Всего лишь фантики.
И кто это придумал "счастливое детство" - липовая формулировка - деревянные буковки, безыдейный лозунг, песочный постулат - пёстрый фантик и смятые золотинки внутри, предательски повторяющие форму настоящей конфетки, наверное шоколадной, ладненько прямоугольной, гладенько коричневой, почти глянцевой, пахнущей ванилью... и давным давно съеденной шутником-шутом-зазнайкой, чьи ужимки и прыжки так очевидно балаганны. Счастливое детство. Я помню именно "счастливое-детство" и холодный параллелепипед внутри. А ещё параллельное, пленительное и непризнанное, навсегда ушедшее вместе со счастливым-детством.
Днём мальчик Сеня носился по колхозным закоулкам с тополиной саблей наперевес, падал с клёнов и вскрывал лягушек, разбивал чужие носы и собственные коленки, а вечером девочка Ксеня, изумрудно леопардовая после обработки всех бесчисленных полевых ранений, забиралась с пачкой фломастеров и тетрадкой под стол, чтобы рисовать святых и общаться с Дьяволом.
Под столом было хорошо и маленькая лампа с лебединой шеей, кусок жёсткого зелёного ковра и багровой плюшевой скатерти с томными густыми кистями, а ещё запах плесени, печали и тройного одеколона, которым Ксеня заправляла фломастеры. Под столом было тихо и место на двоих - СВ в экспрессе "Колхоз-Неведомые Дали", и фломастеры шуршали под нервный стук колёс всегда немного испуганного сердца. Второй был огромный, графитово-чёрный, со змеиной пластичностью йога он упаковывал своё холодное тело в компактный сосредоточенный узел и смотрел, смотрел, почти всегда молча. Лишь изредка тыкал въедливым кончиком чёрного пальца в тетрадку, и высвобождая облако ледяного утробного шёпота, меланхолично осведомлялся: "А может нарисуешь на нимбе синенький узорчик?" Ксеня всегда нежно любила ультрамарин, а в сочетании с жёлтым кадмием он выглядел особенно драматично, добавлял вычурной красоты и торжественности... отрешённости от дел человеческих... Хотя ксениным святым торжественность была без надобности, они пили чай на лавочке в парке, болтали, играли в бадминтон, вязали шарфики тонкими спицами и даже рукавицы, полосатые носки и перчатки, крутили "Утомлённое-солнце" на старом шипящем патефоне, в общем жили безобидной и вполне себе мирской жизнью. Иногда ксенины святые совершали милые глупости, что неизменно забавляло второго, растягивало тонкие чёрные губы в забористо зубастой улыбке и даже внимательные глаза цвета переспелой сливы немножко светлели - "Дай-ка я поставлю на посылку свою печать," говорил он и снова тыкал твёрдым кончиком пальца в тетрадку, словно помечая нарисованную коробочку невидимым почтовым штемпелем, дабы воображаемая почта не промахнулась и доставила варежки и шарфики строго по назначению - прямо в Ад. Ведь в Аду очень холодно, и надеясь хоть как-то облегчить страдания тамошних обитателей ксенины святые не покладая рук трудились в едином порыве, дабы снабдить несчастных чулочно-носочной продукцией собственного производства. Дьяволу это нравилось и он неизменно помечал посылочки.
В этом укромном подстолии было так много покоя и полноты, упокоенной защищённости, почти загробной жизни, там было действительно холодно и хорошо, там был друг, который в общем-то не нуждался в друзьях, но почему-то приходил и оставался, подолгу вслушиваясь в шорох фломастеров, и добавляя цвета в рисунки. Однажды он сказал: "Ссориться можно только с добрыми. Добрые умеют правильно ссориться. Когда-то мы с братом постоянно ругались и всё было наперекосяк - никто не хотел уступить. Однажды брат так сильно меня разозлил и обидел, что я нырнул на самое дно моря и даже глубже и остался сидеть там тысячу лет, а может быть и дольше. Брат звал меня сквозь толщу воды, кричал и уговаривал, а я сидел и молчал, ни за что не желая откликнуться. Тогда брат взял да и плюнул в море, тут уж я не выдержал и вынырнул с явным намерением подраться, но брат был так рад меня видеть, что мы тут же помирились и больше не ссорились. Правда под морским дном оказалось довольно хорошо и теперь я бываю там часто. А вот брат ни разу туда не спускался, похоже у него клаустрофобия, но это секрет."
Он не всегда приходил сам, иногда присылал вместо себя двух маленьких демонов, ужасно шумных - рисовать с ними было совершенно невозможно. В такие вечера Ксеня складывала под стол сломанных кукол и овсяные печеньки, а сама уходила на веранду слушать старые пластинки и пить чай с молоком, пока демоны ели овсяное угощение и чинили кукол.
Но однажды Сеня с дуру разболтал дворовым мальчишкам про ксениных демонов и всё закончилось. Мальчишки конечно же не поверили в сенины "сказки", а Дьявол ушёл по-английски прихватив с собой демонов, рисунки и кулёк с овсяными печеньками...
...На самом деле я не помню как именно закончились подстольные бдения - просто вдруг, как и счастливое детство выдохлось и пересохло вместе с волокнистым нутром старых немецких фломастеров, освежёванным последней порцией тройного одеколона. Да и стола того давно уже нет, как и дома в котором он когда-то стоял.
Днём мальчик Сеня носился по колхозным закоулкам с тополиной саблей наперевес, падал с клёнов и вскрывал лягушек, разбивал чужие носы и собственные коленки, а вечером девочка Ксеня, изумрудно леопардовая после обработки всех бесчисленных полевых ранений, забиралась с пачкой фломастеров и тетрадкой под стол, чтобы рисовать святых и общаться с Дьяволом.
Под столом было хорошо и маленькая лампа с лебединой шеей, кусок жёсткого зелёного ковра и багровой плюшевой скатерти с томными густыми кистями, а ещё запах плесени, печали и тройного одеколона, которым Ксеня заправляла фломастеры. Под столом было тихо и место на двоих - СВ в экспрессе "Колхоз-Неведомые Дали", и фломастеры шуршали под нервный стук колёс всегда немного испуганного сердца. Второй был огромный, графитово-чёрный, со змеиной пластичностью йога он упаковывал своё холодное тело в компактный сосредоточенный узел и смотрел, смотрел, почти всегда молча. Лишь изредка тыкал въедливым кончиком чёрного пальца в тетрадку, и высвобождая облако ледяного утробного шёпота, меланхолично осведомлялся: "А может нарисуешь на нимбе синенький узорчик?" Ксеня всегда нежно любила ультрамарин, а в сочетании с жёлтым кадмием он выглядел особенно драматично, добавлял вычурной красоты и торжественности... отрешённости от дел человеческих... Хотя ксениным святым торжественность была без надобности, они пили чай на лавочке в парке, болтали, играли в бадминтон, вязали шарфики тонкими спицами и даже рукавицы, полосатые носки и перчатки, крутили "Утомлённое-солнце" на старом шипящем патефоне, в общем жили безобидной и вполне себе мирской жизнью. Иногда ксенины святые совершали милые глупости, что неизменно забавляло второго, растягивало тонкие чёрные губы в забористо зубастой улыбке и даже внимательные глаза цвета переспелой сливы немножко светлели - "Дай-ка я поставлю на посылку свою печать," говорил он и снова тыкал твёрдым кончиком пальца в тетрадку, словно помечая нарисованную коробочку невидимым почтовым штемпелем, дабы воображаемая почта не промахнулась и доставила варежки и шарфики строго по назначению - прямо в Ад. Ведь в Аду очень холодно, и надеясь хоть как-то облегчить страдания тамошних обитателей ксенины святые не покладая рук трудились в едином порыве, дабы снабдить несчастных чулочно-носочной продукцией собственного производства. Дьяволу это нравилось и он неизменно помечал посылочки.
В этом укромном подстолии было так много покоя и полноты, упокоенной защищённости, почти загробной жизни, там было действительно холодно и хорошо, там был друг, который в общем-то не нуждался в друзьях, но почему-то приходил и оставался, подолгу вслушиваясь в шорох фломастеров, и добавляя цвета в рисунки. Однажды он сказал: "Ссориться можно только с добрыми. Добрые умеют правильно ссориться. Когда-то мы с братом постоянно ругались и всё было наперекосяк - никто не хотел уступить. Однажды брат так сильно меня разозлил и обидел, что я нырнул на самое дно моря и даже глубже и остался сидеть там тысячу лет, а может быть и дольше. Брат звал меня сквозь толщу воды, кричал и уговаривал, а я сидел и молчал, ни за что не желая откликнуться. Тогда брат взял да и плюнул в море, тут уж я не выдержал и вынырнул с явным намерением подраться, но брат был так рад меня видеть, что мы тут же помирились и больше не ссорились. Правда под морским дном оказалось довольно хорошо и теперь я бываю там часто. А вот брат ни разу туда не спускался, похоже у него клаустрофобия, но это секрет."
Он не всегда приходил сам, иногда присылал вместо себя двух маленьких демонов, ужасно шумных - рисовать с ними было совершенно невозможно. В такие вечера Ксеня складывала под стол сломанных кукол и овсяные печеньки, а сама уходила на веранду слушать старые пластинки и пить чай с молоком, пока демоны ели овсяное угощение и чинили кукол.
Но однажды Сеня с дуру разболтал дворовым мальчишкам про ксениных демонов и всё закончилось. Мальчишки конечно же не поверили в сенины "сказки", а Дьявол ушёл по-английски прихватив с собой демонов, рисунки и кулёк с овсяными печеньками...
...На самом деле я не помню как именно закончились подстольные бдения - просто вдруг, как и счастливое детство выдохлось и пересохло вместе с волокнистым нутром старых немецких фломастеров, освежёванным последней порцией тройного одеколона. Да и стола того давно уже нет, как и дома в котором он когда-то стоял.
Click to view