Padam, padam, padam...
Она бежала, знаешь, так, как стремятся навстречу судьбе, не замечая ступеней - хватаясь заскорузлыми в суставах, тонкими, все еще тонкими пальцами, за потертые плечи перил. Ступеней - вот они, дряни, - бесконечное полотно летело из-под ног её, а на нем - следы каблуков и шпилек, солдатских мужицких сапог и изящных ботинок господ. Она и подумать не успевала, только лишь слышала, как бьется сердце, выскакивает, и шепчет: «Нет, не может быть! Никак, невозможно, нет, нет, не может быть!»
На ее лице, сером, из той же ткани, что и ступени, рвущиеся ввысь под ногами, зияли следы от судьбы, от тяжелых ее ног - не изящных и тонких, а тяжелых, подбитых подковой сапог извозчика, что во дворе их дома, бывало, поил лошадь талой водой из ведра. Лошадь, серая, в яблоках, старая как этот мир, вздыхая, отпивала еще один, последний глоток и смотрела в окна, в их мерные дыры без глаз на выщербленном, бетонном лице.
На лавке, припорошенной снегом, старуха с клюкой, та самая, помните, из пятой квартиры, обычно смотрела, чуть наискосок, бесцветным взглядом ввысь. И вновь и вновь заводила патефон, с трудом поставив его на лавку. Играла Пиаф. Что? Говорите, пела? Ну хорошо, пусть пела! Эта Пиаф, знаете, вечно голосит не вовремя и как-то слишком громко. Приличий не знает, бесстыжая. А бабка любила ее, как любят молодость, как любят руки без узлов вместо пальцев, как любят тот силуэт в подворотне, высокий и статный, от которого, знаете ли, остается долго еще дым того самого, дорогого табаку, шведского сорта.
Черт! Она споткнулась. Весь мир на минуту задрожал, сжался в ком, тот больной тяжкий подбрюшный ком тошноты, но она не упала. Она схватилась за сердце и, качаясь, остановилась, опустив бессмысленный взгляд на окно. Створки были распахнуты, белая краска облезла, желтые осенние листья, скрюченные, стелились на пол, на плитку кафеля - шахматную доску, истертую миллионами фигур. Там, внизу, с улицы пела Пиаф. Кричала Пиаф. Рыдала Пиаф. Так противно, по-французски, она что-то там говорила о тех, кто ушел в подворотню, кто бежит следом, кто предлагает опереться на руку и каплет слюной. Нет, он не мог поступить с ней так!
Она вдохнула всей грудью. Ей тогда показалось, что в какой-то миг перед ней пронеслась вся ее жизнь. Что пронеслась, восстала, и рухнула, как тот дом, напротив, когда рядом рыли котлован. Он упал в один миг, его даже не пришлось сносить, хотя бульдозер стоял неподалеку. Он осел, как старик, пыльным облаком, разом охнув, не выдержав удара в лицо. Так и она. Вцепившись ногтями в подоконник, она смотрела на осень - старуху в желтом, потрепанном ситцевом платье, сидевшую на скамье и крутившую свой патефон.
Да-да, там снова играла, вернее, пела Пиаф. И где-то рядом с ней орали мужчины, кричали от ужаса, звали кого-то. Спустившись еще на три ступени, она остановилась, подумала, было о прошлом, о том, как была молода, как пах тот самый шведский табак, как хорош был тот, чей силуэт она провожала в арке, как тонко пронзала усмешка ее точеное лицо, когда требовал того свет и как тонка была сигарета в изящной руке.
Она отрезвела, услышав крик вновь. Осталось всего лишь три ступени. Старая дверь, облезшая краской, как воротник ее пальто, модного в прошлом веке. Чуть скрипнув дверью, она рванула вовне, схватила за плечи стоящего впереди соседа и отпрянула, закусив губы беззвучно. Снаружи царили осень и эта французская сучка, Пиаф, рвущая душу из патефона, с пластинки. Старуха на лавке хохотала, безумная и, как всегда, смотрела в синее, холодное небо. На асфальте, в кругу прохожих, снявших кепки и затихших, лежал, раскинув руки, ее сын. Он тоже умел смотреть в небо, но так и не научился летать.
(c) Виктор Солкин
(с) фото - http://nepovtorimaya.blog.ru/?page=3
Click to view