Мединет Маади
С ладони я сыплю песок вниз, на другую ладонь. А с неё - наземь: слово за словом, мысль - за мыслью, год за годом. К ночи повеет речною водой и болью твоей и мирровым маслом, которое втирала в спину тебе твоя мать, когда мир повернулся и перед стопами твоими вновь оказался домашний порог. Он - разбитый старик, истертой челюстью неумело жующий окаменевший свой хлеб. Идем, побежим, помчимся, - покажу я тебе тот город, где все эти годы так ждали и ждут меня.
Ты сядешь рядом, у огня, пляшущего на ставнях безглазых домов, домов города, которого больше нет, города, который засыпал песок. Кто помнит, скажи, имя его? Кто знает, вспомни, где найти его? Многие, как караван бедуинов, бредут сквозь желтые дюны на запад, чтобы найти его, загоняют верблюдов, не зная пути. Видишь, там, на заре - белеют их кости, куски погибших надежд: ибо нет прошлого для того, кто в сердце своем живет только лишь жизнью живых, и будущего тоже нет.
А я просто ссыпаю песок с ладоней своих - вновь и вновь - и вокруг меня вырастают стены из глины и ворота из камня и своды из бронзы, а на них - мертвые птицы и рыбы и цари веков позабытых, которых время попрало так, как попирали они врагов. Руки мои - в песке, золе и пыли, возьму тебя, повлеку за собой, буду кричать эхом в арках, где ночью взлетают стаей серые мыши, где слово забыто и взамен ему - камень и глина, и боль и то, что никто на них никогда не прочтет.
Бежим! За дверями караван-сарая мертвые играют в поддавки и пьют горький, черный как небо чай, прихлебывают, вспоминая людей. Поторопись! Стражи со ржой на истлевших копьях своих вздымают к небу лбы костяные и ищут, слепые, тех, кто прошел, не просясь. Смотри! Не каждую ночь пускают сюда живых, ибо тщетны их дни: ищут они меж развалин сундуки и чаши, диадемы и кольца, оставив здесь душу, которую вон там, за углом, потом разыграют в кости торговцы без лиц.
Луна темной меди и зелени с минарета сорвавшись, лежит в пыли, сокрушаясь о прошлом. Для меня же - оно и есть мой день, оно и есть - моя ночь, оно и есть - моя жизнь. Никогда, верь мне, никогда сюда не дойдет караван, но вокруг меня вырастают стены, когда по ладоням сыплю песок. Твоя мать на берегу тащит домой корзину с льном, беленым в реке, а моя, смотри, стоит у окна в доме без двери и глядит, глядит вовне через темный огонь в плошке, который горит, но не греет.
Беги за мной и не гляди на лики матери моей: на стенах они, на башнях они, на сводах они: тебя выкликают, меня зовут, манят, хотят узнать: с кем, с кем же там, за оградой кирпичной остался я. За тяжелым черным столом, сядем, будем мы с ней хохотать и пить: я - вино, а она - пустоту, утираясь куском истлевшего льна. Не бойся! Все так в городе прошлого пьют, опрокидывают со смехом чашу за чашей, если прошлым днем принесли живые на могилу кувшин.
Я скажу городу слово, - а он мне в ответ два. Я прокричу имена, а мне камни в ответ - миллионы имен. Будет биться дарбука о пальцы и рыдать уд и стонать флейта, ибо в прошлом горит вновь огонь и я, сгибаясь тростником и взлетая птицей, пляшу и вскидываю руки. Шепчу давно затертые строки молитв и гляжу как в самом центре костра горит, тлеет сердце мое. Не оно ли и есть тот барабан, на котором выбивает ритм танца, смеясь, мертвая мать моя?
У меня есть, знаешь, всего лишь мгновенье: просыплется наземь песок и город исчезнет, как исчезает отброшенная прочь, ненужная мысль. В том только спасение, что моя песчинка - это день людской, моя пригоршня - это их год, а вся жизнь их - это пустыня моя, без конца и начала. Потому - спеши, беги за мной, не отпускай руку мою, и слушай, слушай, как там, за стеной идет вновь в ночи по пескам караван, проходя насквозь, не увидев, город прошлого моего…
(c) Виктор Солкин
Click to view