Муся
История страны и жизнь одного человека...
Оригинал взят у algref в Муся
Весной, через несколько дней, как мы отметили девяностопятилетие мамы, она умерла. Семейное горе я не стал бы выносить людям, когда б жизнь и смерть мамы не были бы так сплетены со всеобщей нашей историей.
Мама родилась в 1919 году во время обстрела Мариуполя кораблями черноморского флота, перешедшими на время под флаг Махно. Отец моей мамы Макар был печником из крестьян курской губернии, которого в Мариуполь забросили Первая мировая и гражданские войны, мама Ефросинья была из рыбачек. Ефросинья родила Макару двух девочек и мальчика, старшую Марию, Мусю, мою маму.
Бабушка Фрося, как большинство жителей многонационального южнобережного котла Российской империи, была смешанных кровей: какой-то долей украинкой, какой-то гречанкой, полькой... кстати, грек наградил все потомство большим носом.. Но маму почему-то записали украинкой. Возможно, лишь по той причине, что Мариуполь был отделен Украине. В общем, в те времена вопросом национальности никто в семье особенно не заботился. В последствии и я стал украинцем согласно советскому паспорту.
Мама училась в хорошей школе Мариуполя, хотя жила далеко от центра, в комсомольской юности была пионервожатой и даже носила сумку с противогазом, имеется такая фотография в семейном альбоме. От других девочек ее отличали рыжие конопушки и невероятная синева глаз, которой пленился в конечном счете и мой отец, вернувшись с фронта...
Войну мама встретила в Мелитополе на следующее утро после студенческого бала, на котором кавалер упустил ее в крутом па, и она проехалась на попе по диагонали актового зала... На фронт мужской курс тракторного института уходил полным составом, а три девочки этого курса оставались в тылу, как тогда думали. Курс строем проходил перед девочками, и каждый целовал их, как иконы.
Немцы взяли Мариуполь без боя, город стоял вдали от магистральной линии. ...моя двоюродная бабушка Поля до конца дней не могла спокойно слушать немецкую речь - плакала. Немцы провели по городу пленных матросов, скрученных друг с другом колючей проволокой, под автоматами, со взбесившимися собаками по периметру. Матросы срывали тельняшки и бросали под ноги. Их погрузили на баржу и затопили. Когда матросы прошли, улица осталась покрытой ковром окровавленных тельняшек и черных бушлатов... Такую же картину Мусе довелось увидеть еще раз в другие времена: зэки, амнистированные в пятьдесят третьем году по смерти Сталина, взбунтовались, бунт жестоко подавили, а зэков провели по Магадану в порт в окружении конвоя и собак. Зэки срывали черные бушлаты, серые ватники и бросали под ноги...
Но боялись в Мариуполе все же не немцев, а полицаев. Дважды Муся стояла на краю жизни: разыскивали тех, кто расклеивал ночами сводки Совинформбюро, написанные от руки под копирку. Дважды время останавливалось: полицай встает на табурет и снимает с печки коробку с елочными игрушками, в которых спрятаны лампы радиоприемника... полицай берет невесомые истертые фиолетовые листочки - что это? - в пачке между копирками, по которым обводились девичьи вышивки, хранились и другие - с запечатленными на них текстами листовок... И оба раза Господь отводил глаза палачам. Расстреливали во дворе у яблонь.
Освободили Мариуполь тоже без боя... В затаившийся, будто вымерший южный город, хоронившийся по погребам и огородам от немецкого угона, с ходу вошли танки... Тишина и рокот моторов... Наши..? «На-ши-и!!!»... И река, море, океан цветов..! На танках сидели усталые бойцы, совсем дети, темнолицие, раскосые, чумазые... Их обнимали, целовали, заглядывали в лица, совали какую-то еду... Наши!
О годах оккупации не говорили вслух, и мать вне семьи не говорила. В последний год войны она родила девочку, мою сестру, имя которой выбирали все - родственники и соседи, жили очень тесно. Девочку назвали Элеонорой.
Диплом Муся защищала в Москве, где жила на Арбате в комнате у сестры своего ближайшего соседа по Мариуполю. Здесь ее и увидел мой отец, только что демобилизованный с фронта. Свадьбу «сыграли», купив буханку черного хлеба, проходя мимо загса в Староконюшенном. Отец, горный инженер, с молодой женой и двухлетней дочерью поехал на Колыму добывать золото для страны. Возможно, это был спасительный шаг для семьи: над отцом, прожившим двадцатые года в США, встретившим на Эльбе американскую армию, нависла угроза отправиться на Колыму под конвоем. С собой в качестве валюты взяли махорку и мешок лука.
От золотоносного прииска у матери, южной девочки, остались два самых первых острейших воспоминания: замороженное огромными кругами молоко, которое кололи и носили в простынях, и праздничное открытие катка на Первое мая. В Магадане родился я, и, прожив несколько дней, чуть не умер от простуды, обо мне просто забыли, спасали мать, бившуюся в послеродовой горячке. На Колыме срок - десять лет, копейка в копейку, раньше не выбраться. Но можно остаться и навсегда: как и в оккупации - одно неловкое движение, неосторожное слово - и ты превращен в пыль.
Однако жизнь - не череда бед, рождались дети, были праздники, розыгрыши, цветы. Мать вырастила, в нашей магаданской барачной комнатке в четырнадцать метров, розовый куст из черенка, чудом найденного в снегу в тридцатиградусный мороз. Но в этой же комнате рос в кадке и огромный фикус! (А проживали в комнате, между прочим, пять человек, и здесь же за занавеской помещалась тумбочка с примусом и ночное ведро...)
Мария Макаровна всю жизнь проработала на автобазах и около машин экономистом, я помню эти огромные листы с бесконечными цифрами. Экономист - важнейшая фигура социалистического предприятия - он подгонял реальную выработку под План, но так, чтобы показать прирост не больше пяти процентов: меньше - лишат премии, больше - увеличат план. Она и ночами считала и пересчитывала: месячный, квартальный, годовой... Тридцать лет! И как же мне жаль, до слез, этих в пустую растраченных сил живого человека..!
Последние годы мама жила у Эллы в семье из четырех женщин четырех поколений: мать, дочь, дочь и дочь. Вместе, на диване в ряд, они представляли трогательное зрелище неразрывности жизни - от старости к сияющему в шелковых кудрях младенчеству. Сногсшибательную синеву глаз мама сохранила до последних лет.
Мама вязала, как и ее мама, бабушка Фрося, только бабушка вязала белые кружева из ниток, а мама вязала «в цвете». И когда к концу жизни появилась возможность вязать из красивой шерсти, а не из распущенных сношенных вещей, она начала составлять яркие своеобычные композиции: одеяла, пледы, платки, которые дарились друзьям в разные улицы, города и страны мира. Больше всего мама боялась, что у нее кончится шерсть. У нее была своя неприкосновенная территория, комнатка в одну кровать, и она уходила туда беседовать с фотографиями. Ясность памяти и мысли она сохраняла до последнего года жизни.
Но странное дело, чем ближе к вечности она подходила, тем мысль ее глубже погружалась в детство... Из воспоминаний ушла война, многие годы бывшая доминантой такого рода, что любые разговоры сводились в конечном счете к ней, ушла Колыма, даже мой отец занимал все меньше и меньше мыслей. Но пришли воспоминания об ее отце, печнике, о том, как он приносил мороженое, возвращаясь летним вечером с работы, как однажды, после ремонта печи на карамельной фабрике, вернулся домой вымазанный карамелью с головы до ног, и Фрося растворила карамель со всей его одежды и сапог, а потом выпарила, и каждый из детей получил по невиданной конфете - янтарному леденцу, величиной с кулак. ... ей снился страшный индюк, увиденный впервые у бабушки в курской деревне, куда ее крошечную вывезли, спасая от голода...
Мама живо интересовалась политикой и сериалами, но... Но в Киеве случился «майдан»...
Она слушала новости сочувственно относясь к киевлянам, но вдруг увидела молодых людей в полицейской форме и закричала: «Полицаи! Почему полицаи..?!» С этого мгновения началось резкое ухудшение.
Она на время как будто впала в забытье, а потом вдруг заговорила по украинки..! Она заговорила на другом языке! «Почему, мама, почему ты так говоришь?» Никто в семье, ни Фрося, ни Макар, никто в ближнем кругу, зная украинский, никогда не использовал его, как домашний язык, и вдруг..! «Прэ и прэ...» - ответила мама. Что случилось с ее сознанием никто не знает. И угасала она очень быстро.
Она лежала с полными слез глазами, взяв кого-нибудь из нас за руку и молчала. А через три дня после того, как мы собрались к ней на ее девяностопятилетие, тихо отошла.
И удивительное дело: ее, никогда не покидавшую пределы Союза, отпевали по всему миру, даже на другом континенте..!
Оригинал взят у algref в Муся
Весной, через несколько дней, как мы отметили девяностопятилетие мамы, она умерла. Семейное горе я не стал бы выносить людям, когда б жизнь и смерть мамы не были бы так сплетены со всеобщей нашей историей.
Мама родилась в 1919 году во время обстрела Мариуполя кораблями черноморского флота, перешедшими на время под флаг Махно. Отец моей мамы Макар был печником из крестьян курской губернии, которого в Мариуполь забросили Первая мировая и гражданские войны, мама Ефросинья была из рыбачек. Ефросинья родила Макару двух девочек и мальчика, старшую Марию, Мусю, мою маму.
Бабушка Фрося, как большинство жителей многонационального южнобережного котла Российской империи, была смешанных кровей: какой-то долей украинкой, какой-то гречанкой, полькой... кстати, грек наградил все потомство большим носом.. Но маму почему-то записали украинкой. Возможно, лишь по той причине, что Мариуполь был отделен Украине. В общем, в те времена вопросом национальности никто в семье особенно не заботился. В последствии и я стал украинцем согласно советскому паспорту.
Мама училась в хорошей школе Мариуполя, хотя жила далеко от центра, в комсомольской юности была пионервожатой и даже носила сумку с противогазом, имеется такая фотография в семейном альбоме. От других девочек ее отличали рыжие конопушки и невероятная синева глаз, которой пленился в конечном счете и мой отец, вернувшись с фронта...
Войну мама встретила в Мелитополе на следующее утро после студенческого бала, на котором кавалер упустил ее в крутом па, и она проехалась на попе по диагонали актового зала... На фронт мужской курс тракторного института уходил полным составом, а три девочки этого курса оставались в тылу, как тогда думали. Курс строем проходил перед девочками, и каждый целовал их, как иконы.
Немцы взяли Мариуполь без боя, город стоял вдали от магистральной линии. ...моя двоюродная бабушка Поля до конца дней не могла спокойно слушать немецкую речь - плакала. Немцы провели по городу пленных матросов, скрученных друг с другом колючей проволокой, под автоматами, со взбесившимися собаками по периметру. Матросы срывали тельняшки и бросали под ноги. Их погрузили на баржу и затопили. Когда матросы прошли, улица осталась покрытой ковром окровавленных тельняшек и черных бушлатов... Такую же картину Мусе довелось увидеть еще раз в другие времена: зэки, амнистированные в пятьдесят третьем году по смерти Сталина, взбунтовались, бунт жестоко подавили, а зэков провели по Магадану в порт в окружении конвоя и собак. Зэки срывали черные бушлаты, серые ватники и бросали под ноги...
Но боялись в Мариуполе все же не немцев, а полицаев. Дважды Муся стояла на краю жизни: разыскивали тех, кто расклеивал ночами сводки Совинформбюро, написанные от руки под копирку. Дважды время останавливалось: полицай встает на табурет и снимает с печки коробку с елочными игрушками, в которых спрятаны лампы радиоприемника... полицай берет невесомые истертые фиолетовые листочки - что это? - в пачке между копирками, по которым обводились девичьи вышивки, хранились и другие - с запечатленными на них текстами листовок... И оба раза Господь отводил глаза палачам. Расстреливали во дворе у яблонь.
Освободили Мариуполь тоже без боя... В затаившийся, будто вымерший южный город, хоронившийся по погребам и огородам от немецкого угона, с ходу вошли танки... Тишина и рокот моторов... Наши..? «На-ши-и!!!»... И река, море, океан цветов..! На танках сидели усталые бойцы, совсем дети, темнолицие, раскосые, чумазые... Их обнимали, целовали, заглядывали в лица, совали какую-то еду... Наши!
О годах оккупации не говорили вслух, и мать вне семьи не говорила. В последний год войны она родила девочку, мою сестру, имя которой выбирали все - родственники и соседи, жили очень тесно. Девочку назвали Элеонорой.
Диплом Муся защищала в Москве, где жила на Арбате в комнате у сестры своего ближайшего соседа по Мариуполю. Здесь ее и увидел мой отец, только что демобилизованный с фронта. Свадьбу «сыграли», купив буханку черного хлеба, проходя мимо загса в Староконюшенном. Отец, горный инженер, с молодой женой и двухлетней дочерью поехал на Колыму добывать золото для страны. Возможно, это был спасительный шаг для семьи: над отцом, прожившим двадцатые года в США, встретившим на Эльбе американскую армию, нависла угроза отправиться на Колыму под конвоем. С собой в качестве валюты взяли махорку и мешок лука.
От золотоносного прииска у матери, южной девочки, остались два самых первых острейших воспоминания: замороженное огромными кругами молоко, которое кололи и носили в простынях, и праздничное открытие катка на Первое мая. В Магадане родился я, и, прожив несколько дней, чуть не умер от простуды, обо мне просто забыли, спасали мать, бившуюся в послеродовой горячке. На Колыме срок - десять лет, копейка в копейку, раньше не выбраться. Но можно остаться и навсегда: как и в оккупации - одно неловкое движение, неосторожное слово - и ты превращен в пыль.
Однако жизнь - не череда бед, рождались дети, были праздники, розыгрыши, цветы. Мать вырастила, в нашей магаданской барачной комнатке в четырнадцать метров, розовый куст из черенка, чудом найденного в снегу в тридцатиградусный мороз. Но в этой же комнате рос в кадке и огромный фикус! (А проживали в комнате, между прочим, пять человек, и здесь же за занавеской помещалась тумбочка с примусом и ночное ведро...)
Мария Макаровна всю жизнь проработала на автобазах и около машин экономистом, я помню эти огромные листы с бесконечными цифрами. Экономист - важнейшая фигура социалистического предприятия - он подгонял реальную выработку под План, но так, чтобы показать прирост не больше пяти процентов: меньше - лишат премии, больше - увеличат план. Она и ночами считала и пересчитывала: месячный, квартальный, годовой... Тридцать лет! И как же мне жаль, до слез, этих в пустую растраченных сил живого человека..!
Последние годы мама жила у Эллы в семье из четырех женщин четырех поколений: мать, дочь, дочь и дочь. Вместе, на диване в ряд, они представляли трогательное зрелище неразрывности жизни - от старости к сияющему в шелковых кудрях младенчеству. Сногсшибательную синеву глаз мама сохранила до последних лет.
Мама вязала, как и ее мама, бабушка Фрося, только бабушка вязала белые кружева из ниток, а мама вязала «в цвете». И когда к концу жизни появилась возможность вязать из красивой шерсти, а не из распущенных сношенных вещей, она начала составлять яркие своеобычные композиции: одеяла, пледы, платки, которые дарились друзьям в разные улицы, города и страны мира. Больше всего мама боялась, что у нее кончится шерсть. У нее была своя неприкосновенная территория, комнатка в одну кровать, и она уходила туда беседовать с фотографиями. Ясность памяти и мысли она сохраняла до последнего года жизни.
Но странное дело, чем ближе к вечности она подходила, тем мысль ее глубже погружалась в детство... Из воспоминаний ушла война, многие годы бывшая доминантой такого рода, что любые разговоры сводились в конечном счете к ней, ушла Колыма, даже мой отец занимал все меньше и меньше мыслей. Но пришли воспоминания об ее отце, печнике, о том, как он приносил мороженое, возвращаясь летним вечером с работы, как однажды, после ремонта печи на карамельной фабрике, вернулся домой вымазанный карамелью с головы до ног, и Фрося растворила карамель со всей его одежды и сапог, а потом выпарила, и каждый из детей получил по невиданной конфете - янтарному леденцу, величиной с кулак. ... ей снился страшный индюк, увиденный впервые у бабушки в курской деревне, куда ее крошечную вывезли, спасая от голода...
Мама живо интересовалась политикой и сериалами, но... Но в Киеве случился «майдан»...
Она слушала новости сочувственно относясь к киевлянам, но вдруг увидела молодых людей в полицейской форме и закричала: «Полицаи! Почему полицаи..?!» С этого мгновения началось резкое ухудшение.
Она на время как будто впала в забытье, а потом вдруг заговорила по украинки..! Она заговорила на другом языке! «Почему, мама, почему ты так говоришь?» Никто в семье, ни Фрося, ни Макар, никто в ближнем кругу, зная украинский, никогда не использовал его, как домашний язык, и вдруг..! «Прэ и прэ...» - ответила мама. Что случилось с ее сознанием никто не знает. И угасала она очень быстро.
Она лежала с полными слез глазами, взяв кого-нибудь из нас за руку и молчала. А через три дня после того, как мы собрались к ней на ее девяностопятилетие, тихо отошла.
И удивительное дело: ее, никогда не покидавшую пределы Союза, отпевали по всему миру, даже на другом континенте..!