кюлафруа
I
Маленький Кюлафруа много болел. Поэтому единственная для него обязанность по саду была - не ходить по грядкам.
Он не знался с феями пустырей и скал за поселением, своих фей он ловил меж лепестков пиона, по блёсткам слюды в мраморных плитках.
С заведёнными за спину руками он иногда прохаживался вдоль ограды с внешней стороны, всегда возвращался оттуда с сокровищами: меловой раковиной улитки, фарфоровой крышечкой от заварника, изломанной веткой жасмина. На своей крыше он домысливал невидимое: пузатый заварник с пастушкой, тинистый пруд, жирное сливочное дерево, ночное чаепитие под ним, странная высокая особа, проникшая сюда тайно и сбежавшая в спешке. Для Кюлафруа все драгоценные находки связывались, превращая его в свидетеля сокрытого.
Когда за ограду было нельзя, он пытался найти не примеченное прежде в саду, поднимал камни, топтал разбегающихся многоножек, кусал цветы, ему нравился запах гвоздик, его глаза округлялись, если он чуял дохлую кошку.
Вечером, пока в комнате не погасили свет, он видел в незашторенном окне себя, распластанного по воздуху на проросших сквозь тело берёзах, и это было неприятно. Но ведь знаешь, что ты и жуткие белые стволы по разные стороны стекла. Природа пугала Кюлафруа.
II
Если архитектура - это застывшая музыка, то храм тела - застывший стон, застывший крик.
Кюлафруа готовили стать священником; его кости легко ломались и медленно срастались; он узнает Первенца из мёртвых; мать наряжала младенца в чепчик; пока кости черепа срастались, из темени поднялся, из черепа вырос, готический собор; голоса мёртвых в ушах мешали слушать духовника; он нёс на плечах жуть-с-церковного-двора, только с началом, Kyrie eleison, псы и голоса с погоста умолкали.
III
Подростку Кюлафруа часто снился сон: он поднимается по склону холма, для того, чтобы сбежать с вершины - всё опрокинулось, грозит никогда уже не стать прежним, изменяться и изменяться, с прекращением движения - ошеломлённое оцепенение, нега неизменности, головополукружение. Лучше всего - ничком в траве, изменение в новую неожиданную плоскость, единичность и считаемость. И сразу же зелёное погружение, медленно падающее на алтарь распятие в глубине собора, который затонул.
В то время духовник стал говорить ему громче: «Луч веры осветит душу и все рассеянные в ней истины сольет в одну». Но и родные голоса стали ясней: Золотые истины, работа безымянных ювелиров, уже безвоздушные замки: простого дыхания, кажется, хватит, чтобы расплавить тонкие жилки безделушек, сумасбродное изящество - золоту и перламутровым сплавам приданы формы дыма. Как вспорхнувшая из мокрой травы птица, и на мгновение блеснули капли, разлетевшиеся с её крыльев. Галерея роскошных истин, вторгшийся луч веры плавит их все, по одной вливая в тяжёлый густо-бездумный плавленный поток. Да не будет так.
Кюлафруа как-то увидел, как дохлую кошку ела мышка.
IV
Несмотря на хрупкость костей и слабость - к тридцати годам он симпатизировал природе, мечтая о хитиновом покрове, голова повисла на слабой шее - он проведал, что и пальцем в небо может проткнуть днище рая.
Из дыры в поддоне потечёт первопричинный перегной, черепки цветов, скудоумное блеяние, уставшие от тесноты больничного судна корни древа познания спустятся сквозь дыру до самой земли, над каким-то городом зависнут, в котором о сей проблеме и не слышали со времён начала времён, горожане ещё две сотни сотен лет не испытают эйфорию от вида собственной крови на бетонном полу. Так говорил Кюлафруа.
Святые плясали на его расшатанных постаментах зубов.
V
Старец-отшельник Кюлафруа обеззараживал изношенное тело спиртом. Отшельничество протекало не в пространстве, не в дикой святой пустыне, полной ангелов, природа ведь пугала Кюлафруа, он уединялся во времени, в нескольких часах ночи, полных кошек.
Его голова всегда была повёрнута алтарём к востоку, поэтому он мог видеть только закаты, а под набат похмелья к преддверию между воспалённых глаз слеталась призрачная паства, набат возвещал о приближении Имеющего ключи ада и смерти, Кюлафруа ждал, когда с его плеч восстанут все мертвецы, и в храме не будет надобности.