стиле.
"Когда между ними все стало определено, он решил подарить ей платье. Но в 44-м платьев не продавали. Не было даже тканей, чтобы эти платья пошить. И он выменял на толкучке свой паек на тючок парашютного шелка. Вспоминал:
- Это была такая ткань, что ты! Гладкая, воздушная. Тронешь рукой и оторваться не можешь - будто наваждение…
Он подарил ей тючок, и Вера начала мечтать, каким будет ее платье в день росписи. Но чуда не случилось: когда она отнесла шелк портнихе, тот рассыпался в руках. Видно, сгнил за годы складского лежания. И не осталось у молодых людей ни месячного пайка, ни платья. Да и роспись отложилась на три года, когда они уже переехали в поселок, хоть и мечтали о Дальнем Востоке. Но медики нужны были везде, а тут, сразу, жилье и оклад."
"Ничто так не привлекало меня в эти месяцы, как… Верин шкаф. Ни лазание по яблоням, ни игра в соседских сарайках, ни купание в речке. Шкаф был моей целью, моим сном и мечтой.
Дело в том, что он всегда был заперт на ключ. Ключ - недосягаем. Взломать дверцу не представлялось ни этически, ни физически возможным - такие шкафы делали до войны, что ой. Потому и слонялась я в полумраке их спальни у шкафа, ожидая, когда Вера приедет с работы.
И вот раздавался рокот красной «Явы». Он вставал из-за руля. Она легко выпрыгивала из коляски - в васильковом крепдешиновом платье с воланом на уровне колен, в белых лодочках, с сумочкой-ридикюлем или фельдшерским чемоданчиком, поверх аккуратной завивки - газовая синяя косынка с серебристой нитью.
- Не мешай, нам надо обедать. И отдохнуть - мало времени. Все вечером, вечером…
Они обедали - тарелки подавались специальные, привезенные откуда-то из Прибалтики, а ели они вечно из одной, послевоенная привычка, а может какой-то интимный секрет, - моментально разгадывали кроссворд, заводили «Яву» и мчались обратно: лечить, зашивать, колоть.
Наступал вечер. Если Вера была в настроении, то шкаф открывался. В шкафу меня ждали сокровища.
"В то лето, когда мне было четырнадцать, мы с родителями собирались ехать в город, в театр. Вера критически осмотрела мое ситцевое розовое платье, купленное пару лет назад - линия талии на нем уже ехала куда-то к подмышкам. Вздохнула и молча открыла шкаф. Достала то самое, синее, с воланом. Потом отодвинула носком своей атласной домашней туфли мои чистые, но побитые сандалеты. Вынула свои белые лодочки. Комментариев - никаких. В театре я блистала, как Наташа Ростова на балу. И чувствовала себя так же. Мне было 14. Ей в том году - 65. И то был последний год, когда ее наряды были мне впору."
Наталья Чернова о своей бабушке и о ее стиле.