Третья Пиаф...
Опустив бокал с силой, так, что вино в нем, ударившись об стол, вскрикнуло внутри неё, плеснув, она запрокинула голову и со всех сил сжала ее ладонями, так сильно, как только смогла.
Больно почему-то не стало, хотя она так хотела. Просто там, внутри, ударило о песчаный берег море и ей показалось на секунду, что волны где-то рядом, а она сидит у камней, покрытых пеной, у камней, где ловил рыбу ее отец…
За спиной оказалась спинка старого стула, жесткая, как остов рыбы - вяленой и выброшенной мужиками, обступившими кругом бочку, на которой плясали тяжелые кружки. Она сдавила еще сильнее ладони, но звук утих.
Она, наверное, любила слишком сильно. Так, как любить нельзя. А потому часто случалось, что любили вино - красное, тугое и тяжкое, а она, словно рыбий остов, когда плоть остывала, бывала выкинута прочь, к камням. К тем самым камням, где сеть свою расставлял на закате отец.
Тогда она уверяла саму себя, что способна победить.
Она опрокидывала стакан за стаканом, смеялась, и рывком оборачивала к себе того, кто стоял рядом. Разницы не было. Просто того, кто был ближним. Он казался ей, пьяной, самым медоточивым, настоящим, искренним. Тем, кто шутил лучше других, тем, чей шарф был таким безбожно синим, тем, кто так галантно наливал ей вино пальцами тонкими, сильными, с ровными чуть розоватыми ногтями пальцев.
Вырываясь, с хохотом, она сжимала стакан в холодных влажных ладонях и пила, пила, пила, словно хотела победить, выпив до дна.
Играл аккордеон. Она бросала взгляд вниз - на черные свои туфли, на крепких каблуках, атласные, дорогие. Перебирая ногами, словно пьяная муха, вновь и вновь бросалась она вперед, в пустоту. У нее, пожалуй, была одна беда: она помнила руки. Десятки сильных, красивых, или же, вопреки ее вкусу, мясистых и толстых запястий и пальцев - они брали ее за плечи, рывком или нежно, тянули к себе - ей не хотелось. Она отклонялась, невольно запрокидывала голову и кружилась, кружилась - на пол ей смотреть было нельзя. Его квадраты напоминали ей сеть отца ее, в которой она была - словно та рыба, без имени, без слов и без всякой надежды. С той лишь разницей, что рыба не понимала своей участи, пытаясь еще раз глотнуть воздуха, широко разевая рот.
А она понимала. Понимала всякий раз, когда красной, карминно-красной сальной помадой подводила себе губы. Они были у нее такие же, как у матери - красивые, пухлые, тонко очерченные. В их форме был аромат подового хлеба, раннее утро и поцелуй - позабытый, больной и родной. След вина на губах, в зеркале, порождал в ней ненависть - он заставлял ее трезветь, вспоминать, болеть и вращаться, в танце, быстрее, все быстрее, ощущая новые руки.
Она тогда ненавидела себя. И весь мир, который вращался вокруг.
За порогом, далеко, было море. Если кричать, кричать, срывая голос, то, ей казалось, можно заставить дальние огни качаться и плыть навстречу. Там, среди огней, черт возьми, был отец, а в руках его - сеть, а в ней - рыба. Серебряная, с отливом, бьющаяся, живая. Такая же, как она сама, такая же, глупая, не умеющая оттолкнуть рук, не знающая, как солгать.
Когда эта мысль бросалась на шею, давила, сжимала суть и кровь билась в жилах с силой, как та самая рыба в сети, оставалось только одно - хлопнув дверью, выброситься вовне, в сеть, позабыв руки тех, в чьи стаканы она, тварь, клала белый порошок. Тот, что давал хозяин таверны.
Click to view(с) текст - Виктор Солкин
(с)фото - из сети, автора не знаю...