Ответ И.Пыхалову о причинах осуждения братьев Старостиных. Вступление. Швейк невиновен.
Бравый солдат Швейк
Убили, значит, Фердинанда-то нашего, - сказала Швейку его служанка.
Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом, ушёл с военной службы и теперь промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым он сочинял фальшивые родословные.
Кроме того, он страдал ревматизмом и в настоящий момент растирал себе колени оподельдоком.
- Какого Фердинанда, пани Мюллерова? - спросил Швейк, не переставая массировать колени. - Я знаю двух Фердинандов. Один служит у фармацевта Пруши. Как-то раз по ошибке он выпил у него бутылку жидкости для ращения волос; а ещё есть Фердинанд Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко.
- Нет, эрцгерцога Фердинанда, сударь, убили. Того, что жил в Конопиште, того толстого, набожного…
В трактире «У чаши» сидел только один посетитель. Это был агент тайной полиции Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл посуду, и Бретшнейдер тщетно пытался завязать с ним серьёзный разговор.
Паливец слыл большим грубияном. Каждое второе слово у него было «задница» или «дерьмо». Но он был весьма начитан и каждому советовал прочесть, что о последнем предмете написал Виктор Гюго, рассказывая о том, как ответила англичанам старая наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо.
- Хорошее лето стоит, - завязывал Бретшнейдер серьёзный разговор.
- А всему этому цена - дерьмо! - ответил Паливец, убирая посуду в шкаф.
- Ну и наделали нам в Сараеве делов! - со слабой надеждой промолвил Бретшнейдер.
- В каком «Сараеве»? - спросил Паливец. - В нусельском трактире, что ли? Там драки каждый день. Известное дело - Нусле!
- В боснийском Сараеве, уважаемый пан трактирщик. Там застрелили эрцгерцога Фердинанда. Что вы на это скажете?
- Я в такие дела не лезу. Ну их всех в задницу с такими делами! - вежливо ответил пан Паливец, закуривая трубку. - Нынче вмешиваться в такие дела - того и гляди сломаешь себе шею. Я трактирщик. Ко мне приходят, требуют пива, я наливаю. А какое-то Сараево, политика или там покойный эрцгерцог - нас это не касается. Не про нас это писано. Это Панкрацем пахнет.
Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядел пустой трактир.
- А когда-то здесь висел портрет государя императора, - помолчав, опять заговорил он. - Как раз на том месте, где теперь зеркало.
- Вы справедливо изволили заметить, - ответил пан Паливец, - висел когда-то. Да только гадили на него мухи, так я убрал его на чердак. Знаете, ещё позволит себе кто-нибудь на этот счёт замечание, и посыплются неприятности. На кой чёрт мне это надо?
- В этом Сараеве, должно быть, скверное дело было? Как вы полагаете, уважаемый?..
На этот прямо поставленный коварный вопрос пан Паливец ответил чрезвычайно осторожно:
- Да, в это время в Боснии и Герцеговине страшная жара. Когда я там служил, мы нашему обер-лейтенанту то и дело лёд к голове прикладывали.
- В каком полку вы служили, уважаемый?
- Я таких пустяков не помню, никогда не интересовался подобной мерзостью, - ответил пан Паливец. - На этот счёт я не любопытен. Излишнее любопытство вредит.
Тайный агент Бретшнейдер окончательно умолк, и его нахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка, который, войдя в трактир, заказал себе чёрного пива, заметив при этом:
- В Вене сегодня тоже траур.
Глаза Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро проговорил:
- В Конопиште вывешено десять чёрных флагов.
- Нет, их должно быть двенадцать, - сказал Швейк, отпив из кружки.
- Почему вы думаете, что двенадцать? - спросил Бретшнейдер.
- Для ровного счёта - дюжина. Так считать легче, да на дюжину и дешевле выходит, - ответил Швейк.
Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк, вздохнув:
- Так, значит, приказал долго жить, царство ему небесное! Не дождался даже, пока будет императором. Когда я служил на военной службе, один генерал упал с лошади и расшибся. Хотели ему помочь, посадить на коня, посмотрели, а он уже готов - мёртвый. А ведь метил в фельдмаршалы. На смотру это с ним случилось. Эти смотры никогда до добра не доводят. В Сараеве небось тоже был какой-нибудь смотр. Помню, как-то на смотру у меня на мундире не хватило двадцати пуговиц, и за это меня посадили на четырнадцать дней в одиночку. И два дня я, как Лазарь, лежал связанный «козлом». На военной службе должна быть дисциплина - без неё никто бы и пальцем для дела не пошевельнул. Наш обер-лейтенант Маковец всегда говорил: «Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас, дураки безмозглые, людей сделает!» Ну, разве это не так? Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой площади, и на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это меня ужасно пугает.
- Всё это сербы наделали, в Сараеве-то, - старался направить разговор Бретшнейдер.
- Ошибаетесь, - ответил Швейк. - Это всё турки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины.
И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на Балканах: турки проиграли в тысяча девятьсот двенадцатом году войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрия им помогала, а когда этот номер у них не прошёл - застрелили Фердинанда.
- Ты турок любишь? - обратился Швейк к трактирщику Паливцу. - Этих нехристей? Ведь нет?
- Посетитель как посетитель, - сказал Паливец, хоть бы и турок. Нам, трактирщикам, до политики никакого дела нет. Заплати за пиво, сиди себе в трактире и болтай что в голову взбредёт - вот моё правило. Кто бы ни прикончил нашего Фердинанда, серб или турок, католик или магометанин, анархист или младочех, - мне всё равно.
- Хорошо, уважаемый, - промолвил Бретшнейдер, опять начиная терять надежду, что кто-нибудь из двух попадётся. - Но сознайтесь, что это большая потеря для Австрии.
Вместо трактирщика ответил Швейк:
- Конечно, потеря, спору нет. Ужасная потеря. Фердинанда не заменишь каким-нибудь болваном. Но он должен был быть потолще.
- Что вы хотите этим сказать? - оживился Бретшнейдер.
- Что хочу сказать? - с охотой ответил Швейк. - Вот что. Если бы он был толще, то его уж давно бы хватил кондрашка, ещё когда он в Конопиште гонялся за старухами, которые у него в имении собирали хворост и грибы. Будь он толще, ему бы не пришлось умереть такой позорной смертью. Ведь подумать только - дядя государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об этом трубят все газеты! Несколько лет назад у нас в Будейовицах на базаре случилась небольшая ссора: проткнули там одного торговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у него был сын Богуслав, - так тот, бывало, куда ни придёт продавать поросят, никто у него ничего не покупает. Каждый, бывало, говорил себе: «Это сын того, которого проткнули на базаре. Тоже небось порядочный жулик!» В конце концов довели парня до того, что он прыгнул в Крумлове с моста во Влтаву, потом пришлось его оттуда вытаскивать, пришлось воскрешать, воду из него выкачивать… И всё же он помер на руках у доктора, после того как тот ему впрыснул чего-то.
- Странное, однако, сравнение, - многозначительно произнёс Бретшнейдер. - Сначала говорите о Фердинанде, а потом о торговце скотом.
- А какое тут сравнение, - возразил Швейк. - Боже сохрани, чтобы я вздумал кого-нибудь с кем-нибудь сравнивать! Вон пан Паливец меня знает, верно ведь, что я никогда никого ни с кем не сравнивал? Я бы только не хотел быть в шкуре вдовы эрцгерцога. Что ей теперь делать? Дети осиротели, имение в Конопиште без хозяина. Выходить за второго эрцгерцога? Что толку? Поедет опять с ним в Сараево и второй раз овдовеет… Вот, например, в Зливе, близ Глубокой, несколько лет тому назад жил один лесник с этакой безобразной фамилией - Пиндюр. Застрелили его браконьеры, и осталась после него вдова с двумя детьми. Через год она вышла замуж опять за лесника, Пепика Шалловица из Мыловар, ну и того тоже как-то раз прихлопнули. Вышла она в третий раз опять за лесника и говорит: «Бог троицу любит. Если уж теперь не повезёт, не знаю, что и делать». Понятно, и этого застрелили, а у неё уже от этих лесников круглым счётом было шестеро детей. Пошла она в канцелярию самого князя, в Глубокую, и плакалась там, какое с этими лесниками приняла мучение. Тогда ей порекомендовали выйти за Яреша, сторожа с Ражицкой запруды. И - что бы вы думали? - его тоже утопили во время рыбной ловли! И от него она тоже прижила двух детей. Потом она вышла замуж за коновала из Воднян, а тот как-то ночью стукнул её топором и добровольно сам о себе заявил. Когда его потом при окружном суде в Писеке вешали, он укусил священника за нос и заявил, что вообще ни о чём не сожалеет, да сказал ещё что-то очень скверное про государя императора.
- А вы не знаете, что он про него сказал? - голосом, полным надежды, спросил Бретшнейдер.
- Этого я вам сказать не могу, этого ещё никто не осмелился повторить. Но, говорят, его слова были такие ужасные, что один судейский чиновник, который присутствовал там, с ума спятил, и его ещё до сих пор держат в изоляции, чтобы ничего не вышло наружу. Это не было обычное оскорбление государя императора, какие спьяна делаются.
- А какие оскорбления государю императору делаются спьяна? - спросил Бретшнейдер.
- Прошу вас, господа, перемените тему, - вмешался трактирщик Паливец. - Я, знаете, этого не люблю. Сбрехнут какую-нибудь ерунду, а потом человеку неприятности.
- Какие оскорбления наносятся государю императору спьяна? - переспросил Швейк. - Всякие. Напейтесь, велите сыграть вам австрийский гимн, и сами увидите, сколько наговорите. Столько насочините о государе императоре, что, если бы лишь половина была правда, хватило бы ему позору на всю жизнь. Вы думаете, что государь император всё это так оставит? Плохо вы его знаете. Война с турками непременно должна быть. «Убили моего дядю, так вот вам по морде!» Война будет, это как пить дать. Сербия и Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!
В момент своего пророчества Швейк был прекрасен. Его добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Всё у него выходило просто и ясно.
- Может статься, - продолжал он рисовать будущее Австрии, - что на нас в случае войны с Турцией нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, других таких в мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией, которая с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и всё пойдёт как по маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего.
Бретшнейдер встал и торжественно произнёс:
- Больше вам говорить и не надо. Пройдёмте со мною на пару слов в коридор.
Швейк вышел за агентом тайной полиции в коридор, где его ждал небольшой сюрприз: собутыльник показал ему орла и заявил, что Швейк арестован и он немедленно отведёт его в полицию. Швейк пытался объяснить, что тут, по-видимому, вышла ошибка, так как он совершенно невинен и не обмолвился ни единым словом, которое могло бы кого-нибудь оскорбить.
Но Бретшнейдер на это заявил, что Швейк совершил несколько преступлений, среди которых имела место и государственная измена.
Потом оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:
- Я пил пять кружек пива и съел пару сосисок с рогаликом. Дайте мне ещё рюмочку сливянки. И мне уже пора идти, так как я арестован.
Бретшнейдер показал Паливцу своего орла, с минуту глядел на трактирщика и потом спросил:
- Вы женаты?
- Да.
- А может ваша жена вести дело вместо вас?
- Может.
- Тогда всё в порядке, уважаемый, - весело сказал Бретшнейдер. - Позовите вашу супругу и передайте ей все дела. Вечером за вами приедем.
- Не тревожься, - утешал Паливца Швейк. - Я арестован всего только за государственную измену.
- Но я-то за что? - заныл Паливец. - Ведь я был так осторожен!
Бретшнейдер усмехнулся и с победоносным видом пояснил:
- За то, что вы сказали, будто на государя императора гадили мухи. Вам этого государя императора вышибут из головы.
Сараевское покушение наполнило полицейское управление многочисленными жертвами. Их приводили одну за другой, и старик инспектор, встречая их в канцелярии для приёма арестованных, добродушно говорил:
- Этот Фердинанд вам дорого обойдётся!
Когда Швейка заперли в одну из бесчисленных камер в первом этаже, он нашёл там общество из шести человек. Пятеро сидели вокруг стола, а в углу на койке, как бы сторонясь всех, сидел шестой - мужчина средних лет. Швейк начал расспрашивать одного за другим, за что кого посадили. От всех пяти, сидевших за столом, он получил почти один и тот же ответ.
- Из-за Сараева.
- Из-за Фердинанда.
- Из-за убийства эрцгерцога.
- За Фердинанда.
- За то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога.
Шестой, - он всех сторонился, - заявил, что не желает иметь с этими пятью ничего общего, чтобы на него не пало подозрения, - он сидит тут всего лишь за попытку убийства голицкого мельника с целью грабежа.
Швейк подсел к обществу заговорщиков, которые уже в десятый раз рассказывали друг другу, как попали в тюрьму.
У пятого, который, как он сам признался, сидит «из-за этого самого убийства эрцгерцога в Сараеве», ещё до сих пор от ужаса волосы стояли дыбом и была взъерошена борода, так что его голова напоминала морду лохматого пинчера. Он был арестован в ресторане, где не вымолвил ни единого слова, этот даже не читал газет об убийстве Фердинанда: в полном одиночестве он сидел у стола, как вдруг к нему подошёл какой-то господин, сел напротив и быстро спросил:
- Читали об этом?
- Не читал.
- Знаете про это?
- Не знаю.
- А знаете, в чём дело?
- Не знаю и знать не желаю.
- Всё-таки это должно было бы вас интересовать.
- Не знаю, что для меня там интересного. Я выкурю сигару, выпью несколько кружек пива и поужинаю. А газет не читаю. Газеты врут. Зачем себе нервы портить?
- Значит, вас не интересует даже это сараевское убийство?
- Меня вообще никакие убийства не интересуют. Будь то в Праге, в Вене, в Сараеве или в Лондоне. На то есть соответствующие учреждения, суды и полиция. Если кого где убьют, значит так ему и надо. Не будь болваном и не давай себя убивать.
На том разговор и окончился. С этого момента через каждые пять минут он только громко уверял:
- Я не виновен, я не виновен!
С этими словами он вошёл в ворота полицейского управления. И то же самое он будет твердить, когда его повезут в пражский уголовный суд. С этими словами он войдёт и в свою тюремную камеру.
-----------------------------------------
Г-да, а что же случилось с агентом тайной полиции Бретшнейдером.
Не знаю, расшифровали ли те, кто после переворота просматривал полицейский архив, статьи расхода секретного фонда государственной полиции, где значилось: СБ - 40 к.; ФТ - 50 к.; Л - 80 к. и так далее, но они, безусловно, ошибались, если думали, что СБ, ФТ и Л - это инициалы неких лиц, которые за 40, 50, 80 и т. д. крон продавали чешский народ чёрно-жёлтому орлу.
В действительности же СБ означает сенбернара, ФТ - фокстерьера, а Л - леонберга. Всех этих собак Бретшнейдер привёл от Швейка в полицейское управление.
Это были гадкие страшилища, не имевшие абсолютно ничего общего ни с одной из чистокровных собак, за которых Швейк выдавал их Бретшнейдеру. Сенбернар был помесь нечистокровного пуделя с дворняжкой; фокстерьер, с ушами таксы, был величиной с волкодава, а ноги у него были выгнуты, словно он болел рахитом; леонберг своей мохнатой мордой напоминал овчарку, у него был обрубленный хвост, рост таксы и голый зад, как у павиана.
Сам сыщик Калоус заходил к Швейку купить собаку… и вернулся с настоящим уродом, напоминающим пятнистую гиену, хотя у него и была грива шотландской овчарки. А в статье секретного фонда с тех пор прибавилась новая пометка: Д - 90 к. Этот урод должен был изображать дога. Но даже Калоусу не удалось ничего выведать у Швейка. Он добился того же, что и Бретшнейдер. Самые тонкие политические разговоры Швейк переводил на лечение собачьей чумы у щенят, а наихитрейшие его трюки кончались тем, что Бретшнейдер увозил с собой от Швейка ещё одно чудовище, самого невероятного ублюдка.
Этим кончил знаменитый сыщик Бретшнейдер. Когда у него в квартире появилось семь подобных страшилищ, он заперся с ними в задней комнате и не давал ничего жрать до тех пор, пока псы не сожрали его самого. Он был так честен, что избавил казну от расходов по похоронам.
В полицейском управлении в его послужной список, в графу «Повышения по службе», были занесены следующие полные трагизма слова: «Сожран собственными псами».
Узнав позднее об этом трагическом происшествии, Швейк сказал:
- Трудно сказать, удастся ли собрать его кости, когда ему придётся предстать на Страшном суде.