На полу
Два корпуса Заксобрания, что смотрит через всю городскую эспланаду на здание Театра Драмы, соединены светлым стеклянным коридором. В разгаре вечера все еще светло, свет делает еще более белоснежной деловую блузу секретаря Анечки, как ласково называет её начальник, человек с блестящим перстнем, вдавленным в жир безымянного пальца. О чем думает Анечка, проходя по коридору мимо лежащих на полу женщин? На картонках, которые они держат в руках,написано: «голодовка против произвола властей в отношении жителей общежитий». В попытке достучаться до того дядечки с жиром вокруг перстня, женщины пошли на такой стыдный шаг - они пришли в Заксобрание, легли на пол с картонками в руках, и объявили голодовку. Они оказываются на улице с детьми, отдав предприятию, которому до начала 90-х принадлежали здания общежитий, больше десяти лет, и теперь выставляются за порог человеком, который скупил эти здания и стал хозяином судеб всех, кто в них живет. На пол их уложила вопиющая несправедливость, такая, только при которой становится действительно понятна готовность отдать себя стыду, который испытываешь, когда соприкасаешься спиной с холодным дощатым полом светлого коридора, и над тобой, переступая через тебя,ходят секретарши в красивых белых блузах.
Все собравшиеся находятся в возбужденном состоянии приближающейся паники. Но вначале был лишь безразличный стук каблуков секретарш, снующих время от времени из кабинета в кабинет.
Затем появились люди в синем. Эти актеры умело играют партию фатальности - они дают сначала десять минут чтобы «очистить помещение», затем еще десять минут. Они - лишь языки, требующие покинуть здание, лишь руки,хватающие женщин. Слова, обращенные к голодающим на полу женщинам, казалось,так и будут всего лишь волновать вибрациями прозрачность коридора. Спустя двадцать минут слова уже лишь тени криков, разносящихся по коридорам, когда грубые и наглые руки коренастых мужей тащили хрупких женщин, отказавшихся подчиниться, по пыльным коврам и каменным лестницам. Брыкаясь, извиваясь - сопротивляясь, они настаивали, что здание государственное, и они как граждане могут посещать его согласно конституции - но приказ получен, и чтение конституции уже не поможет. Когда подкравшийся сзади обхватывал удушающей хваткой шею, дыхание сперло, в глазах помутнело, тело послушно поволоклось по ступенькам лестницы к выходу под натужное сопение старающегося милиционера.
Тесен металлический отсек для задержанных, заработавший мотор здесь оглушает. Две скамейки друг напротив друга, темнота, привыкание глаз к ней после светлого коридора. И вдруг рыдание, гнетущее, обращающее в панику женское рыдание, блеск слез, дрожь руки, держащей тонкую сигарету и самодельная пепельница, сделанная дрожащими руками… Запертые в бело-синем уазике, истощенные голодом женщины стараются успокоить и утешить друг друга, стараются бросить попытки понять эту картину, пытаются свыкнуться и согласиться с ней, принять абсурд происходящего. Прерывая всхлипы, они повторяют «Как же так...?» и, кажется, прощают мужчин, совершивших над ними столь постыдное насилие по приказу - по службе, прощают по-христиански твердо - «Бог им судья». Сидя в отстойнике ментовского уазика, движущегося по спокойным весенним улочкам Перми к зданию РУВД, чувствуешь, как восстанавливается сбитое рыданием дыхание и в то же время с глаз спадает пелена, исчезает вера в то, что государство защищает и заботится о слабых, попавших в беду, что оно - справедливость. Мать, которая пошла на постыдно прилюдную голодовку ради своих детей, смотрит в глаза милиционеру,зачитывающему ей в отделении «факт правонарушения», без стыда за себя, ей лишь стыдно называть насильника в форме мужчиной - и он, не зная, что ей ответить, прячет глаза, прячется за «приказом сверху». В гадкой, рабской синей фигуре милиционера, в том, как больно он сдавливает запястье рук слабой русской женщины и как затем стыдливо он прячет свой взгляд перед ней в отделении, в его облике - вся наша эпоха.
Коридор чист, картонки с требованиями выкинуты в мусорное ведро. В то время, как на другом конце эспланады, в здании напротив идут постановки драм и комедий, в коридоре Заксобрания, ощетинившемся сплошными рядами окон в по вечернему тихий весенний город, произошла маленькая драма маленьких людей. В этой драме участвует около пятнадцати человек. Работают мужицкие руки с засученными рукавами синей рубашки, сдавливая шею и запястья тонких рук, секретарь Анечка молча наблюдает, прижимая к груди черную папку, её начальник - мужчина с перстнем на жирном пальце, из своего кабинета отдает приказ «очистить помещение», в город с реки проникает золотистый закат. Стыдно думать, что прошел бы мимо, или под одурманивающим действием приказа схватил бы лежащую на полу женщину и поволок бы ее по лестнице под крики и рыдания в ментовской уазик. Что успокоит то человеческое, что еще осталось в том менте?Сигарета на крыльце отделения, водка в конце рабочего дня? Премия в конце месяца? Кто успокоит - любимая семья, ради пропитания которой он душил лежащую на полу женщину? Путин, Медведев? Расторгуев? Тот, который отдал приказ? В этом акте насилия не было массовых жертв, ни капли крови. Были слезы и паника, менты и чиновники, и лежащие на полу женщины.
18.04.2008
Все собравшиеся находятся в возбужденном состоянии приближающейся паники. Но вначале был лишь безразличный стук каблуков секретарш, снующих время от времени из кабинета в кабинет.
Затем появились люди в синем. Эти актеры умело играют партию фатальности - они дают сначала десять минут чтобы «очистить помещение», затем еще десять минут. Они - лишь языки, требующие покинуть здание, лишь руки,хватающие женщин. Слова, обращенные к голодающим на полу женщинам, казалось,так и будут всего лишь волновать вибрациями прозрачность коридора. Спустя двадцать минут слова уже лишь тени криков, разносящихся по коридорам, когда грубые и наглые руки коренастых мужей тащили хрупких женщин, отказавшихся подчиниться, по пыльным коврам и каменным лестницам. Брыкаясь, извиваясь - сопротивляясь, они настаивали, что здание государственное, и они как граждане могут посещать его согласно конституции - но приказ получен, и чтение конституции уже не поможет. Когда подкравшийся сзади обхватывал удушающей хваткой шею, дыхание сперло, в глазах помутнело, тело послушно поволоклось по ступенькам лестницы к выходу под натужное сопение старающегося милиционера.
Тесен металлический отсек для задержанных, заработавший мотор здесь оглушает. Две скамейки друг напротив друга, темнота, привыкание глаз к ней после светлого коридора. И вдруг рыдание, гнетущее, обращающее в панику женское рыдание, блеск слез, дрожь руки, держащей тонкую сигарету и самодельная пепельница, сделанная дрожащими руками… Запертые в бело-синем уазике, истощенные голодом женщины стараются успокоить и утешить друг друга, стараются бросить попытки понять эту картину, пытаются свыкнуться и согласиться с ней, принять абсурд происходящего. Прерывая всхлипы, они повторяют «Как же так...?» и, кажется, прощают мужчин, совершивших над ними столь постыдное насилие по приказу - по службе, прощают по-христиански твердо - «Бог им судья». Сидя в отстойнике ментовского уазика, движущегося по спокойным весенним улочкам Перми к зданию РУВД, чувствуешь, как восстанавливается сбитое рыданием дыхание и в то же время с глаз спадает пелена, исчезает вера в то, что государство защищает и заботится о слабых, попавших в беду, что оно - справедливость. Мать, которая пошла на постыдно прилюдную голодовку ради своих детей, смотрит в глаза милиционеру,зачитывающему ей в отделении «факт правонарушения», без стыда за себя, ей лишь стыдно называть насильника в форме мужчиной - и он, не зная, что ей ответить, прячет глаза, прячется за «приказом сверху». В гадкой, рабской синей фигуре милиционера, в том, как больно он сдавливает запястье рук слабой русской женщины и как затем стыдливо он прячет свой взгляд перед ней в отделении, в его облике - вся наша эпоха.
Коридор чист, картонки с требованиями выкинуты в мусорное ведро. В то время, как на другом конце эспланады, в здании напротив идут постановки драм и комедий, в коридоре Заксобрания, ощетинившемся сплошными рядами окон в по вечернему тихий весенний город, произошла маленькая драма маленьких людей. В этой драме участвует около пятнадцати человек. Работают мужицкие руки с засученными рукавами синей рубашки, сдавливая шею и запястья тонких рук, секретарь Анечка молча наблюдает, прижимая к груди черную папку, её начальник - мужчина с перстнем на жирном пальце, из своего кабинета отдает приказ «очистить помещение», в город с реки проникает золотистый закат. Стыдно думать, что прошел бы мимо, или под одурманивающим действием приказа схватил бы лежащую на полу женщину и поволок бы ее по лестнице под крики и рыдания в ментовской уазик. Что успокоит то человеческое, что еще осталось в том менте?Сигарета на крыльце отделения, водка в конце рабочего дня? Премия в конце месяца? Кто успокоит - любимая семья, ради пропитания которой он душил лежащую на полу женщину? Путин, Медведев? Расторгуев? Тот, который отдал приказ? В этом акте насилия не было массовых жертв, ни капли крови. Были слезы и паника, менты и чиновники, и лежащие на полу женщины.
18.04.2008