Памяти Елены Молодцовой...
Был 1993 год, я заканчивал школу и в нашем гуманитарном лицее в эти годы безвременья и безденежья появилось несколько совершенно поразительных людей, специалистов, каких и в ВУЗах трудно найти, искавших возможности выжить. Помню: перемена, начало года, расписание и странный предмет под названием "ТЗ". Оказалось: "Традиционное знание". В классе, на учительском столе, лежал ворох удивительных монгольских альбомов, стояла бронзовая статуя, как потом выяснилось - Зеленая Тара, конца XVII века.
Прозвучал звонок. В класс вошла женщина. Статная, в длинном черном платье, с роскошными иссиня-черными локонами волос, которые она так эффектно отбрасывала правой рукой. На руке, холенйо и изящной, были фантастические кольца - чаще сердолики и агаты, невозможно большие, напоминавшие чем-то истории об индийских раджах. И глаза. Обсидиановые, выпуклые глаза, словно из другого мира глядящие. Ее звали Елена Молодцова.
Смотрели молча, пораженные. Она была другая, совершенно иная, не похожая на учителей школы, друзей, знакомых. Сразу же, помню, предупредила: те, кто хочет слушать курс, получат "пять", кто не хочет - могут идти, их в журнале ждет "четыре". А потом были потрясающие субботы - полгода индуизм и полгода - тибетский буддизм. Доска для нас, учеников старшей школы, покрывалась транслитерацией санскрита и тибетского, на столе лежали книги и вещи - маски, статуэтки, амулеты, свитки. Все - подлинные. Вокруг них звучали истории: о памятниках, о ней самой, о том, как она шла на Восток и что там постигла.
Мы слушали об Авалокитешваре, разбирали Бардо Тодол, следили за странными, жестокими и непонятными судьбами Марпы, Наропы и Миларепы, вникали в детали мистерии Цам и, замирая, внимали ее рассказам о том, как она жила в Монголии, в монастыре Гандантэгчинлин. Для нас, тогда, это было сказкой. Для нее - способом выжить в год, когда не был получен грант. Она отдавалась на лекциях на все сто или даже больше, никогда не держала на столе ничего, кроме цитат. "Стыдно, Витенька, - говорила она потом, - плана лекции быть на столе не должно. Знаешь - читай, не знаешь - откажись". Елена Николаевна, сама того не понимая, воспитывала высочайший стандарт чтения лекций, если не сказать - передачи знания. Тогда это казалось понятным и естественным, оценено было потом.
Она проработала в лицее чуть больше года, и, однажды, обиженная директором, ушла. Спустя годы мы шли с ней неподалеку от МГУ, где она блистательно три часа подряд читала лекцию о религии Бон и говорили. За нами буквально бежала девушка, аспирантка МГУ, с философского, и умоляла Е.Н. взять её. Молодцова, как могла, отбивалась, потом развернулась - я стоял рядом с сумкой ее книг и мыслями о Шенрабе в голове - дьявольски красивая и яростная, и отбрила несчастную, объясняя, что никогда и никого не берет учить и что она по жизни идет одна. Девушку сдуло в мгновение. Елена Николаевна пришла в себя и я тогда осторожно спросил: почему тогда она общается со мной. Она отвернулась, характерным жестом отбросила волосы, и посмотрела на меня, внимательно-внимательно. "Так Вы, Витенька, меня как крепость брали: звонили, интересовались, с праздниками поздравляли, помнили про то, как называются мои монгольские монастыри, и вообще были рядом..."
Я даже опешил: мне казалось, что все было так естественно. Я звонил потому, что не позвонить было нельзя. Было невероятно интересно, было то самое неизъяснимое притяжение. Она качала головой и сжимала веки, пытаясь меня переманить в буддологию, я с ней делился своими находками, связанными с Египтом; она передавала привет от своего Варежки - огромного рыжего кота, подобранного в церкви, - моей мудрой серой кошке Ките и потом помогала мне понять, что такое - похоронить мать. Она умела помочь. Молодцова была похожа на тибетских богинь - яростная, непримиримая, яркая, как огонь, ненавидевшая всем сердцем тех, кто преследовал ее учителей - Октябрину Волкову, Бидию Дандарона, Юрия Рериха и Александра Пятигорского и тех прилипал-тварей, кто мешал из-за учителей ей самой защищаться в Институте философии. Она была мозгом науки и ненавидела околонаучные круги тупиц, высидевших себе звание и печатающих макулатуру. А ненавидеть Елена Николаевна умела, ничего не скажешь.
Она, буддолог, как это не удивительно, научила меня понимать Египет. Я приезжал к ней - сперва в огромную, с высоченными потолками квартиру на "Кутузовскую," потом - в уютную двушку на "Щуке". Всегда меня встречала в красивом платье, бесчисленных украшениях. Подавала потрясающий зеленый чай и недоваренную картошку с укропом - готовить не любила. Она слушала, искала аналогии, направляла; мы сравнивали, сидя над текстами, египетскую и тибетскую "Книги мертвых", она хохотала в голос и объясняла мне, что серое существо, преподававшее у меня в РУДН религиоведение, и бывшее дочерью человека, мешавшего ей защититься, естественно путает "Сутта Нипату" и "Насадею Сукту". Елена Николаевна садилась на кровать, брала левой рукой тушку урчащего рыжего кота и начинала читать бегло с санскрита, параллельно поясняя детали... Никто из моих начальниц в египтологии не годился ей даже в прислугу - и это было поразительно и обидно одновременно. Если бы она была египтологом... Если бы я увлекся индийским или тибетским буддизмом...
Как то в апреле, около ее дня рождения, мы с подругой пришли на Измайловский рынок. Искали старинный подарок общему знакомому - часы. Нашли. Перекусили и гуляли потом по задворкам. В каком-то грязном углу сидел дед; на газете перед ним стояли вещи - чашки, какая-то утварь и... буддийская статуэтка. Понять кто это - знаний не хватало, осознать, что оригинал - хватило. Он продавал ее за 20 долларов; после покупок и кафе в кармане оставалось, в рублях, 19. Он тихо взял деньги и отдал вещь, любовно завернув ее в газету. Из дома звоню Елене Николаевне: "Вам подарок". Сонный голос - она никогда не поднималась раньше полудня, а то и двух часов дня - отговорки, что, мол, потом, сговоримся, и я приеду к ней. И тут я сказал, что вообще вещь, похоже, старая, буддийская. Молодцова как проснулась. Попросила описать предмет. "Витя, можете сейчас приехать", - услышал я после минуты молчания. Оказалось, купил я Праджняпарамиту, божество высшей мудрости, монгольскую статуэтку, XIX века. Она восседала на бронзовом лотосовом престоле и в одной из рук сжимала бессмертную сутру. После трудной дискуссии о том, что эта вещь стоит денег, и о том, что если это так, то сама Елена Николаевна, а не я должна пойти в галерею "Шон", раз ей надо, и продать подарок, Праджняпарамита поселилась у нее дома. Рядом с любимой точеной бронзовой Белой Тарой и черной деревянной маской Махакалы, маленьким глиняным "сокровенным Буддой" и танкой "матери Лхамо". У подножия Тары ложился рыжий Варежка, Елена Николаевна зажигала благовония - любимую свою и мою серую амбру - мы брали старинные среднеазиатские пиалы с зеленым чаем и говорили, говорили, говорили...
Ее похоронили в октябре, совсем недавно. И я, глядя на ее точеный лоб, там, в неожиданно солнечный день на Перепечинском кладбище под Сходней, удивлялся тому, насколько она красива, несмотря на смерть физического тела. Последний год мы почти не общались: я рвался между Россией, зарубежьем и личной жизнью; она тщательно, как могла, скрывала свою болезнь и просила не приезжать - не хотела показаться иной, чем та, кого я знал много лет. Она была слишком Женщина. Такая, каких сейчас почти нет. Я хорошо помню, как сидел, замерев, в кресле и смотрел как она, ожидая высокого гостя из Швейцарии, общего знакомого, надевала на тонкие пальцы свои сердолики в дыму, струящемся от благовоний в курильнице на ее низком туалетном столике.
Она была ясна умом и, одновременно, ленива - я с трудом уговорил ее написать книгу "Тибет:сияние пустоты", ставшую тут же бестселлером. "Ох, Витенька, вот и конец", - Елена Николаевна вспоминала, закончив книгу, о своих учителях, Дандароне, знаках и снах. Я убеждал, что еще удастся написать книгу об Индии. Книгу об исламе, о которой Елена Николаевна говорила последние месяцы, написать ей было не суждено.
Лена, Лена... - я так называю ее впервые, после смерти, до того - только Елена Николаевна. А она меня - всегда на "вы", "Витенька". Хотя делилась многим. Тем, что я вспомню, и тем, о чем я умолчу. Мы, после похорон, ехали в автобусе с коллегами Молодцовой и говорили, говорили о том, рядом с кем мы жили и с кем мы делились сокровенным. В нашей памяти она, так тяжело уходившая, - так и осталась ослепительно красивой цыганкой, обладательницей сотен сердоликов и опалов, востоковедом высочайшего уровня, женщиной, умевшей учить. Разбирая ее книги в опустевшей квартире, я попросил себе на память два альбома о великом монгольском скульпторе Дзанабадзаре. Их Молодцова приносила на занятия тогда, в 1993 году. Я глядел на тускло-золоченые, поразительные лики трансцедентных Будд и ипостасей Тары и, словно завороженный, внимал ей. Казалось, что только под конец лекции она, оправив черные волосы, возвращалась в это мир и становилась самой собой. Внимательно всматривалась во всех нас, словно удивленная, и рассказывала о том, что в Монголии, всеми позабытой, были великие художники и великие учителя.
Часть библиотеки Елены Николаевны и самые драгоценные ее буддийские вещи хранятся сейчас в собрании библиотеки им. М.А. Волошина в Москве.
(с) Виктор Солкин