Игорь Волгин: «Главная страсть Достоевского - это Россия».
Это интервью с руководителем моей дипломной работы Игорем Волгиным в 2012-м.
Тема работы (1978 г.) была - "Трагедия подполья. "Подполье" как социально-психологический феномен" (по повести Ф.М. Достоевского "Записки из подполья").
Символично, что, когда я пришёл устраиваться на работу в "Литературную газету" (2001 г.), в "предбаннике" у Юрия Полякова я встретил Игоря Леонидовича Волгина.
Вот такая метафизическая связь явлений.
А сейчас открыл текст своей дипломной работы - она мне нравится и сегодня.
Культура
Писатель Игорь Волгин: «Главная страсть Достоевского - это Россия». Часть I
18 января 09:17
ВЛАДИМИР ПОЛЯКОВ
Недавно исполнилось 190 лет со дня рождения Фёдора Михайловича Достоевского. А в феврале - годовщина смерти великого писателя. О его значении для мировой и российской культуры мы беседуем с одним из лучших достоеведов, доктором филологических наук, основателем и президентом Фонда Достоевского, лауреатом премии Правительства РФ в области культуры за серию книг о жизни и творчестве великого писателя Игорем ВОЛГИНЫМ.
Игорь Волгин.
- Мир воспринимает Достоевского как некий «магический кристалл», сквозь который можно просмотреть русскую душу. Это, говоря современным языком, его «бренд». Но дело ещё и в том, что Достоевский - это мы.
Нам - как роду человеческому - необходимо знать: не посрамил ли нашего имени один из нас - тот, кому было много дано и кто, по общему мнению, составляет соль земли.
Сохранил ли он лицо - в радости и в печали, в сиянии славы и под ударами рока, в минуту общественных ликований и в годину гражданских смут? Мы желаем понять, как одолевал он сопротивление жизни и истории, чтобы совпасть с ними в их вечном созидательном деле.
Ф. М. Достоевский.
Для всего человечества Достоевский - это акт самопознания. Он показал миру предельные возможности человеческого гения. Как показывают это великие математики, физики или художники.
Человечество не изменилось к лучшему, но зато стало значительно больше понимать о себе, о своём самодвижении, своей судьбе.
Хотя опыт самопознания мир, увы, не освоил. Он по-прежнему лежит в грехе, во зле и, очевидно, ещё долго будет находиться в этом состоянии.
XX век прошёл под знаком Достоевского. То, что с Россией случилось, - это тоже своего рода теоретическое преступление.
Теория воплотилась в практике. Как у Раскольникова: сначала статья, потом убийство. Об этом хорошо сказал недавно умерший Юрий Карякин.
Казалось, что вот уже XXI век, всё в прошлом, новая эпоха. Но Достоевский опять востребован. И духовно, и как большая нравственная величина.
- Для Вас что всего важней и дороже в Достоевском?
- В нём, говоря общо, для меня важен дар понимания Другого. Недаром он, по выражению русского физиолога Алексея Алексеевича Ухтомского, обладал «доминантой на лицо другого». То есть мощной способностью вживаться в чужое состояние, в чужой психический мир, видеть в другом равноценное с собой бытие.
В Достоевском поражает его умение проникнуть в «подполье» человека, в невидимую подводную часть айсберга. Способность познания потаённого в людях. Понимание двойственной природы человека, когда идеалы Мадонны и Содома уживаются, как это ни грустно.
Достоевский - и утопист, и антиутопист одновременно. Он говорит об эфемерности, зыбкости «чистого» счастья, не испытанного, не проведённого через страдания. Такое счастье всегда ненадёжно. Истинное счастье если и не подкреплено страданием, то, во всяком случае, имеет его в виду.
Достоевский жалеет человека, сострадает ему. В названии его первого романа различим не один лишь любезный русскому интеллигентному уху социальный акцент.
«Бедные люди» - это как бы вздох мировой скорби, вздох по всему роду человеческому (бедные люди!) а не только горевание об отсутствии вещественных благ. Бедный человек - человек несчастный, несовершенный, далёкий от идеала.
Это почти божественная печаль о слабом и одиноком человеческом существе и вместе с тем - его собственная горестная самооценка. Имя первого сочинения Достоевского - эпиграф ко всей его будущей прозе.
И ещё. Главная (и, кажется, единственная) страсть Достоевского сосредоточена на России.
В чём усматривает он главную красоту предмета?
«Что правда для человека как лица, то пусть остаётся правдой и для всей нации. Да, конечно, можно проиграть временно, обеднеть на время, лишиться рынков, уменьшить производство, возвысить дороговизну. Но пусть зато останется нравственно здоров организм нации - и нация, несомненно, более выиграет, даже и материально», - вот ядро всей «государственной философии» Достоевского. То есть - неделимость морали. Совесть как единственный критерий жизнеповедения - будь то государство или частное лицо. Это означает не что иное, как внесение христианского сознания в сферу практической политики.
Автор «Дневника писателя» всерьёз настаивает на том, что он именует «утопическим пониманием истории»:
«Нет, надо чтоб и в политических организмах была признана та же правда, та самая Христова правда, как и для каждого верующего. Хоть где-нибудь да должна же сохраняться эта правда, хоть какая-нибудь из наций да должна же светить. Иначе что же будет: всё затемнится, замешается и потонет в цинизме».
Единственный портретный рисунок Достоевского в рукописи «Дневника писателя» 1876-1877 гг.
Сколь ни горестно это сознавать, следует сказать: нынешняя Россия, несмотря на все наши ритуальные заклинания, всё больше удаляется от Достоевского (как и он удаляется от неё).
Снисходительно признаваемая миром в качестве бывшего поприща специфических - то есть нравственных - исканий (не имеющих, впрочем, прямого касательства к устроению «цивилизованной» жизни), она всё чаще причисляется к сонму исторических маргиналов, завершивших свою мировую судьбу.
У нас сегодня есть немалые шансы сделаться греками третьего тысячелетия, которые за умеренную мзду будут бодро водить любознательных интуристов по руинам некогда цветущей культуры, по нашим взятым под опеку ЮНЕСКО метафизическим Парфенонам: Пушкину, Достоевскому, Толстому и т. д.
Отторгнутые от государственного тела России, они неизбежно превратятся в филологическую химеру, точно так же, как равнодушный к их «умствованиям» народ - в простой (по выражению Шатова из «Бесов») этнографический материал.
Достоевский не мыслит России без одушевляющей её «высшей идеи», которая бы оправдывала наше присутствие в мире. Конечно, можно признать подобную веру национальным (навязчивым!) бредом. Однако это был бы уже исторический плагиат.
Стараясь огласить доверенную ему весть, автор «Карамазовых» поспешал из последних сил. Он жил «на разрыв аорты» - и аорта разорвалась буквально, материализовав поэтическую метафору грядущего века.
Став нашим национальным архетипом, Достоевский - именно в силу этого - мыслит архетипами мировыми: текст принадлежит всем. Но может быть, он, этот текст (как и вся русская классика XIX века), и есть та национальная идея?
Россия - идефикс Достоевского. Поэтому он хотел бы вместить в пределы русского духа весь мировой исторический смысл.
- Кажется, Вы начинали свои занятия Достоевским с «Дневника писателя», который до Вас никем не изучался?
- «Дневник писателя» занимает особое место в творчестве Достоевского и в истории русской литературы и журналистики.
Задуманный как своего рода хроника текущих событий и написанный «одним пером», он стал единственным в тогдашней России моножурналом - автором, издателем и редактором которого являлся один человек (термин «означенное периодическое сочинение», как затейливо выразился Николай I в разрешении на издание пушкинского «Современника», приложим скорее к позднему детищу Достоевского).
Возникнув в качестве авторской рубрики в журнале «Гражданин» (1873), «Дневник писателя» трансформировался в самостоятельное ежемесячное издание (1876-77).
Его тираж колебался от четырёх до шести тысяч экземпляров - это сопоставимо с тиражами крупнейших современных ему отечественных изданий.
Именно «Дневник писателя» сделал его автора одним из духовных лидеров нации.
Ни один из романов Достоевского не вызывал такого видимого общественного резонанса.
Внешне «нехудожественный» (за исключением нескольких вошедших в него беллетристических произведений), «сиюминутный», «Дневник» обрёл почти мгновенную популярность.
- Почему так получилось?
- Во-первых, сыграла роль сама личность писателя, «вдруг» нашедшего свободную нишу в современном ему медийном пространстве (вряд ли кто-либо другой мог бы эту нишу заполнить).
А во-вторых - назрела потребность появления такого рода издания, которое своим неповторимым индивидуальным характером отличалось бы от всего репертуара российской печати.
Попытка говорить с аудиторией «поверх барьеров», от первого лица, под видом «дневниковости» обсуждать волнующие общество проблемы - всё это принесло неожиданный издательский успех.
Титульный лист «Дневника писателя» за 1876 г.
Выход «Дневника» совпал с историческим переломом, с событиями на Балканах, с подъёмом национального духа и Восточной войной. (И вскоре Россия окажется, по словам Достоевского, «на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной».) Зазвучавший на всю страну одинокий писательский голос привлёк немало сердец.
Был создан прецедент обратной связи (в «Дневнике писателя» иногда видят далёкий прообраз Интернета).
Поток писем, хлынувший в адрес автора-издателя (а мне довелось многие из этих писем, хранившихся в архивах, обнародовать впервые), отразил практически весь спектр российского образованного общества.
Достоевскому писали студенты и священники, учителя и чиновники, идеалисты и циники, правдолюбцы и потенциальные самоубийцы. Конечно, эта эпистолярия не сравнима с той колоссальной по объёму корреспонденцией, которая стекалась в начале XX в. в Ясную Поляну. Но начало прямому диалогу автор - читатель было положено.
Ни один из романов Достоевского не вызвал такого ощутимого общественного резонанса, такого живого и непосредственного читательского отклика.
Только после того, как автор «Преступления и наказания» поставил себя в прямые отношения с читающей Россией, только после того, как он заговорил с ней от первого лица и попытался разрушить вечную преграду, отделяющую писателя от читателя, - только тогда, неожиданно для себя самого, он оказался в фокусе жгучего общественного интереса.
Очевидно, мы имеем дело с одним из интереснейших парадоксов русского общественного сознания.
Трём российским гениям - Гоголю, Достоевскому, Толстому - в какой-то момент становится мало одной литературы. Они вдруг начинают стремиться к тому, чем писатель как будто бы вовсе не обязан заниматься: они желают установить новое соотношение между искусством и действительностью.
Они жаждут воссоединить течение обыденной жизни с её идеальным смыслом, сделать этот смысл мировой поведенческой нормой. Иначе - придать самой действительности новый образ. «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, публицистика позднего Толстого и, наконец, «Дневник писателя» - всё это (в разной мере) и есть реализация этого неодолимого стремления.
- Для них это был прорыв к читателю - «сквозь» литературу?
- Да, для Гоголя, а затем для Толстого и Достоевского самым главным становится то, что, как они полагают, «больше» литературы: жизнетворчество.
Их высшей целью было изменение самого состава жизни, новое жизнеустроение.
Но повторю: предупреждения Достоевского никак не повлияли на протекание российской исторической жизни. И он в этом смысле не одинок.
Возьмите русский Серебряный век - «Вехи», Бердяева, Розанова, Шестова, Франка и других. Всё было ими высказано. Они всё видели, чувствовали и знали, что может со страной произойти и с миром. И интеллигенция это всё читала. И что? Это чему-то помешало? Нет, к сожалению.
Весь духовный опыт Серебряного века был смыт. Сброшен с «парохода современности» или отбыл за рубеж на «философском пароходе».
Ни романистика, ни публицистика не повлияли на ход русской истории. Хотя, конечно, влияли на судьбы отдельных людей.
Но можно ли говорить об «ограниченности» литературы? Бесспорно, Ленин и Сталин воздействовали на историческую действительность в значительно большей мере, чем Достоевский и Толстой. И всё же…
Русская литература, будучи по своему духу литературой христианской, транслировала эти идеи и в советский период.
Транслировала «в подсознание» нации те идеалы, которые были выработаны русской словесностью в XIX веке - они в какой-то мере просочились и в советскую цивилизацию. Хотела власть этого или не хотела. Другое дело, что делали с этими идеалами, как трактовали…
Недавно я выступал на юбилейном вечере - 200-летии Белинского. Ведь кого из него сделали? Русская школа утилизировала его «пламенный облик», навязав многим поколениям школяров набор каких-то незыблемых истин. Большевики в свою очередь не только признали Белинского, но и повысили его в чине.
«Он учился у писателей, - сказано в одном учебном пособии 1950 года, - но в гораздо большей степени учил их. И он имел на это моральное право».
Такая патерналистская модель вполне устраивала новую власть, ибо подразумевалось, что за отсутствием равномощного авторитета миссию педагога и опекуна (своего рода «коллективного Белинского») самоотверженно берёт на себя государство.
Белинского перестали читать: в нём стали выискивать указания. Белинским начали бить рапповцев и троцкистов, попутчиков и безродных космополитов, Ахматову и Зощенко, и т. д., и т. п. Как удивила бы его такая судьба!
Кстати, у Достоевского с Белинским были очень сложные отношения - от взаимного восторга и полного приятия до полного отторжения. Это тоже история нашего духа.
- Чем сейчас занят Фонд Достоевского?
- И российское общество Достоевского, и фонд сегодня озабочены воссозданием мемориального места в деревне Даровое (Зарайский район) в 150 км от Москвы.
По моему глубокому убеждению, Достоевский - писатель московский. Хотя чаще про него говорят, что петербуржский. Но он родился в Москве и жил здесь до 16 лет. И вообще его круг идей связан с московской почвой.
Его христианство, его система взглядов - это не Петербург. Он весь повёрнут к Москве, хотя жил в Петербурге. Его почвенничество идёт от московских корней.
Даровое - место чрезвычайно важное. Ведь в 1831 году отец Достоевского, Михаил Андреевич, врач Мариинской больницы, деревню эту купил, и семья каждое лето проводила здесь. Важнейшие годы, формировавшие Федю, прошли в Даровом. Там ведь можно музей детства Достоевского создать.
Фонд выпустил огромную книгу «Хроника рода Достоевских». Она наследует уникальной книге 1933 года Волоцкого. Он просчитал несколько сот персонажей. Начиная с XIV века. Мы продолжили заниматься этой проблемой. Нашли около сотни новых персонажей. Книга в три раза больше прежней.
Мы восстановили потерянные звенья в XVIII веке, там были провалы. Достоевский сам не знал своих ближайших предков. Не знал отчества деда Андрея Григорьевича, униатского священника (перешедшего в православие) в родовом селе Войтовцы. Там родился отец писателя, была большая родня.
В книге много новых документов: письма дочери Любови, дневники брата. Род Достоевского и все боковые ветви прослежены до наших дней. Чрезвычайно интересные судьбы.
Я приложил к тому свои главы-очерки «Родные и близкие». О жене Анне Григорьевне подробно, о пасынке Паше Исаеве; исследую внутрисемейные отношения, предков, отца, историю первой жены Марии Дмитриевны. Ведь жена в России больше, чем жена...
Окончание следует.
http://file-rf.ru/analitics/460
Тема работы (1978 г.) была - "Трагедия подполья. "Подполье" как социально-психологический феномен" (по повести Ф.М. Достоевского "Записки из подполья").
Символично, что, когда я пришёл устраиваться на работу в "Литературную газету" (2001 г.), в "предбаннике" у Юрия Полякова я встретил Игоря Леонидовича Волгина.
Вот такая метафизическая связь явлений.
А сейчас открыл текст своей дипломной работы - она мне нравится и сегодня.
Культура
Писатель Игорь Волгин: «Главная страсть Достоевского - это Россия». Часть I
18 января 09:17
ВЛАДИМИР ПОЛЯКОВ
Недавно исполнилось 190 лет со дня рождения Фёдора Михайловича Достоевского. А в феврале - годовщина смерти великого писателя. О его значении для мировой и российской культуры мы беседуем с одним из лучших достоеведов, доктором филологических наук, основателем и президентом Фонда Достоевского, лауреатом премии Правительства РФ в области культуры за серию книг о жизни и творчестве великого писателя Игорем ВОЛГИНЫМ.
Игорь Волгин.
- Мир воспринимает Достоевского как некий «магический кристалл», сквозь который можно просмотреть русскую душу. Это, говоря современным языком, его «бренд». Но дело ещё и в том, что Достоевский - это мы.
Нам - как роду человеческому - необходимо знать: не посрамил ли нашего имени один из нас - тот, кому было много дано и кто, по общему мнению, составляет соль земли.
Сохранил ли он лицо - в радости и в печали, в сиянии славы и под ударами рока, в минуту общественных ликований и в годину гражданских смут? Мы желаем понять, как одолевал он сопротивление жизни и истории, чтобы совпасть с ними в их вечном созидательном деле.
Ф. М. Достоевский.
Для всего человечества Достоевский - это акт самопознания. Он показал миру предельные возможности человеческого гения. Как показывают это великие математики, физики или художники.
Человечество не изменилось к лучшему, но зато стало значительно больше понимать о себе, о своём самодвижении, своей судьбе.
Хотя опыт самопознания мир, увы, не освоил. Он по-прежнему лежит в грехе, во зле и, очевидно, ещё долго будет находиться в этом состоянии.
XX век прошёл под знаком Достоевского. То, что с Россией случилось, - это тоже своего рода теоретическое преступление.
Теория воплотилась в практике. Как у Раскольникова: сначала статья, потом убийство. Об этом хорошо сказал недавно умерший Юрий Карякин.
Казалось, что вот уже XXI век, всё в прошлом, новая эпоха. Но Достоевский опять востребован. И духовно, и как большая нравственная величина.
- Для Вас что всего важней и дороже в Достоевском?
- В нём, говоря общо, для меня важен дар понимания Другого. Недаром он, по выражению русского физиолога Алексея Алексеевича Ухтомского, обладал «доминантой на лицо другого». То есть мощной способностью вживаться в чужое состояние, в чужой психический мир, видеть в другом равноценное с собой бытие.
В Достоевском поражает его умение проникнуть в «подполье» человека, в невидимую подводную часть айсберга. Способность познания потаённого в людях. Понимание двойственной природы человека, когда идеалы Мадонны и Содома уживаются, как это ни грустно.
Достоевский - и утопист, и антиутопист одновременно. Он говорит об эфемерности, зыбкости «чистого» счастья, не испытанного, не проведённого через страдания. Такое счастье всегда ненадёжно. Истинное счастье если и не подкреплено страданием, то, во всяком случае, имеет его в виду.
Достоевский жалеет человека, сострадает ему. В названии его первого романа различим не один лишь любезный русскому интеллигентному уху социальный акцент.
«Бедные люди» - это как бы вздох мировой скорби, вздох по всему роду человеческому (бедные люди!) а не только горевание об отсутствии вещественных благ. Бедный человек - человек несчастный, несовершенный, далёкий от идеала.
Это почти божественная печаль о слабом и одиноком человеческом существе и вместе с тем - его собственная горестная самооценка. Имя первого сочинения Достоевского - эпиграф ко всей его будущей прозе.
И ещё. Главная (и, кажется, единственная) страсть Достоевского сосредоточена на России.
В чём усматривает он главную красоту предмета?
«Что правда для человека как лица, то пусть остаётся правдой и для всей нации. Да, конечно, можно проиграть временно, обеднеть на время, лишиться рынков, уменьшить производство, возвысить дороговизну. Но пусть зато останется нравственно здоров организм нации - и нация, несомненно, более выиграет, даже и материально», - вот ядро всей «государственной философии» Достоевского. То есть - неделимость морали. Совесть как единственный критерий жизнеповедения - будь то государство или частное лицо. Это означает не что иное, как внесение христианского сознания в сферу практической политики.
Автор «Дневника писателя» всерьёз настаивает на том, что он именует «утопическим пониманием истории»:
«Нет, надо чтоб и в политических организмах была признана та же правда, та самая Христова правда, как и для каждого верующего. Хоть где-нибудь да должна же сохраняться эта правда, хоть какая-нибудь из наций да должна же светить. Иначе что же будет: всё затемнится, замешается и потонет в цинизме».
Единственный портретный рисунок Достоевского в рукописи «Дневника писателя» 1876-1877 гг.
Сколь ни горестно это сознавать, следует сказать: нынешняя Россия, несмотря на все наши ритуальные заклинания, всё больше удаляется от Достоевского (как и он удаляется от неё).
Снисходительно признаваемая миром в качестве бывшего поприща специфических - то есть нравственных - исканий (не имеющих, впрочем, прямого касательства к устроению «цивилизованной» жизни), она всё чаще причисляется к сонму исторических маргиналов, завершивших свою мировую судьбу.
У нас сегодня есть немалые шансы сделаться греками третьего тысячелетия, которые за умеренную мзду будут бодро водить любознательных интуристов по руинам некогда цветущей культуры, по нашим взятым под опеку ЮНЕСКО метафизическим Парфенонам: Пушкину, Достоевскому, Толстому и т. д.
Отторгнутые от государственного тела России, они неизбежно превратятся в филологическую химеру, точно так же, как равнодушный к их «умствованиям» народ - в простой (по выражению Шатова из «Бесов») этнографический материал.
Достоевский не мыслит России без одушевляющей её «высшей идеи», которая бы оправдывала наше присутствие в мире. Конечно, можно признать подобную веру национальным (навязчивым!) бредом. Однако это был бы уже исторический плагиат.
Стараясь огласить доверенную ему весть, автор «Карамазовых» поспешал из последних сил. Он жил «на разрыв аорты» - и аорта разорвалась буквально, материализовав поэтическую метафору грядущего века.
Став нашим национальным архетипом, Достоевский - именно в силу этого - мыслит архетипами мировыми: текст принадлежит всем. Но может быть, он, этот текст (как и вся русская классика XIX века), и есть та национальная идея?
Россия - идефикс Достоевского. Поэтому он хотел бы вместить в пределы русского духа весь мировой исторический смысл.
- Кажется, Вы начинали свои занятия Достоевским с «Дневника писателя», который до Вас никем не изучался?
- «Дневник писателя» занимает особое место в творчестве Достоевского и в истории русской литературы и журналистики.
Задуманный как своего рода хроника текущих событий и написанный «одним пером», он стал единственным в тогдашней России моножурналом - автором, издателем и редактором которого являлся один человек (термин «означенное периодическое сочинение», как затейливо выразился Николай I в разрешении на издание пушкинского «Современника», приложим скорее к позднему детищу Достоевского).
Возникнув в качестве авторской рубрики в журнале «Гражданин» (1873), «Дневник писателя» трансформировался в самостоятельное ежемесячное издание (1876-77).
Его тираж колебался от четырёх до шести тысяч экземпляров - это сопоставимо с тиражами крупнейших современных ему отечественных изданий.
Именно «Дневник писателя» сделал его автора одним из духовных лидеров нации.
Ни один из романов Достоевского не вызывал такого видимого общественного резонанса.
Внешне «нехудожественный» (за исключением нескольких вошедших в него беллетристических произведений), «сиюминутный», «Дневник» обрёл почти мгновенную популярность.
- Почему так получилось?
- Во-первых, сыграла роль сама личность писателя, «вдруг» нашедшего свободную нишу в современном ему медийном пространстве (вряд ли кто-либо другой мог бы эту нишу заполнить).
А во-вторых - назрела потребность появления такого рода издания, которое своим неповторимым индивидуальным характером отличалось бы от всего репертуара российской печати.
Попытка говорить с аудиторией «поверх барьеров», от первого лица, под видом «дневниковости» обсуждать волнующие общество проблемы - всё это принесло неожиданный издательский успех.
Титульный лист «Дневника писателя» за 1876 г.
Выход «Дневника» совпал с историческим переломом, с событиями на Балканах, с подъёмом национального духа и Восточной войной. (И вскоре Россия окажется, по словам Достоевского, «на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной».) Зазвучавший на всю страну одинокий писательский голос привлёк немало сердец.
Был создан прецедент обратной связи (в «Дневнике писателя» иногда видят далёкий прообраз Интернета).
Поток писем, хлынувший в адрес автора-издателя (а мне довелось многие из этих писем, хранившихся в архивах, обнародовать впервые), отразил практически весь спектр российского образованного общества.
Достоевскому писали студенты и священники, учителя и чиновники, идеалисты и циники, правдолюбцы и потенциальные самоубийцы. Конечно, эта эпистолярия не сравнима с той колоссальной по объёму корреспонденцией, которая стекалась в начале XX в. в Ясную Поляну. Но начало прямому диалогу автор - читатель было положено.
Ни один из романов Достоевского не вызвал такого ощутимого общественного резонанса, такого живого и непосредственного читательского отклика.
Только после того, как автор «Преступления и наказания» поставил себя в прямые отношения с читающей Россией, только после того, как он заговорил с ней от первого лица и попытался разрушить вечную преграду, отделяющую писателя от читателя, - только тогда, неожиданно для себя самого, он оказался в фокусе жгучего общественного интереса.
Очевидно, мы имеем дело с одним из интереснейших парадоксов русского общественного сознания.
Трём российским гениям - Гоголю, Достоевскому, Толстому - в какой-то момент становится мало одной литературы. Они вдруг начинают стремиться к тому, чем писатель как будто бы вовсе не обязан заниматься: они желают установить новое соотношение между искусством и действительностью.
Они жаждут воссоединить течение обыденной жизни с её идеальным смыслом, сделать этот смысл мировой поведенческой нормой. Иначе - придать самой действительности новый образ. «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, публицистика позднего Толстого и, наконец, «Дневник писателя» - всё это (в разной мере) и есть реализация этого неодолимого стремления.
- Для них это был прорыв к читателю - «сквозь» литературу?
- Да, для Гоголя, а затем для Толстого и Достоевского самым главным становится то, что, как они полагают, «больше» литературы: жизнетворчество.
Их высшей целью было изменение самого состава жизни, новое жизнеустроение.
Но повторю: предупреждения Достоевского никак не повлияли на протекание российской исторической жизни. И он в этом смысле не одинок.
Возьмите русский Серебряный век - «Вехи», Бердяева, Розанова, Шестова, Франка и других. Всё было ими высказано. Они всё видели, чувствовали и знали, что может со страной произойти и с миром. И интеллигенция это всё читала. И что? Это чему-то помешало? Нет, к сожалению.
Весь духовный опыт Серебряного века был смыт. Сброшен с «парохода современности» или отбыл за рубеж на «философском пароходе».
Ни романистика, ни публицистика не повлияли на ход русской истории. Хотя, конечно, влияли на судьбы отдельных людей.
Но можно ли говорить об «ограниченности» литературы? Бесспорно, Ленин и Сталин воздействовали на историческую действительность в значительно большей мере, чем Достоевский и Толстой. И всё же…
Русская литература, будучи по своему духу литературой христианской, транслировала эти идеи и в советский период.
Транслировала «в подсознание» нации те идеалы, которые были выработаны русской словесностью в XIX веке - они в какой-то мере просочились и в советскую цивилизацию. Хотела власть этого или не хотела. Другое дело, что делали с этими идеалами, как трактовали…
Недавно я выступал на юбилейном вечере - 200-летии Белинского. Ведь кого из него сделали? Русская школа утилизировала его «пламенный облик», навязав многим поколениям школяров набор каких-то незыблемых истин. Большевики в свою очередь не только признали Белинского, но и повысили его в чине.
«Он учился у писателей, - сказано в одном учебном пособии 1950 года, - но в гораздо большей степени учил их. И он имел на это моральное право».
Такая патерналистская модель вполне устраивала новую власть, ибо подразумевалось, что за отсутствием равномощного авторитета миссию педагога и опекуна (своего рода «коллективного Белинского») самоотверженно берёт на себя государство.
Белинского перестали читать: в нём стали выискивать указания. Белинским начали бить рапповцев и троцкистов, попутчиков и безродных космополитов, Ахматову и Зощенко, и т. д., и т. п. Как удивила бы его такая судьба!
Кстати, у Достоевского с Белинским были очень сложные отношения - от взаимного восторга и полного приятия до полного отторжения. Это тоже история нашего духа.
- Чем сейчас занят Фонд Достоевского?
- И российское общество Достоевского, и фонд сегодня озабочены воссозданием мемориального места в деревне Даровое (Зарайский район) в 150 км от Москвы.
По моему глубокому убеждению, Достоевский - писатель московский. Хотя чаще про него говорят, что петербуржский. Но он родился в Москве и жил здесь до 16 лет. И вообще его круг идей связан с московской почвой.
Его христианство, его система взглядов - это не Петербург. Он весь повёрнут к Москве, хотя жил в Петербурге. Его почвенничество идёт от московских корней.
Даровое - место чрезвычайно важное. Ведь в 1831 году отец Достоевского, Михаил Андреевич, врач Мариинской больницы, деревню эту купил, и семья каждое лето проводила здесь. Важнейшие годы, формировавшие Федю, прошли в Даровом. Там ведь можно музей детства Достоевского создать.
Фонд выпустил огромную книгу «Хроника рода Достоевских». Она наследует уникальной книге 1933 года Волоцкого. Он просчитал несколько сот персонажей. Начиная с XIV века. Мы продолжили заниматься этой проблемой. Нашли около сотни новых персонажей. Книга в три раза больше прежней.
Мы восстановили потерянные звенья в XVIII веке, там были провалы. Достоевский сам не знал своих ближайших предков. Не знал отчества деда Андрея Григорьевича, униатского священника (перешедшего в православие) в родовом селе Войтовцы. Там родился отец писателя, была большая родня.
В книге много новых документов: письма дочери Любови, дневники брата. Род Достоевского и все боковые ветви прослежены до наших дней. Чрезвычайно интересные судьбы.
Я приложил к тому свои главы-очерки «Родные и близкие». О жене Анне Григорьевне подробно, о пасынке Паше Исаеве; исследую внутрисемейные отношения, предков, отца, историю первой жены Марии Дмитриевны. Ведь жена в России больше, чем жена...
Окончание следует.
http://file-rf.ru/analitics/460