1984-й вспоминаю.
Работал я тогда в сентябре в городской "районной" газете "Знамя труда" корреспондентом.
И мечтал, что хоть бы что-нибудь произошло в стране... потрясло.
Ибо надоела тогда болотная вонь страшно, до постоянной тошноты.
Спасение находилось лишь в гедонизме - ибо жить мне было трудно.
Хорошо хоть, что работал в газете - там всё же было относительно вольно...
Но при этом я мечтал уйти из "Знамени труда".
На этот раз редактором фабричной многотиражки "Абельмановка".
Хотел иметь свою газету, пусть и фабричную.
Готов был жертвовать качеством за инициативу!
Много читал, как всегда, всякого и разного, от Маркса ("Немецкая идеология" - о Штирнере) до Рериха и Д. Лихачёва ("Литература - реальность - литература").
Терпеливо листая Маркса, окончательно понял, что никогда не смогу стать марксистом.
У Лихачёва мне тогда вот что понравилось:
"Литература, больше всего ищущая правды во всех её видах, сильнее всего стремится оттолкнуться от канонов и традиций.
Публицистичность в хорошем и широком значении этого слова приводит к разрушению устойчивой формы.
«Стыдливость формы», столь свойственная русской литературе во все века её существования, диктуется волей к правде, боязнью фальши, косности и пафосности, боязнью несвободы и отграниченности от реальности, от жизни."
Я тогда мечтал стать писателем.
Хотел мир осмысливать через писательство.
Мой друг писатель Павел Сергеев меня убеждал: хватит гипнотизировать планку, нужно начинать прыгать.
Но я так и не начал, почему-то...
Скучно и тошно было мне при КПСС.
Я вглядывался в мой родной город и видел, как все люди соревнуются.
В умении жить - сладко пить, есть, создавать муравейник.
А мне хотелось чего-нибудь такого - особого, большого.
Думал, что XX век, четвёрная его четверть, совершенно особое время.
О чём мы забывали постоянно.
Космос, электроника, кибернетика, страшные масштабы, скорости, ТВ, обилие газет...
"Знамя труда" выходила бОльшим тиражом, чем столичные журналы во времена Достоевского.
Думал, что это совершенно особое время.
Совершенно другого отношения к себе требующее.
Других мыслей, другой культуры, другой этики, другой музыки, другой литературы...
Но, кроме особого времени, нужно было постоянно помнить об уникальности страны, в которой жили.
О, я другой такой страны не знаю.
Рерих? Но что мне было до Рериха?!
Ну да, полезно почитать.
Но жить-то приходилось в Коврове советском образца 1984 г.!
А теперь я живу в Коврове эРФном образца 2019 г.
В котором дают плоды посаженное и посеянное в 1984-м.
В котором люди по-прежнему соревнуются в умении жить - сладко пить, есть, создавать муравейник.
Теперь для этого гораздо больше возможностей.
У "Знамени труда" тираж теперь 10.000 (я главным редактором довёл его в 95-м до 43.000).
Газета теперь приватизирована Пулемётным заводом.
Земляки-ковровчане мои тексты не читают, в соцсетях перестали общаться.
Хотя я знаю и умею в журналистике и литературе в сто раз больше, чем в 1984-м.
И мечтал, что хоть бы что-нибудь произошло в стране... потрясло.
Ибо надоела тогда болотная вонь страшно, до постоянной тошноты.
Спасение находилось лишь в гедонизме - ибо жить мне было трудно.
Хорошо хоть, что работал в газете - там всё же было относительно вольно...
Но при этом я мечтал уйти из "Знамени труда".
На этот раз редактором фабричной многотиражки "Абельмановка".
Хотел иметь свою газету, пусть и фабричную.
Готов был жертвовать качеством за инициативу!
Много читал, как всегда, всякого и разного, от Маркса ("Немецкая идеология" - о Штирнере) до Рериха и Д. Лихачёва ("Литература - реальность - литература").
Терпеливо листая Маркса, окончательно понял, что никогда не смогу стать марксистом.
У Лихачёва мне тогда вот что понравилось:
"Литература, больше всего ищущая правды во всех её видах, сильнее всего стремится оттолкнуться от канонов и традиций.
Публицистичность в хорошем и широком значении этого слова приводит к разрушению устойчивой формы.
«Стыдливость формы», столь свойственная русской литературе во все века её существования, диктуется волей к правде, боязнью фальши, косности и пафосности, боязнью несвободы и отграниченности от реальности, от жизни."
Я тогда мечтал стать писателем.
Хотел мир осмысливать через писательство.
Мой друг писатель Павел Сергеев меня убеждал: хватит гипнотизировать планку, нужно начинать прыгать.
Но я так и не начал, почему-то...
Скучно и тошно было мне при КПСС.
Я вглядывался в мой родной город и видел, как все люди соревнуются.
В умении жить - сладко пить, есть, создавать муравейник.
А мне хотелось чего-нибудь такого - особого, большого.
Думал, что XX век, четвёрная его четверть, совершенно особое время.
О чём мы забывали постоянно.
Космос, электроника, кибернетика, страшные масштабы, скорости, ТВ, обилие газет...
"Знамя труда" выходила бОльшим тиражом, чем столичные журналы во времена Достоевского.
Думал, что это совершенно особое время.
Совершенно другого отношения к себе требующее.
Других мыслей, другой культуры, другой этики, другой музыки, другой литературы...
Но, кроме особого времени, нужно было постоянно помнить об уникальности страны, в которой жили.
О, я другой такой страны не знаю.
Рерих? Но что мне было до Рериха?!
Ну да, полезно почитать.
Но жить-то приходилось в Коврове советском образца 1984 г.!
А теперь я живу в Коврове эРФном образца 2019 г.
В котором дают плоды посаженное и посеянное в 1984-м.
В котором люди по-прежнему соревнуются в умении жить - сладко пить, есть, создавать муравейник.
Теперь для этого гораздо больше возможностей.
У "Знамени труда" тираж теперь 10.000 (я главным редактором довёл его в 95-м до 43.000).
Газета теперь приватизирована Пулемётным заводом.
Земляки-ковровчане мои тексты не читают, в соцсетях перестали общаться.
Хотя я знаю и умею в журналистике и литературе в сто раз больше, чем в 1984-м.