Вирус
Вирус
У меня вирус. Несколько дней уже, как точит мой организм. Так всегда бывает - после череды спокойных месяцев начинается сумасшествие на работе. Будто все клиенты сговорились и решили засыпать нас проектами. Когда гонка заканчивается, иммунная система уходит отдыхать. И я подхватываю вирус. Единственное хорошее в температуре - появляющиеся временами маленькие галлюцинации. Звуки, движение, стена рыжего кирпича, голоса. Иногда даже различаю запах - чего-то невообразимо свежего. Часто звучит музыка… Но в целом, вирус связан с раздражением, ощущениями бессмысленности и тревоги. Недописанный "Призрак с улицы Йефет", просроченные счета, гора отложенных дел. Потеря мнимого контроля вызывает у меня экзистенциальный ужас.
Всю пятницу лежу в кровати - сплю. Под вечер чувствую - не могу больше. Встаю, ковыляю в гостиную. В гостиной работает телевизор. Я его ненавижу. Шесть лет жил без телевизора. Теперь вынужден мириться с его присутствием. Мириться - это натянуто. Прихожу, киваю телевизору, иду в свою комнату, запираю дверь. Вот и все общение. Сейчас у меня грипп. Легкое головокружение, заторможенные реакции. Задерживаюсь возле телевизора на несколько минут. В нем - обросший щетиной мужчина трясет головой, едва сдерживая рыдания:
- Да, да, хочу. Очень хочу! Я буду стараться, я изменюсь, вот увидишь…
В кадре появляется стервозного вида госпожа. Она бьет ребром ладони по столу и визжит:
- Я требую, чтобы ты возвращался в шесть часов и ни секундой позже!
Камера переходит на небритого. Тот снова кивает:
- Хорошо, дорогая, хорошо… В шесть часов…
- И ни секундой позже, слышишь?
Меня подташнивает - температура по прежнему высокая.
- Что за пакость ты смотришь? - спрашиваю. - Сериал, поди, какой?
- Не сериал, а передачу. Ведет очень известный коучер. Он не одну семью из финансового кризиса вытащил …
На экране возникает бритоголовый коучер. Чуть заметно хмурится, поднимает руку, говорит:
- Вам не хочется в ответ на такое сказать: - Я тебе кто, сын? Я - твой муж!
Мужчина недоуменного глядит на него. Коучер обращается к женщине:
- Предлагаю выразить мысль иначе. Например: - Дорогой, я тебя очень люблю. Наше общение - чрезвычайно ценно. Постарайся возвращаться домой точно в шесть…
Женщина улыбается. Знает, что от перестановки слагаемых…
- А каковы ваши требования, - обращается скинхэд к мужчине.
Тот секунду раздумывает:
- Чтобы она на меня не кричала…
Женщина гладит мужика по голове:
- Хорошо, я постараюсь не кричать.
- Отлично! - радуется коучер. - А теперь вы подписываете договор…
Жена улыбается. Муж улыбается. Коучер улыбается. Все улыбаются. Моя подруга улыбается возле телевизора. Я нецензурно ругаюсь и выхожу из квартиры.
- Ты куда, с температурой? - волнуется подруга.
- Гулять, - отвечаю. - До свидания.
Еду по темной дороге. В глазах - белые пятна от фар встречных автомобилей. Притормаживаю возле бензоколонки. Останавливаюсь перед магазином "Yellow". Вылезаю из машины. Иду вдоль витрины, сейчас в поле зрения окажется прилавок. Если за ним кучерявый идиот, что работал на той неделе, пройду мимо. Отправлюсь в другое место. Гляжу в окно - над прилавком серые кошачьи глаза. Разве у кошек бывают серые глаза? В любом случае, на кучерявого продавца непохоже. Глаза принадлежат девушке. Стеклянные двери раздвигаются. Я захожу в "Yellow". Девушка уже вышла из за прилавка. Теперь она бежит ко мне - зигзагами, между стеной и полками. У нее х-образные ноги, вместо рук - щупальца с маленькими кривыми присосками, словно у осьминога. Я только успеваю натянуть на голову капюшон и спрятать лицо, как продавщица бросается на меня с криком:
- Что ты здесь делаешь?
Я негрубо отталкиваю ее, стаскиваю капюшон, говорю:
- У меня вирус. Не хочу, чтобы ты заразилась. С возвращением тебя, Доминик.
В первом этаже нашего дома на улице Сиркин жила семья бельгийцев. Отец, мать и трое девочек. Кроме них, в доме постоянно находились три-четыре младенца - брошенных родителями сирот. Мать "выращивала" их на деньги Службы национального страхования до усыновления приемными семьями. Мать страдала врожденным недугом - часть ее суставов была значительно короче положенного. Еще у нее имелись черные усы, бифокальные линзы и дыры между зубами. Короче - миловидностью женщина не отличалась. Мне всегда казалось странным, что Пьер на ней женился. Пьером я звал отца семейства, хотя порой думал, его зовут Жан. Он был высок, худ, молчалив. Копна спутанных волос. Усы и небольшая бородка, между ними сигарета - всегда. За четыре года знакомства я ни разу не видел Жан-Пьера без сигареты во рту. Так же всегда он был один. Или выходил из дома, или возвращался откуда-то. Чуть сгорбившись, руки в карманах, белый дым вокруг головы. Заметит меня, улыбнется: "Привет, Бориссе!". Я здороваюсь в ответ, и мы расходимся - каждый в свою сторону. Жан-Пьер - пример редкого несоответствия. В моем представлении, он подходил своей действительности не больше, чем кузнечик огню.
Девочек звали почти одинаково: Яник, Моник и Доминик. Яник была младшей. Длинная и тоненькая - в отца. Средняя - Моник - красивая, светловолосая, шестнадцатилетняя. Ухажеры Моник круглосуточно паслись возле нашего дома. В обеих сестрах угадывался лишь намек на мамину болезнь. А не знать - даже намека не увидишь. Доминик была старшей. Ей уже исполнилось семнадцать. Если болезнь оставила что-то незаконченным у мамы, то вполне завершила свое дело в Доминик.
В тот год я нередко возвращался с работы поздно ночью. Моего белого пса это сильно мучило. Белый пес Маврик резонно считал, что мучиться в одиночку - неприлично. Он приобщал к делу и хозяина. В дни, когда я задерживался, пес мочился в коридоре, рвал мою одежду, неровно обгрызал двери. В поисках решения, я обратился к юной соседке. Предложил ей несколько раз в неделю выгуливать собаку за деньги. Доминик согласилась. Маврик был крепким восьмилетним бультерьером - на первый выгул мы отправились вместе. Не зная, с чего начать разговор, я сказал:
- Мне нравится ваша семья. Наверняка, вы очень дружите между собой.
- Ненавижу свою семью, - отрезала Доминик.
- Почему?
- Потому что кроме нас, у родителей постоянно живут еще несколько детей. Они тратят на них время и заботу, которых не хватает нам. И деньги, кстати, тоже.
Доминик сделала еще несколько заявлений в таком духе. Я отнес их на счет революционного возраста девушки. Затем Доминик переключилась на себя. Поведала, что добровольно работает на Скорой помощи. Что наконец-то завела себе потрясающего бойфренда. И что сестры все-таки лучше, чем мамаша. Еще сказала, что гулять с Мавриком - пара пустяков, и чтобы я не волновался.
Я все равно нервничал. Хотя факт - за месяцы, что Доминик его выгуливала, ни с одним кобелем в районе не произошло несчастного случая. Теперь Доминик стала заходить ко мне домой. Не только отдать ключи или за деньгами - иногда ей хотелось "побеседовать". Я знал, что "побеседовать" может обернуться двумя часами монолога, поэтому строго регламентировал такие визиты. Еще Доминик читала свои стихи. Неплохие, кстати. Боль-то в них была непридуманной…
Боль эта усиливалась во времени. Рассказы делались жестче. Я с трудом разбирал, где правда в историях Доминик, а где вымысел. Но это не так уж и важно. От скорой - в качестве медсестры, до центра помощи жертвам насилия в роли пациентки - Доминик сделала полный круг. Его центром было страдание.
Родители овладеть ситуацией не умели. Через год после нашей первой прогулки с собакой, Доминик отправили в Бельгию. Мне приходилось либо раньше возвращаться из конторы, либо чинить двери. С тех пор прошло несколько лет.
- Очень рад тебя видеть, - сказал я.
- И я тоже, - Доминик вернулась на свое место за прилавком.
- Сколько мы не виделись? Года три?
- Четыре. Я уже год, как в Израиле.
- Молодец. Ты чудесно выглядишь.
- Я? Чудесно? - смеется Доминик и показывает свежий шрам на лбу. - Ты это видел?
- Честно говоря, не заметил.
- В июне я попала в жуткую аварию, - говорит Доминик. - Переходила дорогу и была сбита машиной. Ублюдок въехал в меня на скорости шестьдесят километров в час, представляешь?
- Кошмар. Ну, а сейчас ты в порядке?
Доминик качает головой:
- Не совсем. У меня были два перелома тазобедренной кости, сотрясение мозга, сдвинутые позвонки… Неделей раньше этот водитель покалечил кого-то в Хайфе. Его лишили прав, но он все равно ездил. Пока не сбил меня. Теперь его, наконец, арестовали.
- Надеюсь, ты скоро поправишься. Давай, что ли, кофе выпьем?
Доминик гремит кофеваркой, опускает на прилавок бумажный стакан. Я делаю жадный глоток, от теплой жидкости становится немного лучше.
- Можно это пить? - спрашивает Доминик.
- Вполне, - отвечаю. - А что?
- Я не слишком умею обращаться с этим аппаратом. Я, ведь, здесь временно, как ты понимаешь. Мне нужно двигаться после аварии, а тут приходится шевелить задницей. Но через пару месяцев я начну работать по специальности…
- Ты училась в Бельгии? Расскажи.
- Да, я изучала языки. Собираюсь заняться переводами… Кстати! Я нашла себе потрясающего бойфренда! Правда, живет далековато, но это мелочи…
- Поздравляю. А что твоя семья? Как они?
Доминик молчит некоторое время. Потом спрашивает:
- Ты их когда последний раз видел?
- Думаю, года полтора назад… Встретил случайно на площади Рабина. Они сказали, что переехали куда-то в южный Тель-Авив… Ты с ними общаешься, разумеется?
Доминик качает головой. Я чувствую, как у меня снова поднимается температура. Наверное, съем еще таблетку парамола. Зачем только купил эту дрянь? Не помогает совершенно…
Доминик поднимает взгляд на меня. Говорит с такой странной, чуть заметной улыбкой:
- Значит, ты не слышал, что мой папа умер?
Жан-Пьер? Он казался таким молодым…
- Нет. Мне очень жаль, Доминик… Когда?
- Тоже в июне. Через месяц после того, как меня сбила машина.
- Как это произошло?
- Неожиданно. Лег спать в девять вечера абсолютно здоровым. А в час ночи у него начались судороги. Температура подскочила до сорока трех, давление упало вдвое. Его забрали в больницу. Ни сбить температуру, ни нормализовать давление не удалось. Утром папы не стало.
- Но отчего? Что, не поставили никакого диагноза?
- Нет. Не смогли. Прилетали даже какие-то специалисты из…
- Две пачки Винстона и три банки колы, - обрывает ее водитель грузовика в испачканном маслом комбинезоне.
Доминик тянется к верхней полке, хлопает дверцей холодильника. Я использую момент - проглатываю таблетку, запиваю остывающим кофе.
Доминик вытаскивает сигарету, кивает на дверь:
- Выйдем, покурим?
Мы оказываемся на улице. Я щелкаю зажигалкой. Скрюченные пальцы Доминик обнимают мои - защищают от ветра желтый огонек.
- Почему ты не общаешься с матерью? - вопрос, конечно, риторический.
- В ту ночь… Она и моя сестра-близнец ушли домой в два часа. Я говорила - человек не может жить с температурой сорок три, папа до утра не выдержит. Они все равно ушли, а я осталась. Пошла спать только в девять. Об отце нам сообщили в полдень... Через две недели мать получила удостоверение о смерти. Там говорилось, что папа умер в девять тридцать. Мать стала на меня кричать, отчего, дескать, я сразу не позвонила. Я объяснила, что сама узнала только в двенадцать - как и она. Нас же всех известили одновременно… А она мне - нет, ты знала! И больше ты мне не дочь. Ну и ладно…
У меня закончился кофе. Пустой стакан я так и держал в руке. Температура поднималась, несмотря на лекарство. Я всегда думал, что красавица Моник была средней дочерью, а они, выходят близнецы… Доминик молчала. Потом вдруг говорит:
- На похороны я, естественно, не ходила.
- Почему?
- Во-первых, не могла никого из них видеть. А во-вторых, туда нужно было явиться в дурацкой сиренево-белой одежде. Не хватило меня на эти глупости…
- В какой одежде? - не понял я.
- В сиренево-белой, - улыбнулась Доминик. - Отец же преданный болельщик "Anderlecht"... Их цвета - сиреневый и белый. Все на похоронах должны были щеголять в этих цветах…
Я тоже улыбнулся.
- Не хочешь вернуться в Тель-Авив? - спросил.
Девушка помотала головой.
- Почему нет?
Доминик задумалась.
- С моим отъездом в Бельгию, папа сильно изменился. Мать его всегда очень жестко контролировала. Он шагу не мог сделать без ее разрешения. Да и шагать ему было особо некуда. Работа, дом, работа, дом… С нами, дочерьми, практически не общался… А когда я улетала, папа вдруг и говорит - я люблю тебя, девочка моя, береги себя… Мы начали перезваниваться. После моего возвращения стали встречаться раз в неделю.
- Ты, значит, сразу жила отдельно?
- Да, к родителям я уже не вернулась. Мы встречались раз в неделю, в каком-нибудь кафе в городе. В первый раз в жизни, наверное, у меня был отец…
Я смял, наконец, стакан и выбросил его в урну.
- Потому я и не хочу жить в Тель-Авиве. Пока, во всяком случае. Ведь любое кафе там напоминает об этих встречах…
Я покивал головой. Потом снова натянул капюшон - начал чувствовать озноб.
- Сколько лет ему было?
- Шестьдесят.
- Ужас, какой молодой…
Доминик философски пожала плечами:
- Он всю жизнь тяжело работал. С утра до вечера. Ему нужно было кормить большую семью. Мать то, в основном, сидела дома… Теперь папа ушел отдыхать. Вот и все…
Вот и все. Расплатился за кофе, мы обменялись телефонами. Попрощались, как старые друзья… Я пошел к выходу, меня шатало. Стеклянные двери раздвинулись, я обернулся к Доминик:
- Я забыл… Как звали папу?
- Рами.
- Точно, Рами… Пока, Доминик.
Доминик помахала мне рукой.
Еле добрался до дому. Отпер дверь, вошел. Телевизор в гостиной наконец-то сдох. Тускнел почерневшим экраном. Я разделся, залез под одеяло. Брр-р… Съесть, что ли, еще таблетку? Только другую, оранжевую… из той коробки, что на ночь принимают. У меня вирус. Температура высокая. Глаза слипаются, скоро усну. Кому и какой долг ты отдавал, Рами?
Я вижу кирпичную стену, солнечные блики и девочку на качелях…
Мои ноздри щекочет запах чего-то невыразимо свежего.
Что-то еще щекочет мне глаза.
Я люблю Тель-Авив.
У меня высокая температура.
Я сплю.
22.12.2008
© Тель-Авив