Пиаф
Здравствуй! Только что вернулся из гостей. Пил вино - терпкое, испанское, которое так люблю. Оно дает мне шанс, последний шанс - забыть, что я здесь, что снег падает хлопьями и каждая частица его обжигает плечи мои, потому что место мое не здесь. Вино смолисто пахло бочкой, старинным пряным деревом, мхом, прелой листвой, виноградною ягодой, ею одной, раздавленной случайным тяжелым башмаком.
Это вино, испанское, я люблю именно ради нее, этой ягоды. Ради нее я ставлю недопитый бокал на старый стол, стреляю сигаретку у парня слева и выхожу на лестницу покурить. Нет, вообще-то я не курю. Но ради нее, этой ягоды, ради мыслей моих, что ж оно, и не покурить что ли?
Я люблю, знаете ли, неслышно хлопнуть дверью. Там, внутри, так больно и сильно кричит Пиаф, а я один, и вся лестница - словно пустой мир, с опускающимися и поднимающимися ступенями. Этот мир для меня. Он ждет меня, зовет, словно бы он уже неделю, а то и две, кашляя табаком, дожидался, чтобы поговорить. За моею спиной Пиаф так хотела любить, так смеялась, так вглядывалась! Черт возьми! Я, как она, сижу на ступенях из бетона, которым кажется, что они мрамор, и смеюсь, и рыдаю и беззвучно, сплевывая от сигареты, говорю, что судьба, наверное, - она иная. Что я встану сейчас, открою дверь обратно и там меня встретит мир. Мир запретный. Мир завидный. Пространство любви и сердец, бьющихся в такт.
Нет, так не бывает. Прости, дорогой читатель, там все случилось иначе. Я видел мать, которая питает к сыну слишком сильную страсть, чтобы любить по-настоящему. Я видел сына, ненавидящего свою мать потому, что она разрубила его волю на части и выгнала прочь, в зиму, его отца. Я видел пару-тройку девиц, которые стаей попугаев сидели на ветвях и хохотали над говорящими, пугая вечер яркостью теней на веках. Увы! Они не видели мужчин, сидящих внизу и говорящих о чем-то своем; мужчины же - они, эти бездушные твари, не смотрели вверх и не видели чучел, мертвых, не живых, на груди у которых - у каждой - была прибита табличка с надписью «райская птица». Какого черта, позвольте, нынче райская птица стоит тысячу взглядов и одну бутылку красного за ночь? Неужто она может что-то такое, что не могут другие?
А мать, которая бежала вслед за сыном сквозь снег, спотыкалась и не смотрела наверх. Она хватала нас за руки, опрокидывала рюмку за рюмкой и, поправляя солому волос, глядела на нас вызывающе, бросала нам слова, словно плошку собакам и, поглаживая нас за холкой, говорила о днях былых. О том, как она была дочерью Человека. О том, как любила она его, как презирала мать и как страшно ей от того, что ее сын походит на деда. То есть на отца ее. Его ведь она любила, так, как любила мужчин эта дрянь Пиаф, которая так больно кричит…
Рюмка сменяла рюмку, и бутылки пустели, как будто бы их пила ночь, или эта дешевка, Пиаф, которая так слезно кричала, хотя никто ее и не слышал. Как? Нечего выпить? А кто же? Какая мразь, черт возьми, выпила это испанское красное сухое, пока мы говорили о прошлом? Или это белая кошка, шлюха, ходила вокруг нас и опрокинула бутылку, в которой таилась суть души всех нас? Опрокинула и даже не лизнула, сволочь…
Ах! Простите! Кажется, кто-то напился и сказал что-то лишнее. Все прекрасно! Все восхитительно! Как? Разве кто-то говорил о дочери человека, владевшего миром? Владеть миром, согласитесь, не значит передать все дочери своей. Мыть полы, будучи дочерью того, кто осуждал этот мир, прав он был или нет, это тоже, позвольте, поступок. Разве нет?
Ах, эта Пиаф, дешевка парижская, что же это она так кричит? Убавьте!
Любила? Была брошена теми, кто был моложе? Простите, - да она просто дура. Дочерей тех, кто правит миром, не бросают…
Они уходят сами, гордо, и потом страстно глядят на сыновей, ненавистных таких сыновей от ненавистных таких мужчин, которые, черт побери, имеют наглость прилюдно включать эту подворотную суку Пиаф. Она, тварь мерзкая, вновь оказалась права…
(c) Виктор Солкин
(с) фото: LIFE
Click to view