Сплетенные во сне
Он как-то признался, что полюбил ее за сны, что человеку поверхностному такие сны являться не могут. В людях же он особенно подчеркивал глубину. Это качество, в сущности, довольно неопределенное и туманное, служило отправной точкой, от которой он выстраивал свое представление о человеке, как интересном или скучном, ценном или незначимом, ярком или незаметном.
В ночь на январскую среду она видела во сне высокие волны. Река бушевала, выйдя из берегов, поднявшись на уровень набережной, где она гуляла в детстве. Вода в ней, на вид казавшаяся морской: мутная, зеленоватая, пенистая, вздымалась и накатывалась медленно, но мощно, опьяненная свободой. На уровне окна старой квартиры, где она провела первых пятнадцать лет своей жизни, до самого горизонта разливалась вода, притворно успокаиваясь меж высоких валов, но продолжая властно удерживать напряженное сердце. Знать, ожидать фатальный накат волны, ее волю подняться и рухнуть сквозь стекло, рокотом затапливая собой все доступное. Завороженная она не спешила, странно радуясь бесноватости разгулявшейся стихии, сопереживая той страсти проявляться, что не позволяла себе сама. Потом долго искала ключи в невозможности закрыть дверь квартиры, сбежать. Топталась на темной лестничной клетке, и какой-то толстяк в очках, с изборожденным оспой лицом равнодушно проходил мимо вне предчувствия беды.
Стужный расспрашивал ее до мельчайших подробностей, до сетчатой канвы, пока сновидение не оказывалось выжатым полностью, точно пористая пустая губка. Это был ее личный сон, сон, ему не принадлежавший. И расспрашивая ее, завладевая каждым из образов, он верил, что завладевает ей самой, целиком, до последних крупиц темного бессознательного. Он сбивчиво дышал в истоме вязкой и терпкой. Всматривался в ее усталые расширенные зрачки, наползавшие на серую радужку. И когда она лежала рядом с ним мертвая, ему все казалось, что она спит самым глубоким из снов. Самым прекрасным. Что блуждает по гипнотическим садам, по лабиринтным дорожкам, в зазеркалье ловящих диковинных птиц и зверей редкой породы, где они непременно встретятся.
На похороны он не пошел. И были ли похороны в действительности. Он не знал о похоронах, да и не мог знать: ни о факте, ни о подробностях. Он гулял в парке, где они познакомились. И она снова брала у него интервью для своей работы. Не встречаясь с ним взглядом, рассеяно скользя по облупившейся скамейке, спрашивала о снах. Снова проверяла, работает ли диктофон, и несколько раз его включала повторно, но этим останавливала запись, а потом залившись неровным румянцем, тихо просила извинений и повторяла уже заданный вопрос, чтобы быть уверенной в сохранности слов.
Он рассказывал, что ехал на автомобиле по железнодорожным рельсам. «Что за сумятица?», - выражая удивление, вставлял он в повествование несколько раз, и фразочка эта казалась паразитической. Потом описывал локомотив, вытачивая его из памяти, тяжелый, огромный, черный, на который налетел и разбился. Рассматривал его металлический корпус и смятый кабриолет со стороны, сверху, покачиваясь под самым куполом сновидения. На самом деле машина, на которой он ехал, была совсем простенькой, с верхом, марки неопределенной и сильно подержанной, облупившаяся, поеденная ржавчиной. Но повествуя, он раскрасил ее в более дерзкий цвет, обновил, удлинил корпус, придал мощи мотору и снял верх. Хотя, конечно, уже тогда почти поверил (почти, а потому позволял себе лгать), что молодая женщина с диктофоном была очевидцем всех его сновидений.
Когда заготовленные вопросы иссякли, а ответы розданы, он решил не останавливаться, дополнить их спонтанными встречными. Скажем, «Видела ли ты лебедят на пруду?» «Была ли в Париже?» «Любишь ли стихосложение?». «Да, видела. Кормила взрослых лебедей с руки». «Не была». «Версификацию - скорее да, чем нет». Считавший себя знатоком живописи, он рассказывал об актуальном искусстве, бравировал собственной ловкостью слагать и слабым здоровьем (как победой ментального над телесным). После рассуждал о жизни Ван Гога, волнующей его переписке с братом Тео, о спекуляции на нищете и судьбе болезненной и острой. Нервность мысли порождала все новые и новые детали, меж собой несвязанные, рассыпанные по разговору то здесь, то там, и тогда смахнув их, она вдруг спросила: «Скажите, а можно я буду звать Вас по фамилии? Стужный. И ведь во сне это был не кабриолет».
Проснулся. Обнаружил себя лежащим на холодном кухонном полу. Над ним люстра с тремя пластиковыми рожками. На одном из них блеклое кружево паутинки. Рассматривая его скорее автоматически, чем осознавая, пытался различить границы сна. Скамейка, пруд, парк, дождичек, она лежит на его руках холодная и бледная. Сновидение было первым после стольких дней удушающей адской бессонницы.
Мобильный телефон пронзительно звенел будильником - он не помнил, что брал его с собой, когда вечером шел на кухню. Этот звук не предвещал ничего хорошего, но Стужный оставлял его неизменным из года в год на фоне все более возраставшей неприязни. Он ненавидел утра. Но сегодня, несмотря на тяжесть в голове, на боль в костях, на гадкий вкус во рту, Стужный ликовал - он жил, и будучи живым, нащупывал орущий телефон слабой рукой. Тщетно пытаясь его отключить наощупь, взглянул на экран. Проведя указательным пальцем по светящемуся «отключить», он различил три пропущенных звонка. Лида.
Стужный не перезванивал. Он продолжал лежать на полу некоторое время, прислушиваясь к своему дыханию, к сердцу, стучавшему в клетке. После встал, и хотя ноги дрожали, он смог сделал несколько шагов, не держась за предметы. Отворил настежь окно, постоял немного, ощущая влажный утренний воздух, продрог. Мимо подъезда, отстукивая металлическими набойками об асфальт, прошла пожилая дама в зеленом пальто с лисьем мехом, напомнив ему о юношеском романе с женщиной много старше его. Она курила, грудным голосом, похожим на мужской, называла его «дружочек» и никогда по имени. Это обращение, высокомерное с оттенком пренебрежительности, вызывало в нем и злость, и влечение. Он целовал ее смуглую шею, осязая тяжелый запах духов, нежность мехового воротника пальто, еще не сброшенного на стул в прихожей, и расстегивая гладкие пуговицы, искал утешения в мягкости ее теплого бюста.
С Лидой все было иначе. Вначале она казалась ему бледно цветущей и блеклой, прозрачным шлейфом сновидения, наброшенным на плотное утро - едва различишь, но запах его, привкус, оттенок находишь во всем. В зажатости Лидиных движений, в манере зажимать в кольцо одной ладони другую, в слишком простых фасонах свитерков и брюк, ему не хватало зрелости, утонченной изысканности. Он не ждал Лидиных звонков, не искал глазами ее силуэт, приближающийся к своему дому. Но удивительное обстоятельство захватывало и чеканило роковой отметкой, пророча тайну куда более притягательную, чем внешний лоск и соблазн - они видели одни сны на двоих.
- Раньше роскошью было иметь сотовый телефон, теперь имею роскошь не иметь его, - сказала Лида, прощаясь со Стужным.
- Как мне связаться с тобой?
- Во снах.
Конечно, Лида не могла звонить. У нее не было номера. И Стужнев, теперь яснее ощущая реальность, был удивлен собственной ошибке восприятия, иллюзорной уверенности ее пропущенных звонков. Конечно, она могла бы позвонить с любого чужого номера, но не стала бы. Да и не теперь. Поздно. Раньше они писали друг другу по электронной почте. Именно так назначили первую встречу, тогда год назад в осеннем парке, куда она пришла в твидовом длинном жакете, держа маленькую матерчатую сумку и устаревшую модель диктофона.
Он снова взглянул на телефонный экран. Три пропущенных звонка с неизвестного номера в 23:50, 00:06 и 00:34.
Знакомству их предшествовало прозаическое обстоятельство - написание дипломной работы, правда, тему Лида выбрала воздушную - «Образы сновидений у людей…» (окончание значения не имеет). Собирая материал, она набрела на банк сновидений в Сети. Сообщество, открывавшее сотни страниц, сплетенных прочными нитями бессознательного тысячи незнакомцев. Тревоги, страхи, желания, устремления, вытесненные чувства, говорящие на языке образов, сплетались в плотное, узорчатое полотно. Лида листала страницы как старый альбом некогда жившего человека, случайно найденный в антикварной лавке, полная легкой печали не свершенного, пока не оказалась пойманной волнующим совпадением. Пользователь, значившейся как Стужный, описывал ее сны.
Последующие дни Лида была охвачена навязчивыми мыслями. Вновь и вновь заходя на страницу некого провидца, пигмалиона ее сновидений, она пыталась найти объяснение. Конечно, не все сны она помнила ясно, детали рассеивались, терялись в утреннем свете, но отдельные образы, описанные Стужным, были настолько ярки в памяти самой Лиды, что сомнений быть не могло - случай прелюбопытнейший.
Через неделю, прочитав новую запись о собственном сне, увиденном накануне, Лида решилась написать Стужному. Пройдя нехитрую процедуру регистрации, она отправила ему короткий текст. «Мы не знакомы. Я не знаю вашего имени, возраста, не знаю, в каком городе вы живете. Но знаю, мы видим одинаковы сны».
Стужный откликнулся почти сразу. «Вижу себя в пустынной местности. Жарко. Вокруг много людей, в основном это мужчины, они выглядят уставшими. У многих из них лопаты. Тачки, какие-то приборы, трубы разбросаны вокруг. Мы что-то ищем, капаем землю», - писал он обрывком сна. И ответное: «Я знаю, там ничего нет, поиски тщетны. Отхожу в сторону, сажусь на песок, вглядываюсь за горизонт. Потом рукой начинаю водить по песку, он протекает сквозь пальцы, оставляя в ладони черепки. Нащупываю их все больше и больше, десятки острых черепков. Они ранят руки». Подпись: Лида.
«Нам нужно встретиться, Лида», - настаивал Стужный.
«Не уверена».
Мысль о встречи волновала и пугала.
«Я прошу тебя, ведь могу обращаться на Ты, раз уж мы столь близки в некотором смысле. Между нашими городами всего три часа поездом. Я приеду во вторник, буду по делу - встреча с давним приятелем. А в центре есть парк с прудом, там чайный дом. Знаешь?»
«Я знаю парк, чайный дом. Но не знаю, встречаться ли. Хорошо. Но встреча будет деловой. Я учусь в Университете, пишу диплом, но это не важно, просто я опрашиваю мужчин и женщин о снах. Могла бы я взять у Вас интервью? Мне удобнее на Вы, простите. Небольшое интервью, займет минут двадцать-тридцать, не больше».
Они познакомились в поезде. За два дня до вторника. Тень скользила за тенью и занавески, пропитанные летним солнцем легко покачивались на ветру чуть приоткрытого окна. Лида вошла в вагон первой, но Стужный уже сидел на деревянной скамеечке сладкого зефирного цвета, и подкидывая к потолку газетный комок, напевал песенку о гусе и рыбке. «Хотите фуагра?», - спросил он, расправляя комок газеты, разравнивая ее в прямоугольник, но тут увидел заметку в разделе знакомств и узнав в ней имя с восторгом произнес, переставив слоги: «Дали». «Лида», - поправила она.
Это был их последний общий сон перед встречей в парке. Сон на скорую руку, с упущенными деталями, с забытым окончанием о пропущенной остановке, о пустынном перроне, о платформе, закиданным мокрым картоном и мелким мусором.
После их повторного знакомства в пространстве, известном чаще всего как «реальный мир», Стужный стал приезжать в столицу каждый пятничный вечер. Сойдя с поезда, он выпивал коньяк из фляжки - подарок солдата, случайного гостя его детства, потом вытирал красные обветренные губы с полоской подстриженных над ними волосков, откашливался, что было нервной привычкой, и чуть семеня и сутулясь шел к привокзальным часам, где обычно уже стояла Лида, уткнувшись кончиком носа в поднятый ворот куртки. В первые встречи они слонялись по городу, а потом ехали на трамвае в гостиницу на окраине, где Стужный оплатив самый простой номер, брал ключ. Поднимаясь по лестнице, избегая встреч взглядом, отворял дверь, пропускал Лиду вперед, закрывал дверь на цепочку. Потом они как-то неуклюже снимали с себя верхнюю одежду и обувь, задвигали шторы и ложились рядом на довольно узкую и жесткую кровать в попытках заснуть. Все что не удавалось выразить словами, жестами тела и души, разворачивалось во снах, где каждый из них обретал силу и свободу. Где каждый из них мог быть тем, кем не решался быть в жизни.
Идея уснуть вместе пришла Стужному почти сразу. Но будучи нерешительным в общении с женщинами, он ходил вокруг да около, начиная фразу, но потом спотыкаясь, отвлекаясь, идя окольным путем. Он начинал говорить о поэзии Бернса, сбиваясь и оговариваясь, зачем-то читал стихотворение о мыше, как человек смущенный и растерянный в иные минуты не знает, куда бы пристроить свои мешающие руки. Стужный боялся, что Лида неверно истолкует его предложение. Поймет его превратно, опошлит его пытливый ум и любопытство, страсть экспериментатора в ожидании открытий. Но все же мысль испробовать обнаруженный психический резонанс не давала покоя. И тогда Стужный решился:
«Лида, ты не пойми меня неправильно. Как женщина. То есть как раз не пойми меня как женщина, потому как наши отношения, порядка куда более высокого, даже не человеческого, но духовного, не могут уподобиться всей этой вульгарщине, которой пропиталась реальность наших дней…, - Стужный откашлялся, - Лида! Послушай, я подумал… Нет не так. Я обдумывал… Возникла гипотеза, которую мы могли бы проверить с тобой. Уснуть рядом. Поменяется ли что-то от этого? Что скажешь, Лида?».
«Вы предлагаете мне переспать?».
«Лида!», - Стужный покраснел и было видно, что ему от ее слов душно, горько, невозможно от ее непонимания и какой-то совершенно неосторожной прямолинейности. Ему стало невыносимо от того, что эта необъяснимая связь выпала именно с ней.
«Лида, ты совсем не поняла меня. Именно этого я и боялся». И он вздохнул обиженно и как-то весь сжался и ссутулился, а потом долго молчал, идя с ней рядом, и отводя глаза все время вниз и в сторону.
«Стужный, я прекрасно поняла Вас, - сказала вдруг Лида, - Мы можем попробовать».
Открытие было простым: если ложились спать рядом, то Стужный спал крепче обычного, видел сны более выпуклыми и яркими, и всегда цветными. Лида же просыпалась разбитой, часто в навязчивом, необъяснимом страхе, что однажды Стужный задушит ее во сне. И чаще видела себя как мужчину во снах, себя как Стужнего: худощавого, чуть сутулого, с покатыми плечами и бледным лицом.
Месяцем спустя совместных прогулок не было. И хотя Лида все чаще хотела бежать от Стужного, какая-то часть ее тянулась в эту сновиденческую воронку, давала согласие сутки не спать, а после ехать в гостиницу и засыпать вместе. В часы бессонницы, каждый из них принимал снотворное, открывая новые грани общей блуждающей фантазии. А просыпаясь, Лида искала разумного объяснения, в отличие от Стужного, который причуду жизни воодушевленно принял за метафизический опыт, не требующий объяснений, сродни интуиции или любви.
Изредка Лиде снились ее собственные сны. Индивидуальные. В эти ночи Стужный заснуть не мог или спал совсем поверхностно, урывками, лишенный сновидений, и вставая на утро в состоянии угнетенном, укоризненно писал письма Лиде. Эти письма или взгляд, если они оказывались рядом, охватывали Лиду чувством неясной вины, и она зачем-то на него велась, рассказывала все до мельчайших подробностей, пока Стужный не выжимал ее сон до капли.
Они оказались близки без близости, без прелюдий. Рядом, не вместе. Вторгаясь, не познавая. Без поцелуев, объятий, нежности спустились по сну в пропасть, упали в объятья, ударились. Проснулись в стыдливости. Старались не встречаться взглядом, как впрочем и обычно, хотя Стужный попытался коснуться ее руки в прихожей, когда Лида в спешке обувала сапог. «Ты отвергнешь меня?»
С окончанием зимы Лида перестала писать Стужневу первой, на его письма отвечала почти сразу, но раздражаясь, комкая слова, делая опечатки и оговаривалась. Порой говорила о себе в мужском роде, вставляя стужневское «что за сумятица?», и нервно покашливала во время пауз. Она давно крутила идею окончить историю, пусть неразгаданную, но бессмысленную. Стужнев, напротив, видел в их связи безусловный смысл, ощущая особый прилив сил и вдохновения, мыслил яснее, писал стихи и был бодр. В гостинице он спал всегда крепко и видя самые яркие из снов, больше не нуждался в снотворном.
Сначала развернулся лес, густой и едва проходимый, Стужный знал - это его лес. За ним - поле с выкорчеванными камнями, по которому он когда-то бродил из дня в день, проводя июнь школьных каникул на хуторе двоюродной тетки. Для Лиды же местность казалась совершенно чуждой и безжизненной. Ржавые жухлые листья, разбросанные, как лоскутки разорванного платья, поднимались над землей и зависали в обездвиженности. От них веяло тревогой, опасностью, и Лида несколько раз почти прорывалась на поверхность реальности, и сон становился более разряженным, легким, но внезапно снова возвращал ее в себя, засасывал, и она снова повисала между образов сна, обреченным сновидцем. И так длилось долго, липко и тяжело, и убийственная духота оседала на каждый мазок стоячего рисунка. Тогда Лидино сознание, напрягая всю мощь, сжавшись в пружину и оттолкнувшись само от себя, прорвало вязкую пленку и картинка разлетелась обнажив слабо освещенную гостиную, желтый торшер в углу, граммофон, мельчайший бисер, рассыпанный по паркету, женщину худую и бледную, похожую на Лиду, но старше, в платье невесомом, собранном под тонкий шелковый шнурок на талии, спадающий вниз двумя голубыми полосками. Женщина оглядела сон, остановилась на Стужном. Могильным холодом обдала его узкое лицо. Сказала: «Здравствуй. У меня томик стихов для тебя, поэма одной жизни в сколько-то страниц». И Лида увидела как Стужный собирается в контур, обретает свою вялую телесную оболочку, стягивается точно магнитом в свою обычное худощавое тело. На нем пышное жабо и трико в черно-белую клетку. Он стоит на оборванных страницах какой-то книги, босой, а женщина монотонно, безжизненно читает гранитные строки. И несколько каменных надгробий вырастает за ней. И Стужный видит их и пытается различить имена и фамилии. А надгробия продолжают появляться, мелькать неровным рядком, и Стужный точно знает, что их тридцать семь - столько же, сколько ему лет. «Когда я умру?», - его голос звучит искаженно и каждое слово дается с трудом, режет липкий воздух. «Когда?», - в испуге он переходит на сдавленный крик. Но ответа не последовало. Только холодные глаза, похожие на безжизненные шарики белого хрусталя мучительно рассматривали его колкий страх.
«Хватит, Стужный», - звучит Лидин голос. Стужный обнаруживает себя лежащим неудобно, с затекшей правой рукой, на кровати гостиницы, а над ним Лидино лицо, с темными кругами под глазами. «Проснитесь же, Стужный».
После этого сна он увидел Лиду по-новому. Ему открылась притворность простоты и наивности. Он увидел в ней архетипические поверья, зазеркалье, лабиринты, непроходимые самые мрачные леса и океаны о двойном дне, и это новое видение опьяняло его. Лида стала его навязчивой идеей, он точно знал, верил, был убежден, что в ее руках томик стихов о его жизни и смерти, что в ее власти похоронить его, задушить своим бледным платьем, невыносимой белизной плеч, шеи, во власти пронзить острием ключиц.
Лида же уверяла, что последний сон был индивидуальным сном Стужнова, что ей все осточертело, что дипломная работа написана, а впереди экзамены, и что больше они не увидятся.
Стужный больше не мог уснуть, и изнеможённый тремя сутками без сна, упал в полуобморочном состоянии по дороге от вокзала к парку, где они познакомились.
Невозможность уснуть стала его болезнью и проклятием. Эта болезнь носила название «фатальная бессонница» и он знал, что протянет недолго. Убежденность, что Лида - причина и проклятие, душила его, он наделил ее властью, отдал ей ключ от своей судьбы, которая по прогнозам должна была окончится в течение нескольких недель или скольких-то месяцев в лучшем случае. Он умолял Лиду снять заклятие или умертвить его как можно скорее, он впадал в панику, доводил себя до изнеможения, не мог есть, сползал по стене в полузабытье.
Он не спал двенадцать суток, и не знал сколько выдержит еще.
Теперь он не мог связаться с Лидой. Она игнорировала его электронные письма. И он больше не знал, спит ли она, видит ли сны - сны стали недоступны. И это словно уже когда-то с ним было. Точно было, неоспоримо. И он вспомнил, давно забытое, вытесненное, что до пятнадцати лет почти не спал, страдая бесконечными бессонницами и мигренями. А потом ровно в пятнадцать лет и двадцать пять дней неожиданно уснул самым спокойным из снов, полным теплых молочных сновидений, первых за свою жизнь. Та ночь была ночью рождения Лиды. И появившись на свет в самый плотный из снегопадов, она почти сразу уснула и к удивлению юной матери проспала почти пятнадцать часов.
Если бы Стужный был чуть более заинтересован в Лиде раньше, в реальной Лиде, имевший дату рождения, детство, юность, родителей, свои привычки и слабости, то вероятно, он обратил бы внимание на это совпадение.
Впервые проспав глубоким сном пятнадцать часов, в возрасте пятнадцати лет Стужный стал одержим снами. Сновидения, прежде недоступные, внезапно обретенные, стали его навязчивостью. Его прежняя юношеская жизнь представилась ничтожной и блеклой - в контраст жизни во сне: безграничной, нескованной, свободной от предрассудков.
Решение вычеркнуть Стужнова из своей жизни было легко осуществить на уровне реального мира. Но как быть с ирреальным. Стужный нагонял Лиду во снах, душил, проникал в бесконечные комнаты, в которых она бежала, терялась и падала, а он нагонял вновь и вновь.
Лида приняла решение не засыпать. Она знала о фатальной бессоннице. Она знала, что пройдя сквозь панические атаки, страхи, галлюцинации, режущие и крошащие психику, человек постепенно умрет. Оставалось верить, что она протянет дольше, чем Стужный. Что сможет восстановиться и жить после Стужного, не деля с ним свое бессознательное.
Первые трое суток были самыми трудными, организм требовал отдыха, душил дремотой, слеплял веки, путал слова. Лида пила кофеин в таблетках, энергетики, оглушала себя музыкой, требовала не спать, истязая себя от часа к часу. На четвертые сутки начались галлюцинации, плотный мир стал обретать черты сна, сворачивался до точки, сон сжирал явь. Спустя неделю организм больше не стремился заснуть. И когда Лида позволила себе лечь с закрытыми глазами в своей комнате, и пролежала так три часа, она разрываемая амбивалентностью поверила, что больше не уснет.
Стужный потерял сознание в начале июня. Изнеможенный, худой, он упал на кафельный пол кухни, до которого дошел с трудом, еле переставляя ноги, держась за холодную стену узкого коридора. Он ждал смерти, когда Лида отпустит из своих рук конец нити его странной непрожитой судьбы.
Он открыл глаза и увидел себя оказавшимся в комнате Лиды. Она лежала на полу, рядом с ним, такая же опустошенная, как и он, бледная, худая. Она едва дышала, и лампочка, перегорая, обреченно мигала, то выхватывая, то отдавая темноте пачки снотворного.
Погасла. Больше не загоралась. И когда Лида лежала мертвая рядом, Стужному все казалось, что она спит самым глубоким из снов. Самым прекрасным. Что блуждает по гипнотическим садам, по лабиринтным дорожкам, в зазеркалье ловящих диковинных птиц и зверей редкой породы, где они обязательно встретятся.
Утро. Три пропущенных звонка с неизвестного номера в 23:50, 00:06 и 00:34. Он жив. Но это будет недолго. Сегодня он видел последнее свое сновидение. Несколько суток впереди остатка жизни без сна, без способности сна, которой ему была Лида двадцать два года.
Евгения Карлин, осень 2016
В ночь на январскую среду она видела во сне высокие волны. Река бушевала, выйдя из берегов, поднявшись на уровень набережной, где она гуляла в детстве. Вода в ней, на вид казавшаяся морской: мутная, зеленоватая, пенистая, вздымалась и накатывалась медленно, но мощно, опьяненная свободой. На уровне окна старой квартиры, где она провела первых пятнадцать лет своей жизни, до самого горизонта разливалась вода, притворно успокаиваясь меж высоких валов, но продолжая властно удерживать напряженное сердце. Знать, ожидать фатальный накат волны, ее волю подняться и рухнуть сквозь стекло, рокотом затапливая собой все доступное. Завороженная она не спешила, странно радуясь бесноватости разгулявшейся стихии, сопереживая той страсти проявляться, что не позволяла себе сама. Потом долго искала ключи в невозможности закрыть дверь квартиры, сбежать. Топталась на темной лестничной клетке, и какой-то толстяк в очках, с изборожденным оспой лицом равнодушно проходил мимо вне предчувствия беды.
Стужный расспрашивал ее до мельчайших подробностей, до сетчатой канвы, пока сновидение не оказывалось выжатым полностью, точно пористая пустая губка. Это был ее личный сон, сон, ему не принадлежавший. И расспрашивая ее, завладевая каждым из образов, он верил, что завладевает ей самой, целиком, до последних крупиц темного бессознательного. Он сбивчиво дышал в истоме вязкой и терпкой. Всматривался в ее усталые расширенные зрачки, наползавшие на серую радужку. И когда она лежала рядом с ним мертвая, ему все казалось, что она спит самым глубоким из снов. Самым прекрасным. Что блуждает по гипнотическим садам, по лабиринтным дорожкам, в зазеркалье ловящих диковинных птиц и зверей редкой породы, где они непременно встретятся.
На похороны он не пошел. И были ли похороны в действительности. Он не знал о похоронах, да и не мог знать: ни о факте, ни о подробностях. Он гулял в парке, где они познакомились. И она снова брала у него интервью для своей работы. Не встречаясь с ним взглядом, рассеяно скользя по облупившейся скамейке, спрашивала о снах. Снова проверяла, работает ли диктофон, и несколько раз его включала повторно, но этим останавливала запись, а потом залившись неровным румянцем, тихо просила извинений и повторяла уже заданный вопрос, чтобы быть уверенной в сохранности слов.
Он рассказывал, что ехал на автомобиле по железнодорожным рельсам. «Что за сумятица?», - выражая удивление, вставлял он в повествование несколько раз, и фразочка эта казалась паразитической. Потом описывал локомотив, вытачивая его из памяти, тяжелый, огромный, черный, на который налетел и разбился. Рассматривал его металлический корпус и смятый кабриолет со стороны, сверху, покачиваясь под самым куполом сновидения. На самом деле машина, на которой он ехал, была совсем простенькой, с верхом, марки неопределенной и сильно подержанной, облупившаяся, поеденная ржавчиной. Но повествуя, он раскрасил ее в более дерзкий цвет, обновил, удлинил корпус, придал мощи мотору и снял верх. Хотя, конечно, уже тогда почти поверил (почти, а потому позволял себе лгать), что молодая женщина с диктофоном была очевидцем всех его сновидений.
Когда заготовленные вопросы иссякли, а ответы розданы, он решил не останавливаться, дополнить их спонтанными встречными. Скажем, «Видела ли ты лебедят на пруду?» «Была ли в Париже?» «Любишь ли стихосложение?». «Да, видела. Кормила взрослых лебедей с руки». «Не была». «Версификацию - скорее да, чем нет». Считавший себя знатоком живописи, он рассказывал об актуальном искусстве, бравировал собственной ловкостью слагать и слабым здоровьем (как победой ментального над телесным). После рассуждал о жизни Ван Гога, волнующей его переписке с братом Тео, о спекуляции на нищете и судьбе болезненной и острой. Нервность мысли порождала все новые и новые детали, меж собой несвязанные, рассыпанные по разговору то здесь, то там, и тогда смахнув их, она вдруг спросила: «Скажите, а можно я буду звать Вас по фамилии? Стужный. И ведь во сне это был не кабриолет».
Проснулся. Обнаружил себя лежащим на холодном кухонном полу. Над ним люстра с тремя пластиковыми рожками. На одном из них блеклое кружево паутинки. Рассматривая его скорее автоматически, чем осознавая, пытался различить границы сна. Скамейка, пруд, парк, дождичек, она лежит на его руках холодная и бледная. Сновидение было первым после стольких дней удушающей адской бессонницы.
Мобильный телефон пронзительно звенел будильником - он не помнил, что брал его с собой, когда вечером шел на кухню. Этот звук не предвещал ничего хорошего, но Стужный оставлял его неизменным из года в год на фоне все более возраставшей неприязни. Он ненавидел утра. Но сегодня, несмотря на тяжесть в голове, на боль в костях, на гадкий вкус во рту, Стужный ликовал - он жил, и будучи живым, нащупывал орущий телефон слабой рукой. Тщетно пытаясь его отключить наощупь, взглянул на экран. Проведя указательным пальцем по светящемуся «отключить», он различил три пропущенных звонка. Лида.
Стужный не перезванивал. Он продолжал лежать на полу некоторое время, прислушиваясь к своему дыханию, к сердцу, стучавшему в клетке. После встал, и хотя ноги дрожали, он смог сделал несколько шагов, не держась за предметы. Отворил настежь окно, постоял немного, ощущая влажный утренний воздух, продрог. Мимо подъезда, отстукивая металлическими набойками об асфальт, прошла пожилая дама в зеленом пальто с лисьем мехом, напомнив ему о юношеском романе с женщиной много старше его. Она курила, грудным голосом, похожим на мужской, называла его «дружочек» и никогда по имени. Это обращение, высокомерное с оттенком пренебрежительности, вызывало в нем и злость, и влечение. Он целовал ее смуглую шею, осязая тяжелый запах духов, нежность мехового воротника пальто, еще не сброшенного на стул в прихожей, и расстегивая гладкие пуговицы, искал утешения в мягкости ее теплого бюста.
С Лидой все было иначе. Вначале она казалась ему бледно цветущей и блеклой, прозрачным шлейфом сновидения, наброшенным на плотное утро - едва различишь, но запах его, привкус, оттенок находишь во всем. В зажатости Лидиных движений, в манере зажимать в кольцо одной ладони другую, в слишком простых фасонах свитерков и брюк, ему не хватало зрелости, утонченной изысканности. Он не ждал Лидиных звонков, не искал глазами ее силуэт, приближающийся к своему дому. Но удивительное обстоятельство захватывало и чеканило роковой отметкой, пророча тайну куда более притягательную, чем внешний лоск и соблазн - они видели одни сны на двоих.
- Раньше роскошью было иметь сотовый телефон, теперь имею роскошь не иметь его, - сказала Лида, прощаясь со Стужным.
- Как мне связаться с тобой?
- Во снах.
Конечно, Лида не могла звонить. У нее не было номера. И Стужнев, теперь яснее ощущая реальность, был удивлен собственной ошибке восприятия, иллюзорной уверенности ее пропущенных звонков. Конечно, она могла бы позвонить с любого чужого номера, но не стала бы. Да и не теперь. Поздно. Раньше они писали друг другу по электронной почте. Именно так назначили первую встречу, тогда год назад в осеннем парке, куда она пришла в твидовом длинном жакете, держа маленькую матерчатую сумку и устаревшую модель диктофона.
Он снова взглянул на телефонный экран. Три пропущенных звонка с неизвестного номера в 23:50, 00:06 и 00:34.
Знакомству их предшествовало прозаическое обстоятельство - написание дипломной работы, правда, тему Лида выбрала воздушную - «Образы сновидений у людей…» (окончание значения не имеет). Собирая материал, она набрела на банк сновидений в Сети. Сообщество, открывавшее сотни страниц, сплетенных прочными нитями бессознательного тысячи незнакомцев. Тревоги, страхи, желания, устремления, вытесненные чувства, говорящие на языке образов, сплетались в плотное, узорчатое полотно. Лида листала страницы как старый альбом некогда жившего человека, случайно найденный в антикварной лавке, полная легкой печали не свершенного, пока не оказалась пойманной волнующим совпадением. Пользователь, значившейся как Стужный, описывал ее сны.
Последующие дни Лида была охвачена навязчивыми мыслями. Вновь и вновь заходя на страницу некого провидца, пигмалиона ее сновидений, она пыталась найти объяснение. Конечно, не все сны она помнила ясно, детали рассеивались, терялись в утреннем свете, но отдельные образы, описанные Стужным, были настолько ярки в памяти самой Лиды, что сомнений быть не могло - случай прелюбопытнейший.
Через неделю, прочитав новую запись о собственном сне, увиденном накануне, Лида решилась написать Стужному. Пройдя нехитрую процедуру регистрации, она отправила ему короткий текст. «Мы не знакомы. Я не знаю вашего имени, возраста, не знаю, в каком городе вы живете. Но знаю, мы видим одинаковы сны».
Стужный откликнулся почти сразу. «Вижу себя в пустынной местности. Жарко. Вокруг много людей, в основном это мужчины, они выглядят уставшими. У многих из них лопаты. Тачки, какие-то приборы, трубы разбросаны вокруг. Мы что-то ищем, капаем землю», - писал он обрывком сна. И ответное: «Я знаю, там ничего нет, поиски тщетны. Отхожу в сторону, сажусь на песок, вглядываюсь за горизонт. Потом рукой начинаю водить по песку, он протекает сквозь пальцы, оставляя в ладони черепки. Нащупываю их все больше и больше, десятки острых черепков. Они ранят руки». Подпись: Лида.
«Нам нужно встретиться, Лида», - настаивал Стужный.
«Не уверена».
Мысль о встречи волновала и пугала.
«Я прошу тебя, ведь могу обращаться на Ты, раз уж мы столь близки в некотором смысле. Между нашими городами всего три часа поездом. Я приеду во вторник, буду по делу - встреча с давним приятелем. А в центре есть парк с прудом, там чайный дом. Знаешь?»
«Я знаю парк, чайный дом. Но не знаю, встречаться ли. Хорошо. Но встреча будет деловой. Я учусь в Университете, пишу диплом, но это не важно, просто я опрашиваю мужчин и женщин о снах. Могла бы я взять у Вас интервью? Мне удобнее на Вы, простите. Небольшое интервью, займет минут двадцать-тридцать, не больше».
Они познакомились в поезде. За два дня до вторника. Тень скользила за тенью и занавески, пропитанные летним солнцем легко покачивались на ветру чуть приоткрытого окна. Лида вошла в вагон первой, но Стужный уже сидел на деревянной скамеечке сладкого зефирного цвета, и подкидывая к потолку газетный комок, напевал песенку о гусе и рыбке. «Хотите фуагра?», - спросил он, расправляя комок газеты, разравнивая ее в прямоугольник, но тут увидел заметку в разделе знакомств и узнав в ней имя с восторгом произнес, переставив слоги: «Дали». «Лида», - поправила она.
Это был их последний общий сон перед встречей в парке. Сон на скорую руку, с упущенными деталями, с забытым окончанием о пропущенной остановке, о пустынном перроне, о платформе, закиданным мокрым картоном и мелким мусором.
После их повторного знакомства в пространстве, известном чаще всего как «реальный мир», Стужный стал приезжать в столицу каждый пятничный вечер. Сойдя с поезда, он выпивал коньяк из фляжки - подарок солдата, случайного гостя его детства, потом вытирал красные обветренные губы с полоской подстриженных над ними волосков, откашливался, что было нервной привычкой, и чуть семеня и сутулясь шел к привокзальным часам, где обычно уже стояла Лида, уткнувшись кончиком носа в поднятый ворот куртки. В первые встречи они слонялись по городу, а потом ехали на трамвае в гостиницу на окраине, где Стужный оплатив самый простой номер, брал ключ. Поднимаясь по лестнице, избегая встреч взглядом, отворял дверь, пропускал Лиду вперед, закрывал дверь на цепочку. Потом они как-то неуклюже снимали с себя верхнюю одежду и обувь, задвигали шторы и ложились рядом на довольно узкую и жесткую кровать в попытках заснуть. Все что не удавалось выразить словами, жестами тела и души, разворачивалось во снах, где каждый из них обретал силу и свободу. Где каждый из них мог быть тем, кем не решался быть в жизни.
Идея уснуть вместе пришла Стужному почти сразу. Но будучи нерешительным в общении с женщинами, он ходил вокруг да около, начиная фразу, но потом спотыкаясь, отвлекаясь, идя окольным путем. Он начинал говорить о поэзии Бернса, сбиваясь и оговариваясь, зачем-то читал стихотворение о мыше, как человек смущенный и растерянный в иные минуты не знает, куда бы пристроить свои мешающие руки. Стужный боялся, что Лида неверно истолкует его предложение. Поймет его превратно, опошлит его пытливый ум и любопытство, страсть экспериментатора в ожидании открытий. Но все же мысль испробовать обнаруженный психический резонанс не давала покоя. И тогда Стужный решился:
«Лида, ты не пойми меня неправильно. Как женщина. То есть как раз не пойми меня как женщина, потому как наши отношения, порядка куда более высокого, даже не человеческого, но духовного, не могут уподобиться всей этой вульгарщине, которой пропиталась реальность наших дней…, - Стужный откашлялся, - Лида! Послушай, я подумал… Нет не так. Я обдумывал… Возникла гипотеза, которую мы могли бы проверить с тобой. Уснуть рядом. Поменяется ли что-то от этого? Что скажешь, Лида?».
«Вы предлагаете мне переспать?».
«Лида!», - Стужный покраснел и было видно, что ему от ее слов душно, горько, невозможно от ее непонимания и какой-то совершенно неосторожной прямолинейности. Ему стало невыносимо от того, что эта необъяснимая связь выпала именно с ней.
«Лида, ты совсем не поняла меня. Именно этого я и боялся». И он вздохнул обиженно и как-то весь сжался и ссутулился, а потом долго молчал, идя с ней рядом, и отводя глаза все время вниз и в сторону.
«Стужный, я прекрасно поняла Вас, - сказала вдруг Лида, - Мы можем попробовать».
Открытие было простым: если ложились спать рядом, то Стужный спал крепче обычного, видел сны более выпуклыми и яркими, и всегда цветными. Лида же просыпалась разбитой, часто в навязчивом, необъяснимом страхе, что однажды Стужный задушит ее во сне. И чаще видела себя как мужчину во снах, себя как Стужнего: худощавого, чуть сутулого, с покатыми плечами и бледным лицом.
Месяцем спустя совместных прогулок не было. И хотя Лида все чаще хотела бежать от Стужного, какая-то часть ее тянулась в эту сновиденческую воронку, давала согласие сутки не спать, а после ехать в гостиницу и засыпать вместе. В часы бессонницы, каждый из них принимал снотворное, открывая новые грани общей блуждающей фантазии. А просыпаясь, Лида искала разумного объяснения, в отличие от Стужного, который причуду жизни воодушевленно принял за метафизический опыт, не требующий объяснений, сродни интуиции или любви.
Изредка Лиде снились ее собственные сны. Индивидуальные. В эти ночи Стужный заснуть не мог или спал совсем поверхностно, урывками, лишенный сновидений, и вставая на утро в состоянии угнетенном, укоризненно писал письма Лиде. Эти письма или взгляд, если они оказывались рядом, охватывали Лиду чувством неясной вины, и она зачем-то на него велась, рассказывала все до мельчайших подробностей, пока Стужный не выжимал ее сон до капли.
Они оказались близки без близости, без прелюдий. Рядом, не вместе. Вторгаясь, не познавая. Без поцелуев, объятий, нежности спустились по сну в пропасть, упали в объятья, ударились. Проснулись в стыдливости. Старались не встречаться взглядом, как впрочем и обычно, хотя Стужный попытался коснуться ее руки в прихожей, когда Лида в спешке обувала сапог. «Ты отвергнешь меня?»
С окончанием зимы Лида перестала писать Стужневу первой, на его письма отвечала почти сразу, но раздражаясь, комкая слова, делая опечатки и оговаривалась. Порой говорила о себе в мужском роде, вставляя стужневское «что за сумятица?», и нервно покашливала во время пауз. Она давно крутила идею окончить историю, пусть неразгаданную, но бессмысленную. Стужнев, напротив, видел в их связи безусловный смысл, ощущая особый прилив сил и вдохновения, мыслил яснее, писал стихи и был бодр. В гостинице он спал всегда крепко и видя самые яркие из снов, больше не нуждался в снотворном.
Сначала развернулся лес, густой и едва проходимый, Стужный знал - это его лес. За ним - поле с выкорчеванными камнями, по которому он когда-то бродил из дня в день, проводя июнь школьных каникул на хуторе двоюродной тетки. Для Лиды же местность казалась совершенно чуждой и безжизненной. Ржавые жухлые листья, разбросанные, как лоскутки разорванного платья, поднимались над землей и зависали в обездвиженности. От них веяло тревогой, опасностью, и Лида несколько раз почти прорывалась на поверхность реальности, и сон становился более разряженным, легким, но внезапно снова возвращал ее в себя, засасывал, и она снова повисала между образов сна, обреченным сновидцем. И так длилось долго, липко и тяжело, и убийственная духота оседала на каждый мазок стоячего рисунка. Тогда Лидино сознание, напрягая всю мощь, сжавшись в пружину и оттолкнувшись само от себя, прорвало вязкую пленку и картинка разлетелась обнажив слабо освещенную гостиную, желтый торшер в углу, граммофон, мельчайший бисер, рассыпанный по паркету, женщину худую и бледную, похожую на Лиду, но старше, в платье невесомом, собранном под тонкий шелковый шнурок на талии, спадающий вниз двумя голубыми полосками. Женщина оглядела сон, остановилась на Стужном. Могильным холодом обдала его узкое лицо. Сказала: «Здравствуй. У меня томик стихов для тебя, поэма одной жизни в сколько-то страниц». И Лида увидела как Стужный собирается в контур, обретает свою вялую телесную оболочку, стягивается точно магнитом в свою обычное худощавое тело. На нем пышное жабо и трико в черно-белую клетку. Он стоит на оборванных страницах какой-то книги, босой, а женщина монотонно, безжизненно читает гранитные строки. И несколько каменных надгробий вырастает за ней. И Стужный видит их и пытается различить имена и фамилии. А надгробия продолжают появляться, мелькать неровным рядком, и Стужный точно знает, что их тридцать семь - столько же, сколько ему лет. «Когда я умру?», - его голос звучит искаженно и каждое слово дается с трудом, режет липкий воздух. «Когда?», - в испуге он переходит на сдавленный крик. Но ответа не последовало. Только холодные глаза, похожие на безжизненные шарики белого хрусталя мучительно рассматривали его колкий страх.
«Хватит, Стужный», - звучит Лидин голос. Стужный обнаруживает себя лежащим неудобно, с затекшей правой рукой, на кровати гостиницы, а над ним Лидино лицо, с темными кругами под глазами. «Проснитесь же, Стужный».
После этого сна он увидел Лиду по-новому. Ему открылась притворность простоты и наивности. Он увидел в ней архетипические поверья, зазеркалье, лабиринты, непроходимые самые мрачные леса и океаны о двойном дне, и это новое видение опьяняло его. Лида стала его навязчивой идеей, он точно знал, верил, был убежден, что в ее руках томик стихов о его жизни и смерти, что в ее власти похоронить его, задушить своим бледным платьем, невыносимой белизной плеч, шеи, во власти пронзить острием ключиц.
Лида же уверяла, что последний сон был индивидуальным сном Стужнова, что ей все осточертело, что дипломная работа написана, а впереди экзамены, и что больше они не увидятся.
Стужный больше не мог уснуть, и изнеможённый тремя сутками без сна, упал в полуобморочном состоянии по дороге от вокзала к парку, где они познакомились.
Невозможность уснуть стала его болезнью и проклятием. Эта болезнь носила название «фатальная бессонница» и он знал, что протянет недолго. Убежденность, что Лида - причина и проклятие, душила его, он наделил ее властью, отдал ей ключ от своей судьбы, которая по прогнозам должна была окончится в течение нескольких недель или скольких-то месяцев в лучшем случае. Он умолял Лиду снять заклятие или умертвить его как можно скорее, он впадал в панику, доводил себя до изнеможения, не мог есть, сползал по стене в полузабытье.
Он не спал двенадцать суток, и не знал сколько выдержит еще.
Теперь он не мог связаться с Лидой. Она игнорировала его электронные письма. И он больше не знал, спит ли она, видит ли сны - сны стали недоступны. И это словно уже когда-то с ним было. Точно было, неоспоримо. И он вспомнил, давно забытое, вытесненное, что до пятнадцати лет почти не спал, страдая бесконечными бессонницами и мигренями. А потом ровно в пятнадцать лет и двадцать пять дней неожиданно уснул самым спокойным из снов, полным теплых молочных сновидений, первых за свою жизнь. Та ночь была ночью рождения Лиды. И появившись на свет в самый плотный из снегопадов, она почти сразу уснула и к удивлению юной матери проспала почти пятнадцать часов.
Если бы Стужный был чуть более заинтересован в Лиде раньше, в реальной Лиде, имевший дату рождения, детство, юность, родителей, свои привычки и слабости, то вероятно, он обратил бы внимание на это совпадение.
Впервые проспав глубоким сном пятнадцать часов, в возрасте пятнадцати лет Стужный стал одержим снами. Сновидения, прежде недоступные, внезапно обретенные, стали его навязчивостью. Его прежняя юношеская жизнь представилась ничтожной и блеклой - в контраст жизни во сне: безграничной, нескованной, свободной от предрассудков.
Решение вычеркнуть Стужнова из своей жизни было легко осуществить на уровне реального мира. Но как быть с ирреальным. Стужный нагонял Лиду во снах, душил, проникал в бесконечные комнаты, в которых она бежала, терялась и падала, а он нагонял вновь и вновь.
Лида приняла решение не засыпать. Она знала о фатальной бессоннице. Она знала, что пройдя сквозь панические атаки, страхи, галлюцинации, режущие и крошащие психику, человек постепенно умрет. Оставалось верить, что она протянет дольше, чем Стужный. Что сможет восстановиться и жить после Стужного, не деля с ним свое бессознательное.
Первые трое суток были самыми трудными, организм требовал отдыха, душил дремотой, слеплял веки, путал слова. Лида пила кофеин в таблетках, энергетики, оглушала себя музыкой, требовала не спать, истязая себя от часа к часу. На четвертые сутки начались галлюцинации, плотный мир стал обретать черты сна, сворачивался до точки, сон сжирал явь. Спустя неделю организм больше не стремился заснуть. И когда Лида позволила себе лечь с закрытыми глазами в своей комнате, и пролежала так три часа, она разрываемая амбивалентностью поверила, что больше не уснет.
Стужный потерял сознание в начале июня. Изнеможенный, худой, он упал на кафельный пол кухни, до которого дошел с трудом, еле переставляя ноги, держась за холодную стену узкого коридора. Он ждал смерти, когда Лида отпустит из своих рук конец нити его странной непрожитой судьбы.
Он открыл глаза и увидел себя оказавшимся в комнате Лиды. Она лежала на полу, рядом с ним, такая же опустошенная, как и он, бледная, худая. Она едва дышала, и лампочка, перегорая, обреченно мигала, то выхватывая, то отдавая темноте пачки снотворного.
Погасла. Больше не загоралась. И когда Лида лежала мертвая рядом, Стужному все казалось, что она спит самым глубоким из снов. Самым прекрасным. Что блуждает по гипнотическим садам, по лабиринтным дорожкам, в зазеркалье ловящих диковинных птиц и зверей редкой породы, где они обязательно встретятся.
Утро. Три пропущенных звонка с неизвестного номера в 23:50, 00:06 и 00:34. Он жив. Но это будет недолго. Сегодня он видел последнее свое сновидение. Несколько суток впереди остатка жизни без сна, без способности сна, которой ему была Лида двадцать два года.
Евгения Карлин, осень 2016