Мои Университеты...
В нашей семье каждого постороннего человека принимают за своего. Сколько себя помню, у меня всегда были приходящие учителя, и все они до сих пор если и появляются в наших разговорах, то так, будто речь идет не о чужих в общем-то людях, а о двоюродных и троюродных тётушках-феях, которые просто исчезли на время по каким-то своим фейским делам. Светлана Даниловна, моя первая учительница, за каждое хорошо и аккуратно выполненное домашнее задание лепившая в тетрадку красивую наклейку, Лариса Михайловна, прививавшая мне любовь к музыке и тщетно пытавшаяся вырастить из маленького книжного червя будущего Моцарта, Татьяна Дмитриевна, показавшая, какой прекрасной может быть математика, Ольга Сергеевна, наконец, совершенно чудесная пожилая дама, которая каждое воскресенье учит мою младшую сестру parle france… все они настолько замечательные, что мне хочется о них рассказать.
Светлану Даниловну я помню плохо. Увы. Память сохранила только наклейки (особенно мне нравились те, что с Русалочкой Ариэль), крутящийся стул и непонятно как затесавшуюся сюда картошку с сосисками и кислой капустой. У моей первой учительницы были длинные светлые волосы, а также полный набор счастливой советской жизни - кот, квартира, муж и сын. Именно в таком порядке. Она учила меня элементарным основам. Что-то давалось легко, что-то не очень, но желание получить очередную оценку-наклейку мотивировало лучше утренних мультфильмов!
Лариса Михайловна появилась в моей жизни значительно позже, а посему о ней я могу рассказать немного больше. Это была женщина удивительной судьбы. В двенадцать она лишилась матери и вынуждена была смириться с новой отцовской избранницей - грузинской княжной, которая, благополучно пережив супруга, в свои девяносто с устрашающим акцентом говаривала: «Ларочка, я здорова. Ни один таблэтка в рот не беру». Отец погиб в автомобильной аварии, когда Лариса Михайловна была уже взрослой женщиной, но часы, дорогие наручные часы, перекочевавшие с его холодной руки в ящик стола, еще долго не давали ей покоя - она просыпалась посреди ночи лишь затем, чтобы посмотреть на них. В тусклом свете настольной лампы часы будто снова оживали, и вместе с ними возвращалось прошлое. Вспоминалась сестра, укатившая в начале девяностых в Америку, покойная мама, почему-то вся в белом, с огромным букетом одуванчиков, и перепачканными едким соком руками, и папин храп. Отец храпел, а в соседней комнате маленькая Ларочка не могла заснуть и ненавидела этот его храп, выговаривала по утрам, чтобы каждую ночь снова ворочаться с боку на бок, слушая раскатистые отцовские трели. Как остро она ощущала собственное одиночество теперь, когда в соседней комнате не было ничего, кроме тишины. Первый муж Ларисы Михайловны умер молодым, и с тех пор она не переносила искусственных цветов - они напоминали ей о смерти, которую приходилось наблюдать слишком часто. Второй брак оказался более удачным, и Лариса Михайловна любила подолгу рассказывать о своем супруге, кошке Лизе и спаниеле Джеке; о сыне, его жене, детях и собаках… большая, шумная семья смогла заполнить пустоту, оставленную многочисленными утратами, и ее душа, я верю, обрела долгожданный покой.
Лариса Михайловна любила рассказывать и о своей музыкальной школе (прогуливала, отчаянно прогуливала, конфликтовала с учителями, но закончила с отличием) и о смерти. Говорила о ней просто и буднично, как человек, которому не раз приходилось хоронить своих близких, переживать потери, а затем, погоревав нужное количество времени, возвращаться к жизни и жить уже не только за себя, но и за тех, ушедших. Я до сих пор помню, как она рассказывала об одном своем ученике, чья мама любила присутствовать на занятиях. Та была миниатюрной, хрупкой и тихой, сидела всегда на краешке дивана и могла, верно, часами слушать, как сын гоняет гаммы и арпеджио. Она умерла летом - гуляла с мужем по мелководью на каком-то южном курорте, подскользнулась, упала и мгновенно захлебнулась. Ученик продолжал учиться у Ларисы Михайловны, а краешек дивана теперь оставался пустым и постоянно притягивал к себе взгляд учительницы. Или вот история о ее ученице-скрипачке, которой никак не давался сложный этюд. Девочка прорыдала полдня, а затем твердо решила наложить на себя руки. Уже и веревку приготовила, притащила с кухни табурет и, оглядев творение рук своих, неожиданно заснула. Проспала несколько часов, а проснувшись, взялась за скрипку. Этюд вышел неожиданно хорошо, и вешаться она передумала. «Слава Богу,» - добавляла в этот момент Лариса Михайловна - «в мире по-моему и так слишком много смерти»
К своему стыду скажу, что со своей учительницей я вела себя преотвратно - намеренно ставила на фортепиано искусственные цветы, не слушалась, не делала домашнее задание, а от гнева родителей пряталась под кровать. Недавно мне что-то понадобилось под той самой кроватью, и я едва смогла просунуть туда руку, хотя когда-то легко помещалась целиком и могла долго лежать в подкроватной полутьме и читать книги. Удивительно, но мы действительно не замечаем, как мы растем.
Я очень любила слушать, как играет сама Лариса Михайловна - самозабвенно, страстно, отрешившись от всех мирских невзгод… когда ее пальцы касались клавиш, и звучали первые ноты какой-нибудь забавной джазовой импровизации, «Лунной сонаты» Бетховена или одной из торжественных прелюдий Баха, все исчезало, переставало иметь смысл - все обиды, искусственные цветы, даже истории. Оставалась только музыка, торжествовавшая над жизнью и смертью, и я верила - смерти нет.
Татьяна Дмитриевна была совершенно из другого теста. В конце десятого класса мои родители неожиданно для себя узнали, что их первенец ничего не смыслит в алгебре и скорее всего завалит выпускной экзамен. Подобная перспектива привела их в ужас, и меня отправили к репетитору - вправлять мозги. Татьяна Дмитриевна была совершенно невероятной! Все наши школьные математички должны были ходить к ней на мастер-классы, чтобы понять, КАК нужно учить детей. Я с порога призналась, что не люблю математику, на что Татьяна Дмитриевна ответила: «А как можно любить или не любить то, в чем ты ничего не смыслишь?»
Для меня это было откровением. Ей-богу, я не представляю, как сложилась бы моя жизнь, если бы Татьяна Дмитриевна преподавала в моей начальной школе. Волшебный мир чисел и вычислений, несомненно, открылся бы совершенно с другой стороны, и я не задавала бы сейчас так много вопросов, поскольку даже мыслила бы совершенно иначе. Математика учит тому, что всегда есть начало и конец, что одно не может существовать без другого, и что ответ можно найти даже в том случае, если число неизвестных величин зашкаливает за плюс бесконечность.
Экзамен я не завалила, а сдала на гордую, твердую тройку, чем несказанно обрадовала свою учительницу.
Старые тетради с примерами и задачками я до сих пор храню в недрах своего шкафа в память о Татьяне Дмитриевне и о тех светлых временах, когда я стала понимать математику.
Ольга Сергеевна - не менее уникальный человек, правда теперь я выступаю в роли наблюдателя. Моя младшая сестра тот еще мучитель, который безжалостно изводит свою бедную пожилую учительницу похлеще, чем я в свое время мучила Ларису Михайловну, однако та только добродушно отмахивается - дескать, девочка же не со зла. У Ольги Сергеевны голос постаревшей Белоснежки, и сама она такая миниатюрная, сухонькая, что напоминает не то добрую фею-крестную, не то выходца из народа фейри, озорного лепрекона, который только притворяется благообразной пожилой дамой.
В квартире у Ольги Сергеевны царит настоящая фантасмагория. Так бывает, когда творческий беспорядок выходит за рамки разумного и превращается в хаос - повсюду высятся сундуки и древние платяные шкафы, чье содержимое давно уже изъедено молью, на полу среди клубов пыли извиваются провода, перегрызенные покойной кошкой Ольги Сергеевны, да кое-где вспархивают крылатые призраки мотыльков. Несмотря на это Ольга Сергеевна ведет активный образ жизни - с удовольствием ходит по выставкам, преподает в вузах и у частных учеников, вроде моей младшей, и прекрасно проводит время. Нашу кошку она обожает, называет «королевишной», и та, кажется, отвечает ей взаимностью, и в такие моменты я нисколько не сомневаюсь, что у нас в гостях настоящий лукавый эльф, а в недрах одного из ее шкафчиков прячется потайной ход в волшебную страну, на остров Авалон, где цветут яблони и царит вечная весна.
Светлану Даниловну я помню плохо. Увы. Память сохранила только наклейки (особенно мне нравились те, что с Русалочкой Ариэль), крутящийся стул и непонятно как затесавшуюся сюда картошку с сосисками и кислой капустой. У моей первой учительницы были длинные светлые волосы, а также полный набор счастливой советской жизни - кот, квартира, муж и сын. Именно в таком порядке. Она учила меня элементарным основам. Что-то давалось легко, что-то не очень, но желание получить очередную оценку-наклейку мотивировало лучше утренних мультфильмов!
Лариса Михайловна появилась в моей жизни значительно позже, а посему о ней я могу рассказать немного больше. Это была женщина удивительной судьбы. В двенадцать она лишилась матери и вынуждена была смириться с новой отцовской избранницей - грузинской княжной, которая, благополучно пережив супруга, в свои девяносто с устрашающим акцентом говаривала: «Ларочка, я здорова. Ни один таблэтка в рот не беру». Отец погиб в автомобильной аварии, когда Лариса Михайловна была уже взрослой женщиной, но часы, дорогие наручные часы, перекочевавшие с его холодной руки в ящик стола, еще долго не давали ей покоя - она просыпалась посреди ночи лишь затем, чтобы посмотреть на них. В тусклом свете настольной лампы часы будто снова оживали, и вместе с ними возвращалось прошлое. Вспоминалась сестра, укатившая в начале девяностых в Америку, покойная мама, почему-то вся в белом, с огромным букетом одуванчиков, и перепачканными едким соком руками, и папин храп. Отец храпел, а в соседней комнате маленькая Ларочка не могла заснуть и ненавидела этот его храп, выговаривала по утрам, чтобы каждую ночь снова ворочаться с боку на бок, слушая раскатистые отцовские трели. Как остро она ощущала собственное одиночество теперь, когда в соседней комнате не было ничего, кроме тишины. Первый муж Ларисы Михайловны умер молодым, и с тех пор она не переносила искусственных цветов - они напоминали ей о смерти, которую приходилось наблюдать слишком часто. Второй брак оказался более удачным, и Лариса Михайловна любила подолгу рассказывать о своем супруге, кошке Лизе и спаниеле Джеке; о сыне, его жене, детях и собаках… большая, шумная семья смогла заполнить пустоту, оставленную многочисленными утратами, и ее душа, я верю, обрела долгожданный покой.
Лариса Михайловна любила рассказывать и о своей музыкальной школе (прогуливала, отчаянно прогуливала, конфликтовала с учителями, но закончила с отличием) и о смерти. Говорила о ней просто и буднично, как человек, которому не раз приходилось хоронить своих близких, переживать потери, а затем, погоревав нужное количество времени, возвращаться к жизни и жить уже не только за себя, но и за тех, ушедших. Я до сих пор помню, как она рассказывала об одном своем ученике, чья мама любила присутствовать на занятиях. Та была миниатюрной, хрупкой и тихой, сидела всегда на краешке дивана и могла, верно, часами слушать, как сын гоняет гаммы и арпеджио. Она умерла летом - гуляла с мужем по мелководью на каком-то южном курорте, подскользнулась, упала и мгновенно захлебнулась. Ученик продолжал учиться у Ларисы Михайловны, а краешек дивана теперь оставался пустым и постоянно притягивал к себе взгляд учительницы. Или вот история о ее ученице-скрипачке, которой никак не давался сложный этюд. Девочка прорыдала полдня, а затем твердо решила наложить на себя руки. Уже и веревку приготовила, притащила с кухни табурет и, оглядев творение рук своих, неожиданно заснула. Проспала несколько часов, а проснувшись, взялась за скрипку. Этюд вышел неожиданно хорошо, и вешаться она передумала. «Слава Богу,» - добавляла в этот момент Лариса Михайловна - «в мире по-моему и так слишком много смерти»
К своему стыду скажу, что со своей учительницей я вела себя преотвратно - намеренно ставила на фортепиано искусственные цветы, не слушалась, не делала домашнее задание, а от гнева родителей пряталась под кровать. Недавно мне что-то понадобилось под той самой кроватью, и я едва смогла просунуть туда руку, хотя когда-то легко помещалась целиком и могла долго лежать в подкроватной полутьме и читать книги. Удивительно, но мы действительно не замечаем, как мы растем.
Я очень любила слушать, как играет сама Лариса Михайловна - самозабвенно, страстно, отрешившись от всех мирских невзгод… когда ее пальцы касались клавиш, и звучали первые ноты какой-нибудь забавной джазовой импровизации, «Лунной сонаты» Бетховена или одной из торжественных прелюдий Баха, все исчезало, переставало иметь смысл - все обиды, искусственные цветы, даже истории. Оставалась только музыка, торжествовавшая над жизнью и смертью, и я верила - смерти нет.
Татьяна Дмитриевна была совершенно из другого теста. В конце десятого класса мои родители неожиданно для себя узнали, что их первенец ничего не смыслит в алгебре и скорее всего завалит выпускной экзамен. Подобная перспектива привела их в ужас, и меня отправили к репетитору - вправлять мозги. Татьяна Дмитриевна была совершенно невероятной! Все наши школьные математички должны были ходить к ней на мастер-классы, чтобы понять, КАК нужно учить детей. Я с порога призналась, что не люблю математику, на что Татьяна Дмитриевна ответила: «А как можно любить или не любить то, в чем ты ничего не смыслишь?»
Для меня это было откровением. Ей-богу, я не представляю, как сложилась бы моя жизнь, если бы Татьяна Дмитриевна преподавала в моей начальной школе. Волшебный мир чисел и вычислений, несомненно, открылся бы совершенно с другой стороны, и я не задавала бы сейчас так много вопросов, поскольку даже мыслила бы совершенно иначе. Математика учит тому, что всегда есть начало и конец, что одно не может существовать без другого, и что ответ можно найти даже в том случае, если число неизвестных величин зашкаливает за плюс бесконечность.
Экзамен я не завалила, а сдала на гордую, твердую тройку, чем несказанно обрадовала свою учительницу.
Старые тетради с примерами и задачками я до сих пор храню в недрах своего шкафа в память о Татьяне Дмитриевне и о тех светлых временах, когда я стала понимать математику.
Ольга Сергеевна - не менее уникальный человек, правда теперь я выступаю в роли наблюдателя. Моя младшая сестра тот еще мучитель, который безжалостно изводит свою бедную пожилую учительницу похлеще, чем я в свое время мучила Ларису Михайловну, однако та только добродушно отмахивается - дескать, девочка же не со зла. У Ольги Сергеевны голос постаревшей Белоснежки, и сама она такая миниатюрная, сухонькая, что напоминает не то добрую фею-крестную, не то выходца из народа фейри, озорного лепрекона, который только притворяется благообразной пожилой дамой.
В квартире у Ольги Сергеевны царит настоящая фантасмагория. Так бывает, когда творческий беспорядок выходит за рамки разумного и превращается в хаос - повсюду высятся сундуки и древние платяные шкафы, чье содержимое давно уже изъедено молью, на полу среди клубов пыли извиваются провода, перегрызенные покойной кошкой Ольги Сергеевны, да кое-где вспархивают крылатые призраки мотыльков. Несмотря на это Ольга Сергеевна ведет активный образ жизни - с удовольствием ходит по выставкам, преподает в вузах и у частных учеников, вроде моей младшей, и прекрасно проводит время. Нашу кошку она обожает, называет «королевишной», и та, кажется, отвечает ей взаимностью, и в такие моменты я нисколько не сомневаюсь, что у нас в гостях настоящий лукавый эльф, а в недрах одного из ее шкафчиков прячется потайной ход в волшебную страну, на остров Авалон, где цветут яблони и царит вечная весна.