(no subject)
Удивительно много откликов получило мое письмо о поддержке сингла Тимати. Последней каплей, вынудившей меня сесть за клавиатуру, стало недоумение активистов МГ, бросивших мне клич изумления со страниц своего сайта. Поскольку Молодая Гвардия Единой России является, причем заслуженно является крупнейшей молодежной организацией России, то я спешу удовлетворить их интерес, хотя в эту минуту они касаются незапекшейся, дымящейся раны моего сердца. «Ответь вопрошающему», - как говорил еще Герострат.
Так почему же я подписал это письмо?
Поскольку, как писал классик: «зрительская масса требует объяснений».
…Я твердо знаю, что за каждую песню Тимати, которую я слышал вольно или невольно, ведением или неведением, мне придется ответить на Страшном Суде. Возможно, лишние два часа придется гореть в аду и за то, что ничего не сделал, чтобы услышанная песня была последней его песней, за то, что не спалил, как кулацкий овин, ларек на Выхино, из которого булькал Тимати. С того первого дня, когда я услышал… да что бы ни услышал в его исполнении, осознание неотвратимости посмертного воздаяния следовало за мной неотступно, превратилось в ночной кошмар, мешало работать, разделило мою жизнь на «до Тимати» и «после». У меня появилась нехорошая привычка приобретать по пути на работу все диски с Тимати, которые встречались на развалах, лотках, ларьках и даже просто в чьих то руках… Он стал моим кошмаром, мороком, наваждением, картиной Дали, Кандинского, Синих носов…
И вот, однажды, в погожий осенний день, я находился на работе за своим привычным занятием - погружал один за другим купленные сидюки с Тимати в шредер (машина для уничтожения бумаг). И хотя сидюки несколько толще обычной финской бумаги, шредер у меня сговорчивый, добродушный, с хорошим аппетитом. Работа спорилась. Вдруг распахнулась дверь. На пороге в осеннем солнечном луче, прекрасная и ясная, как дрозд, стояла Антонина Шаповалова - молодой, но уже заслуженный дизайнер. И ее первыми словами было: «Ты должен помочь. Помочь ему встать на путь исправления». «Кому это ему?», - машинально вопросил я, вытряхивая из шредера в урну мелко нашинкованное бессмертное творчество. «Ты знаешь, о ком я говорю. Не устрашайся. Верь людям. Он больше не будет».
И она взяла меня за руку. И заглянула в глаза. И я увидел, что она носит чужую боль в зрачке своем…
Я сразу все понял. Передо мной промелькнули сотни облагодетельствованных мною лиц, морд, клювов, пятачков, жал, присосок… Перед умственным взором встали все медяки, брошенные мной в стаканчики нищих, все возведенные скворечники и конуры, выкопанные берлоги и свитые гнезда, мое детское одеялко с подсолнухами, постеленное под батареей в подъезде для подержанной дворняги, недоеденные сосиски, вынесенные мной из дома для обосновавшегося под моим окном и умолкающего только на время принятия пищи траченного жизнью и своими собратьями кота… Никогда не отказал я нищему и бездомному, калечному и убогому, холодному, голодному и неспособному за себя постоять… Но ведь все они одно… А здесь-то другое - раскаявшийся грешник. Грабитель, снимающий с себя последнее, чтобы укрыть нуждающегося… Громила, делающий кошек из ваты и раздающий детям на улице… Палач, плачущий под звуки тростниковой дудочки и стирающий окровавленным кулаком с небритой щеки непрошенную предательскую соленую капельку …
Я в слезах бессильно опустился на стул и погрузился в чтение. Все дрожало перед моими глазами. «Поддержать….», - бормотал я как в бреду, - «…станет достойной музыкальной кодлой уходящего Года молодежи…» «Не кодлой, Василий Григорьевич, а кодой, - как из погреба донесся голос Шаповаловой - они хотят такой текст». Мне вспомнился товарищ Сталин, ставший по воле невнимательного наборщика мерином мудрости для советского народа, вспомнилась ворона, которую, благодаря редактору-халтурщику, возложили на голову Николая II в ключевой момент коронации. В кабинете повисла свинцовая пауза, наступил один из самых решающих моментов в жизни. Ручка непонятно как оказалась в моих руках. Трах! Колпачок отломился вместе с перышком. У меня мелькнула надежда. «Есть еще», - безжалостно произнесла Шаповалова и с каменным лицом толкнула по столу ко мне запасную. Хоть бы в ней не было чернил…. Есть! Беда! «Я должен подписать. Я должен… Я должен, - застучало в голове, в висках, ладони стали влажными, - надо протянуть костлявую руку помощи, поддержать, подпереть это стремление быть лучше». Я беспомощно оглянулся по сторонам, словно ища поддержки, надеясь на чудо. В голове, как вихрь, пронеслись вереницы Биланов, Максимов, Трофимов, Жек и Кать, все завертелось, стены кабинета дрогнули и расселись и вот я на арене Колизея, в круге света, кругом тысячи лиц, рук тянущихся ко мне, тысячеголосый хор сотрясает небеса: «К тебе взываем! Тебя заклинаем! Подпиши! Подпиши!!! Подпиши!!!!»
И я подписал!!!! Свет померк, я упал головой на стол, услышав, как глухо стукнула дверь. Шредер, переварив последний диск Тимати, вздохнул и погасил зеленый огонек, словно умирающий, сделавший последнее и самое важное дело в своей жизни. В разом наступившей тишине я слышал только угасавший стук собственного еще живого, пока живого, сердца. Смутно помню, как беззвучно отворилась дверь, как вбежали какие-то встревоженные люди, как стучал стакан о зубы, и вода проливалась на белую рубашку, как кто-то кричал «Пошлите за священником и нотариусом»…
Ну вот, теперь вы все знаете. Вот так это было, друзья мои. История эта навсегда записана седыми волосами на моей голове. А все почему? А потому что нельзя не помогать людям, стремящимся делать добро, вне зависимости от того, что они делали раньше и как мы к ним относимся. Это наш долг. На то поставлены. И на том стоим, и стоять будем, как говорил еще А.Я.Невский.
Так почему же я подписал это письмо?
Поскольку, как писал классик: «зрительская масса требует объяснений».
…Я твердо знаю, что за каждую песню Тимати, которую я слышал вольно или невольно, ведением или неведением, мне придется ответить на Страшном Суде. Возможно, лишние два часа придется гореть в аду и за то, что ничего не сделал, чтобы услышанная песня была последней его песней, за то, что не спалил, как кулацкий овин, ларек на Выхино, из которого булькал Тимати. С того первого дня, когда я услышал… да что бы ни услышал в его исполнении, осознание неотвратимости посмертного воздаяния следовало за мной неотступно, превратилось в ночной кошмар, мешало работать, разделило мою жизнь на «до Тимати» и «после». У меня появилась нехорошая привычка приобретать по пути на работу все диски с Тимати, которые встречались на развалах, лотках, ларьках и даже просто в чьих то руках… Он стал моим кошмаром, мороком, наваждением, картиной Дали, Кандинского, Синих носов…
И вот, однажды, в погожий осенний день, я находился на работе за своим привычным занятием - погружал один за другим купленные сидюки с Тимати в шредер (машина для уничтожения бумаг). И хотя сидюки несколько толще обычной финской бумаги, шредер у меня сговорчивый, добродушный, с хорошим аппетитом. Работа спорилась. Вдруг распахнулась дверь. На пороге в осеннем солнечном луче, прекрасная и ясная, как дрозд, стояла Антонина Шаповалова - молодой, но уже заслуженный дизайнер. И ее первыми словами было: «Ты должен помочь. Помочь ему встать на путь исправления». «Кому это ему?», - машинально вопросил я, вытряхивая из шредера в урну мелко нашинкованное бессмертное творчество. «Ты знаешь, о ком я говорю. Не устрашайся. Верь людям. Он больше не будет».
И она взяла меня за руку. И заглянула в глаза. И я увидел, что она носит чужую боль в зрачке своем…
Я сразу все понял. Передо мной промелькнули сотни облагодетельствованных мною лиц, морд, клювов, пятачков, жал, присосок… Перед умственным взором встали все медяки, брошенные мной в стаканчики нищих, все возведенные скворечники и конуры, выкопанные берлоги и свитые гнезда, мое детское одеялко с подсолнухами, постеленное под батареей в подъезде для подержанной дворняги, недоеденные сосиски, вынесенные мной из дома для обосновавшегося под моим окном и умолкающего только на время принятия пищи траченного жизнью и своими собратьями кота… Никогда не отказал я нищему и бездомному, калечному и убогому, холодному, голодному и неспособному за себя постоять… Но ведь все они одно… А здесь-то другое - раскаявшийся грешник. Грабитель, снимающий с себя последнее, чтобы укрыть нуждающегося… Громила, делающий кошек из ваты и раздающий детям на улице… Палач, плачущий под звуки тростниковой дудочки и стирающий окровавленным кулаком с небритой щеки непрошенную предательскую соленую капельку …
Я в слезах бессильно опустился на стул и погрузился в чтение. Все дрожало перед моими глазами. «Поддержать….», - бормотал я как в бреду, - «…станет достойной музыкальной кодлой уходящего Года молодежи…» «Не кодлой, Василий Григорьевич, а кодой, - как из погреба донесся голос Шаповаловой - они хотят такой текст». Мне вспомнился товарищ Сталин, ставший по воле невнимательного наборщика мерином мудрости для советского народа, вспомнилась ворона, которую, благодаря редактору-халтурщику, возложили на голову Николая II в ключевой момент коронации. В кабинете повисла свинцовая пауза, наступил один из самых решающих моментов в жизни. Ручка непонятно как оказалась в моих руках. Трах! Колпачок отломился вместе с перышком. У меня мелькнула надежда. «Есть еще», - безжалостно произнесла Шаповалова и с каменным лицом толкнула по столу ко мне запасную. Хоть бы в ней не было чернил…. Есть! Беда! «Я должен подписать. Я должен… Я должен, - застучало в голове, в висках, ладони стали влажными, - надо протянуть костлявую руку помощи, поддержать, подпереть это стремление быть лучше». Я беспомощно оглянулся по сторонам, словно ища поддержки, надеясь на чудо. В голове, как вихрь, пронеслись вереницы Биланов, Максимов, Трофимов, Жек и Кать, все завертелось, стены кабинета дрогнули и расселись и вот я на арене Колизея, в круге света, кругом тысячи лиц, рук тянущихся ко мне, тысячеголосый хор сотрясает небеса: «К тебе взываем! Тебя заклинаем! Подпиши! Подпиши!!! Подпиши!!!!»
И я подписал!!!! Свет померк, я упал головой на стол, услышав, как глухо стукнула дверь. Шредер, переварив последний диск Тимати, вздохнул и погасил зеленый огонек, словно умирающий, сделавший последнее и самое важное дело в своей жизни. В разом наступившей тишине я слышал только угасавший стук собственного еще живого, пока живого, сердца. Смутно помню, как беззвучно отворилась дверь, как вбежали какие-то встревоженные люди, как стучал стакан о зубы, и вода проливалась на белую рубашку, как кто-то кричал «Пошлите за священником и нотариусом»…
Ну вот, теперь вы все знаете. Вот так это было, друзья мои. История эта навсегда записана седыми волосами на моей голове. А все почему? А потому что нельзя не помогать людям, стремящимся делать добро, вне зависимости от того, что они делали раньше и как мы к ним относимся. Это наш долг. На то поставлены. И на том стоим, и стоять будем, как говорил еще А.Я.Невский.