(no subject)
Помните ли Вы аудиторию Яна Амоса Коменского в первом корпусе Пединститута? Бывали ли у Вас там занятия?
Нам там читал «Философскую антропологию» Фриауф. Сейчас в ней домовая церковь семинарии.
Вчера нашёл текст Федина об этом месте. 12 марта 1911 года на выходе из церкви, т. е., на площадке на втором этаже, и потом - на чугунной лестнице - отчисленный студент саратовской семинарии дважды ударил ножом инспектора семинарии Алексея Ивановича Целебровского. Не пишу «убил», потому что умер Целебровский спустя пятнадцать минут в своей квартире, расположенной этажом ниже.
Вот как пишет об этом Федин:
- Что же за создание был этот инспектор?
- А вот он пребывал при дверях, около свечного ящика, с виду вполне обыкновенный, не высокий и не полный, в форменном сюртуке синодального ведомства, и когда семинаристу бывало нужно выйти из церкви, требовалось приблизиться к нему и попросить разрешение. Инспектор выпускал семинаристов поодиночке, чтобы больше одного туда, в апартамент, никогда не попадало. Надзор был его священным долгом, но кроме того и сладчайшим призванием. Он был птицей, всё видящей сверху. Годами, днем и ночью, семинаристы чуяли над собою дуновение крыл этой птицы, и уже гоголевскими бородатыми молодцами, которые должны были вот-вот жениться на поповнах и ехать по деревням - отпевать да обстригать мужиков, - все трепетали перед инспектором и все выискивали на заветных стенах живое местечко и для начертания новых неизреченностей.
Мы подошли к главному входу в зал.
- И однажды,- сказал я, опять сдерживая шаг, - в праздник, после обедни, когда инспектор повернулся к порогу, чтобы уйти из церкви, один семинарист, у всех на глазах, всадил ему в спину нож и убил наповал. Вот на этом пороге, лёжа ничком, инспектор закончил свою надзирательскую карьеру.
- А семинарист?
- Семинарист обернулся к перепуганным однокашникам и произнёс: «За вас за всех, товарищи, как мог, не обессудьте!..» Я знал этого семинариста: он был худенький, с синевато-молочными скобками под глазами, желтоволосый, наверно туберкулезный. Вряд ли он дотянул свой срок на каторге. А семью его, помню, нещадно донимали всякие властишки.
А вот как - современный церковный историк:
«В начале февраля 1911 г. было установлено, что в семинарии началось „брожение по поводу запрещения воспитанникам растягивать время вечернего чаепития в целях удлиннения послеобеденных прогулок и против проверок перед всенощным бдением“ (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 7065. Л. 319-320)».
Несколько воспитанников были уволены по докладу Целебровского, в том числе «Иван Князевский, отец которого был сначала запрещён в служении за алкоголизм, страдал „буйным помешательством“ и скончался за три года до описываемых событий в психиатрической больнице (ГАСО. Ф. 9. Оп. 1. Д. 3606. Л. 3.)».
«...после увольнения он отправился в Аткарск к матери, а 28 февраля вернулся в Саратов, где хотел забрать из семинарии документы и поступить куда-нибудь на службу. Князевский ненавидел своего бывшего наставника, считая его главным виновником своего изгнания из учебного заведения, но именно к Целебровскому он пришёл 2 марта. Состоялась беседа, в ходе которой бывший воспитанник был предупреждён, что с документами, которые ему выдадут, он вряд ли поступит на службу. Целебровский подчеркнул, что „в случае обращения к нему с запросом, он даст о Князевском неблагоприятный отзыв“.
На Князевского ответ инспектора подействовал угнетающим образом. Он считал, что находится в безвыходном положении: средств к существованию нет, а поступить на службу невозможно. Он начал пить, проводя все своё время в саратовских кабаках, а ночью заваливался пьяным в квартиру, на которой проживал его товарищ, также уволенный из семинарии Александр Орлов».
«Не добившись от Целебровского улучшения балла по поведению в увольнительном свидетельстве, Князевский решился на убийство инспектора и совершил его в здании семинарии 12 марта 1911 г. после окончания в домовом храме богослужения».
«Неожиданно перед стоящим у выхода инспектором мелькнул Князевский, всего несколько минут назад зашедший в храм. Целебровский взглянул на него и улыбнулся. Это стало для Князевского последней каплей. Бросившись на Целебровского, он вонзил ему в живот свой финский нож».
12 марта 1911 года - дата, очевидно, старостильная, так что я не очень-то понимаю, в какой день совершается память «первого саратовского новомученика» (название статьи о нём).
Прежде, чем занять должность инспектора, Целебровский служил преподавателем философии.
Снова Федин:
- Вы знаете, что помещалось в этом здании прежде? - тоном любезного хозяина спросил директор на лестнице.
Я чуть-чуть приостановился, улыбнувшись. Чугунное узорчатое литьё ступеней, стёртое до зеркальной гладкости около перил, скользило под ногами, отражая наши движения. Ближе к стенам орнамент тяжёлых плит был ещё ясен, и как чудесно я помнил его лоснившиеся от масла выпуклые завитушки!
- На этой площадке, - проговорил я, слегка придерживая хозяина за руку, - я выстаивал целые часы: мать приводила меня сюда на «стояние» - слушать двенадцать Евангелий. Мы стояли со свечами, которые гасились в промежутки между чтениями Евангелий, и мы скатывали в пальцах маленькие шарики из воска и наклеивали на свечку после каждого Евангелия, чтобы не сбиться со счёта - сколько прочитано. И большую хитрость составляло стрельнуть вниз восковым шариком какому-нибудь мальчишке в затылок так, чтобы никто не заметил.
(...)
Нам надо было пройти из конца в конец зала, и, пока мы двигались, волнение росло и выносило меня, словно на лодке, из мёртвой зыби воспоминаний к настоящему. Студенты устали дожидаться и теперь всё своё нетерпенье переливали в довольный шум. Так я дошёл до возвышения со столом, покрытым красной скатертью, и оттуда вдруг опять ощутил, как недавно в школе, какое-то физическое касание взглядов, льющееся точно свет. Я взошёл на кафедру, огляделся, увидел у себя над головою большой свод арки и понял, что это - алтарь былой семинарской церкви, что кафедра стоит на месте «царских врат», и я на кафедре - лицом к амвону, лицом к семинаристам. Это была последняя молния воспоминаний, и когда, огненно мелькнув, она погасла,- меня обдало теплом слитное, ещё не успокоившееся дыхание ожидающей аудитории, и я сказал:
- Я вам прочитаю свой рассказ...
Это было в 1939 году. Три десятилетия спустя он снова выступал в Пединституте, на встрече с ним присутствовал Яков Фомич Аскин (на фотографии 1968 года Яков Фомич прямо за спиной у сидящего Федина). Запись в записной книжке Аскина относится, вероятно, к другому году:
«какие холопские восторги, какие восхваления - и кого же? Весьма среднего, второразрядного беллетриста, ничем в сущности не проявившего себя. Юбилей есть юбилей. Но здесь чувствуется, что идёт от души. И вот это грустно».
Нам там читал «Философскую антропологию» Фриауф. Сейчас в ней домовая церковь семинарии.
Вчера нашёл текст Федина об этом месте. 12 марта 1911 года на выходе из церкви, т. е., на площадке на втором этаже, и потом - на чугунной лестнице - отчисленный студент саратовской семинарии дважды ударил ножом инспектора семинарии Алексея Ивановича Целебровского. Не пишу «убил», потому что умер Целебровский спустя пятнадцать минут в своей квартире, расположенной этажом ниже.
Вот как пишет об этом Федин:
- Что же за создание был этот инспектор?
- А вот он пребывал при дверях, около свечного ящика, с виду вполне обыкновенный, не высокий и не полный, в форменном сюртуке синодального ведомства, и когда семинаристу бывало нужно выйти из церкви, требовалось приблизиться к нему и попросить разрешение. Инспектор выпускал семинаристов поодиночке, чтобы больше одного туда, в апартамент, никогда не попадало. Надзор был его священным долгом, но кроме того и сладчайшим призванием. Он был птицей, всё видящей сверху. Годами, днем и ночью, семинаристы чуяли над собою дуновение крыл этой птицы, и уже гоголевскими бородатыми молодцами, которые должны были вот-вот жениться на поповнах и ехать по деревням - отпевать да обстригать мужиков, - все трепетали перед инспектором и все выискивали на заветных стенах живое местечко и для начертания новых неизреченностей.
Мы подошли к главному входу в зал.
- И однажды,- сказал я, опять сдерживая шаг, - в праздник, после обедни, когда инспектор повернулся к порогу, чтобы уйти из церкви, один семинарист, у всех на глазах, всадил ему в спину нож и убил наповал. Вот на этом пороге, лёжа ничком, инспектор закончил свою надзирательскую карьеру.
- А семинарист?
- Семинарист обернулся к перепуганным однокашникам и произнёс: «За вас за всех, товарищи, как мог, не обессудьте!..» Я знал этого семинариста: он был худенький, с синевато-молочными скобками под глазами, желтоволосый, наверно туберкулезный. Вряд ли он дотянул свой срок на каторге. А семью его, помню, нещадно донимали всякие властишки.
А вот как - современный церковный историк:
«В начале февраля 1911 г. было установлено, что в семинарии началось „брожение по поводу запрещения воспитанникам растягивать время вечернего чаепития в целях удлиннения послеобеденных прогулок и против проверок перед всенощным бдением“ (ГАСО. Ф. 12. Оп. 1. Д. 7065. Л. 319-320)».
Несколько воспитанников были уволены по докладу Целебровского, в том числе «Иван Князевский, отец которого был сначала запрещён в служении за алкоголизм, страдал „буйным помешательством“ и скончался за три года до описываемых событий в психиатрической больнице (ГАСО. Ф. 9. Оп. 1. Д. 3606. Л. 3.)».
«...после увольнения он отправился в Аткарск к матери, а 28 февраля вернулся в Саратов, где хотел забрать из семинарии документы и поступить куда-нибудь на службу. Князевский ненавидел своего бывшего наставника, считая его главным виновником своего изгнания из учебного заведения, но именно к Целебровскому он пришёл 2 марта. Состоялась беседа, в ходе которой бывший воспитанник был предупреждён, что с документами, которые ему выдадут, он вряд ли поступит на службу. Целебровский подчеркнул, что „в случае обращения к нему с запросом, он даст о Князевском неблагоприятный отзыв“.
На Князевского ответ инспектора подействовал угнетающим образом. Он считал, что находится в безвыходном положении: средств к существованию нет, а поступить на службу невозможно. Он начал пить, проводя все своё время в саратовских кабаках, а ночью заваливался пьяным в квартиру, на которой проживал его товарищ, также уволенный из семинарии Александр Орлов».
«Не добившись от Целебровского улучшения балла по поведению в увольнительном свидетельстве, Князевский решился на убийство инспектора и совершил его в здании семинарии 12 марта 1911 г. после окончания в домовом храме богослужения».
«Неожиданно перед стоящим у выхода инспектором мелькнул Князевский, всего несколько минут назад зашедший в храм. Целебровский взглянул на него и улыбнулся. Это стало для Князевского последней каплей. Бросившись на Целебровского, он вонзил ему в живот свой финский нож».
12 марта 1911 года - дата, очевидно, старостильная, так что я не очень-то понимаю, в какой день совершается память «первого саратовского новомученика» (название статьи о нём).
Прежде, чем занять должность инспектора, Целебровский служил преподавателем философии.
Снова Федин:
- Вы знаете, что помещалось в этом здании прежде? - тоном любезного хозяина спросил директор на лестнице.
Я чуть-чуть приостановился, улыбнувшись. Чугунное узорчатое литьё ступеней, стёртое до зеркальной гладкости около перил, скользило под ногами, отражая наши движения. Ближе к стенам орнамент тяжёлых плит был ещё ясен, и как чудесно я помнил его лоснившиеся от масла выпуклые завитушки!
- На этой площадке, - проговорил я, слегка придерживая хозяина за руку, - я выстаивал целые часы: мать приводила меня сюда на «стояние» - слушать двенадцать Евангелий. Мы стояли со свечами, которые гасились в промежутки между чтениями Евангелий, и мы скатывали в пальцах маленькие шарики из воска и наклеивали на свечку после каждого Евангелия, чтобы не сбиться со счёта - сколько прочитано. И большую хитрость составляло стрельнуть вниз восковым шариком какому-нибудь мальчишке в затылок так, чтобы никто не заметил.
(...)
Нам надо было пройти из конца в конец зала, и, пока мы двигались, волнение росло и выносило меня, словно на лодке, из мёртвой зыби воспоминаний к настоящему. Студенты устали дожидаться и теперь всё своё нетерпенье переливали в довольный шум. Так я дошёл до возвышения со столом, покрытым красной скатертью, и оттуда вдруг опять ощутил, как недавно в школе, какое-то физическое касание взглядов, льющееся точно свет. Я взошёл на кафедру, огляделся, увидел у себя над головою большой свод арки и понял, что это - алтарь былой семинарской церкви, что кафедра стоит на месте «царских врат», и я на кафедре - лицом к амвону, лицом к семинаристам. Это была последняя молния воспоминаний, и когда, огненно мелькнув, она погасла,- меня обдало теплом слитное, ещё не успокоившееся дыхание ожидающей аудитории, и я сказал:
- Я вам прочитаю свой рассказ...
Это было в 1939 году. Три десятилетия спустя он снова выступал в Пединституте, на встрече с ним присутствовал Яков Фомич Аскин (на фотографии 1968 года Яков Фомич прямо за спиной у сидящего Федина). Запись в записной книжке Аскина относится, вероятно, к другому году:
«какие холопские восторги, какие восхваления - и кого же? Весьма среднего, второразрядного беллетриста, ничем в сущности не проявившего себя. Юбилей есть юбилей. Но здесь чувствуется, что идёт от души. И вот это грустно».