(no subject)
А Симеон сутулится, гляди...
И ныне отпущаеши, Владыко,
не известил, что прочишь впереди.
Ни лика здесь, на Сретенке, ни блика.
Метет, метет... И кто достал чернил --
чернит и полагает, занят делом.
Кто был рабом Тебе, Владыко, -- был.
И всякий -- был. Хоть преданным, хоть беглым.
До Сухаревской площади, а там...
Все умерли, но жизнь вошла в привычку:
зажжется в небе первая звезда,
и чайник набираешь, чиркнув спичкой.
И вот уже корица, кардамон
благоухают. И берешь чернила:
отсюда начинается амвон,
из комнатки -- невзрачной и унылой.
От стертых половиц и до стропил,
все ниже расстояние, все уже...
Кто был не прав в сомнениях -- тот был.
И мальчиком, и отроком, и мужем.
Быть стариком пора в чужих глазах --
желать всего, не мочь совсем простого --
пока лежит ребенок на весах,
не понимая, Господи, ни слова.
Пока в груди невинной молоко
(на Сухаревской хлеб, гляжу, дороже!)
бежит, чего страшимся -- далеко,
и Ты, Владыко, хочешь все, что можешь.
Прошел сквозь лоно и не запятнал,
ни очага, ни веры не разрушил...
Теперь спешит, и Дева, и Жена,
к железу, проходящему сквозь душу.