это последнее мое тебе письмо
из ниоткуда в никуда, конечно же с любовью. Пока ты еще живой и ходишь по тем же улицам что и я, с поправкой на пространство и время.
Через пару дней будет 13 лет, как тебя нет. Будет 13 лет моих успешных попыток переварить и выжить. Наших попыток переварить и выжить. Я иногда вспоминаю зиму 2007, когда меня выбросили из маршрутки в сугроб и я не могла встать и рыдала. Господи, я так масштабно рыдала только после того, как поняла, что тебя больше нет и не будет. Тогда я позвонила тебе, проревела в трубу, что сижу в сугробе, хрен знает где, не могу встать, сказала, что это по маршруту 26, что где-то был перекресток. Ты приехал через 10 минут, выскочил из машины, на ходу выкидывая сигарету. Вытянул из сугроба, вытирал мне слезы и все спрашивал, надо ли к врачу, и скрипел сквозь зубы - убью. Найду - убью всех.
Я такая была глухая, такая была жестокая, такая маленькая.
Когда ты умер - я сразу знала. Проснулась, услышала звенящую тишину и все поняла. Хотя верить отказывалась. Я не видела, как тебя хоронили. И не жалею об этом. Говорили, что пришло много людей. Это не делает радости, но это дает чувство сопричастности. Когда, знаешь, если делишь трагедию, тебе будто меньше остаётся, но нет. Тебе остаётся такая черная дыра, что господи, не сквози ты и так уже все насквозь. На 9 день я думала, что эти тюльпаны которые я покупаю, двух цветов, такой глупый пассаж - красные и белые, можно бросить в меня и они выпадут с другой стороны. Тогда казалось, что это навсегда. Просто чудо, что нет.
Мы, твои девочки, так мужественно все это прошли, так мужественно все это сделали, так горько сидели на кухне, так бессмысленно подсовывали твоему портрету бутерброды. А потом я мало что помню. Родился твой внук, ровно через месяц от того дня, как ты перестал дышать. И знаешь, если я и жалею о чем-то в этой жизни, то только о том, что вы не познакомились. Все остальное, не ерунда, но сделало меня тем, кем я есть теперь - дредноутом. Меня теперь не то что не потопить, даже не подбить.
Мама всегда говорит, что ты гордился бы мной. Теперь я знаю, что да. Ты бы очень мной гордился. Потому что я встала над той собой и продолжила движение вверх, все как ты хотел, все как ты завещал. Я теперь отвечаю на все вопросы, как ты мне всегда отвечал. Я теперь разбираюсь в таких штуках, что мы бы с тобой просидели и проговорили несколько ночей насквозь. И еще - я больше не боюсь. Т.е. боюсь, как все люди, но не так глобально и парализующе. Я научилась отделять зерна от плевел, решать конкретные задания, не сбегать и смотреть в глаза даже смерти.
мне понадобилось 13 лет. Сначала я смогла о тебе думать, потом писать, потом говорить вслух, затем смеяться. Сейчас я могу о тебе все. И злиться, и ненавидеть, и любить, и молчать. Ты мне больше не болишь, потому что часть меня не может болеть, она просто есть и все. Потому это последнее письмо, даже не столько для меня, сколько для всех нас, твоих девочек. Любим тебя очень, но ты и так все знаешь. Не скорбим, потому что ты был жизнь и мы есть жизнь, и форма если меняется, то суть остаётся. И ты остался. И мы остались. И будем быть.
Через пару дней будет 13 лет, как тебя нет. Будет 13 лет моих успешных попыток переварить и выжить. Наших попыток переварить и выжить. Я иногда вспоминаю зиму 2007, когда меня выбросили из маршрутки в сугроб и я не могла встать и рыдала. Господи, я так масштабно рыдала только после того, как поняла, что тебя больше нет и не будет. Тогда я позвонила тебе, проревела в трубу, что сижу в сугробе, хрен знает где, не могу встать, сказала, что это по маршруту 26, что где-то был перекресток. Ты приехал через 10 минут, выскочил из машины, на ходу выкидывая сигарету. Вытянул из сугроба, вытирал мне слезы и все спрашивал, надо ли к врачу, и скрипел сквозь зубы - убью. Найду - убью всех.
Я такая была глухая, такая была жестокая, такая маленькая.
Когда ты умер - я сразу знала. Проснулась, услышала звенящую тишину и все поняла. Хотя верить отказывалась. Я не видела, как тебя хоронили. И не жалею об этом. Говорили, что пришло много людей. Это не делает радости, но это дает чувство сопричастности. Когда, знаешь, если делишь трагедию, тебе будто меньше остаётся, но нет. Тебе остаётся такая черная дыра, что господи, не сквози ты и так уже все насквозь. На 9 день я думала, что эти тюльпаны которые я покупаю, двух цветов, такой глупый пассаж - красные и белые, можно бросить в меня и они выпадут с другой стороны. Тогда казалось, что это навсегда. Просто чудо, что нет.
Мы, твои девочки, так мужественно все это прошли, так мужественно все это сделали, так горько сидели на кухне, так бессмысленно подсовывали твоему портрету бутерброды. А потом я мало что помню. Родился твой внук, ровно через месяц от того дня, как ты перестал дышать. И знаешь, если я и жалею о чем-то в этой жизни, то только о том, что вы не познакомились. Все остальное, не ерунда, но сделало меня тем, кем я есть теперь - дредноутом. Меня теперь не то что не потопить, даже не подбить.
Мама всегда говорит, что ты гордился бы мной. Теперь я знаю, что да. Ты бы очень мной гордился. Потому что я встала над той собой и продолжила движение вверх, все как ты хотел, все как ты завещал. Я теперь отвечаю на все вопросы, как ты мне всегда отвечал. Я теперь разбираюсь в таких штуках, что мы бы с тобой просидели и проговорили несколько ночей насквозь. И еще - я больше не боюсь. Т.е. боюсь, как все люди, но не так глобально и парализующе. Я научилась отделять зерна от плевел, решать конкретные задания, не сбегать и смотреть в глаза даже смерти.
мне понадобилось 13 лет. Сначала я смогла о тебе думать, потом писать, потом говорить вслух, затем смеяться. Сейчас я могу о тебе все. И злиться, и ненавидеть, и любить, и молчать. Ты мне больше не болишь, потому что часть меня не может болеть, она просто есть и все. Потому это последнее письмо, даже не столько для меня, сколько для всех нас, твоих девочек. Любим тебя очень, но ты и так все знаешь. Не скорбим, потому что ты был жизнь и мы есть жизнь, и форма если меняется, то суть остаётся. И ты остался. И мы остались. И будем быть.