18 мая - день рождения Виталия Олеговича Кальпиди
анюта
Вот ты у меня какая...
вот ты какая! Анюта!
А.Чехов, “Анна на шее”
Стареет сентябрь китайских шмелей,
про север сирени написано в книжках,
да инициалы зачатых детей
у женщин на левых синеют лодыжках,
да что-то ещё неспроста начинает
светать и - светает, светает, светает...
Раздо́енных змей не горчит молоко,
мальчишка ломает стрекоз об коленку,
чтоб в чашечку этой коленки стекло
стекло, образуя в зазубринах пенку, -
не зря же природы фальшивый хрусталь
покрыл изнутри насекомую шваль.
Великие девушки злобной страны
живут на страницах с печатью высокой.
Они нарисованы, то есть видны
частично: белки́ с голубой поволокой,
прозрачные мочки неострых ушей
и тыльный пушок незапудренных шей.
Склерозные му́жи свой жалобный труд
чернильными пальцами сделали чисто,
и девушки эти буквально живут
то в левой, то в правой руке онаниста,
то в голосе гордой сиделки, пока
она мастурбирует слух старика.
Усатый прусак по прозванию Пруст
на головы девушек с остервененьем
просыпал ему предназначенный дуст,
но, пышного не прекращая цветенья,
жестокие девы в ужасных садах
от этого дуста чихают впотьмах.
Червивые крылья свободы своей
надели на острые плечи вороны.
В кустах голосит педераст-воробей,
как будто его покрывают грифоны.
Блестит пустота небольшого объёма,
вращая зелёную кровь водоёма.
Купальщица (а фрагментарно - змея)
себя из ночной вынимает рубашки
и не замечает, как ветра струя
синхронно хлопчатобумажной отмашке,
не чуя подлога, летит с высоты
подуть на фальшивый костёр наготы.
Прибрежная галька, где лёгкий ушиб
играет с прохладной щекоткою в прятки,
забыла, как предки теперешних рыб
отгрызли себе допотопные пятки,
как пятки, оставшись окаменевать,
прибрежною галькой учились лежать.
С рубашкою не прекращая возню,
до шеи - обычная Анна, а ниже -
Анюта-купальщица - попросту ню,
вот только три буквы легко и бесстыже
она через голову снимет рывком,
шагнувши по гальке босой босиком.
Пока она будет, как Руся, в пруду,
пока она будет, как Машенька, сохнуть,
я к берегу братьев её приведу,
отца, что от водки не мог не оглохнуть,
любовников названных выше девиц,
и прочих заинтересованных лиц
(тебя, например: ты бы тоже могла
смотреть на ночное купанье, тем паче
ля-ля-тополя и календула-ла
за музыкой произрастания спрячут
тебя от команды сирот и вдовцов),
и мы убедимся, в конце-то концов,
что́ сделали девушки с нашей страной,
особенно с нами, особенно - эта,
чья сильная шея скользит над водой
быстрей, чем мадамочка Антуанетта
плыла баттерфляем по тёплой и липкой
своей стометровке с чеширской улыбкой.
О как оскорбить мне их хочется! О,
волшебных, в бровях до виска и раскосых,
скрывавших под демисезонным пальто
секущиеся и секущие косы,
бегущих зимою по центру Калуги,
дыша на покрытые цыпками руки.
“За что же я их ненавижу? - спроси. -
За то, что их плечи не трогал в постели?
За то, что не сам тридцать вёрст отмесил,
чтоб десять минут на скрипучей качели
раскачивать нашу последнюю встречу?” -
спроси, говорю, - всё равно не отвечу.
О как отвратительны их голоса,
когда, пробегая по влажной лужайке,
девицы, как будто у них в волосах
запутались все прибалтийские чайки,
кричат, что любовь не бывает жестокой,
что икры порезаны острой осокой,
что рядом в малиннике бродит медведь,
что муж-офицер - это глупо и пошло,
что вот бы сейчас на бегу умереть,
но всё завершается визгом истошным:
“Маруся, Анюта, скорее, бегом,
тут Ванечка ловит Антона сачком!”
Лежат черепные коробки камней
и томик стихов рогоносца-арапа.
Наверно, за то, что вокруг сельдерей,
заложена книжка пучком пастернака -
иронию наинижайшего сорта
создатель использовал для натюрморта.
Тем временем (кстати, оно еще здесь?)
Анюта уж как-то совсем голословно
выходит на берег и пробует сесть,
поскольку мужчины почти поголовно
свой взгляд ощущают как вогнутый от
того, что не плоский у девы живот.
Ну, вышла. Ну, мы окружили её.
Ну, братья не знают, прилично ли с голой
обняться сестрой. Ну, протянет бельё
пьянчужка-отец, от смущения горло
прочистив... Спроси-ка меня, почему
я это придумал? Да по кочану!
Во-первых: я очень люблю тебя, во-
вторых: продолжается длиться “во-первых”,
а в тысяча триста четвёртых: никто
не знает, что русские девушки - стервы,
не злые, а нежные, влажные, как
влюбленный в свой первый укус вурдалак.
Из дырок на хлебе, из жилки виска,
из микрощекотки подмышек лягушки,
из читки стихов рукописных с листа,
в который чернильными пальцами Пушкин
вцепился, как клещ; из поволжских небес,
из леса, что взял и на ели залез,
а спрыгнул на сосны, осины, дубы;
из шляпки соломенной с лентой лиловой,
из маленькой денежки, из ерунды
кошачьих царапин и, кажется, снова
из читки, точнее, из слушанья устных
бесстыжих новелл на бестужевских курсах -
из этого девушки за полтора
столетья придумали формулу счастья:
“тоска-С4-разлука-О2-
О5-с-половиною-лет-не-встречаться-
и-вдруг-на-вокзале-железнодорожном-
при-муже-расплакаться-неосторожнО”...
......................................................................
Под Волоколамском на мокром шоссе
на старой, но верной своей BМW-шке
я шёл, не скажу, чтобы - очень. Как все
я шёл без особой, по-моему, спешки,
не сразу заметив, что стая стрекоз,
до смерти себя размязюкав, взасос
целует стекло лобовое. И вмиг
заклинило дворники. Сладкая злоба
меня осенила. Сорвавшись на крик,
что даже висок, а скорее, что оба
надулись сиреневой кровью, стуча
зубами, я выплеснул всё сгоряча:
“Да будьте вы прокляты, все до одной,
за то, что хотели любить и любили,
что перехлестнули пеньковой тоской
мужские, простименягосподи, выи,
что женщину вы научили мою
не с краю лежать, а лежать на краю
с глазами открытыми в сторону сна,
что пальцами, сколько бы раз ни пытался,
не мог их закрыть, что сегодня весна,
а я с февраля еще не улыбался,
что счастлив при этом я более чем,
и это кричу, непонятно зачем...”
Вот ты у меня какая...
вот ты какая! Анюта!
А.Чехов, “Анна на шее”
Стареет сентябрь китайских шмелей,
про север сирени написано в книжках,
да инициалы зачатых детей
у женщин на левых синеют лодыжках,
да что-то ещё неспроста начинает
светать и - светает, светает, светает...
Раздо́енных змей не горчит молоко,
мальчишка ломает стрекоз об коленку,
чтоб в чашечку этой коленки стекло
стекло, образуя в зазубринах пенку, -
не зря же природы фальшивый хрусталь
покрыл изнутри насекомую шваль.
Великие девушки злобной страны
живут на страницах с печатью высокой.
Они нарисованы, то есть видны
частично: белки́ с голубой поволокой,
прозрачные мочки неострых ушей
и тыльный пушок незапудренных шей.
Склерозные му́жи свой жалобный труд
чернильными пальцами сделали чисто,
и девушки эти буквально живут
то в левой, то в правой руке онаниста,
то в голосе гордой сиделки, пока
она мастурбирует слух старика.
Усатый прусак по прозванию Пруст
на головы девушек с остервененьем
просыпал ему предназначенный дуст,
но, пышного не прекращая цветенья,
жестокие девы в ужасных садах
от этого дуста чихают впотьмах.
Червивые крылья свободы своей
надели на острые плечи вороны.
В кустах голосит педераст-воробей,
как будто его покрывают грифоны.
Блестит пустота небольшого объёма,
вращая зелёную кровь водоёма.
Купальщица (а фрагментарно - змея)
себя из ночной вынимает рубашки
и не замечает, как ветра струя
синхронно хлопчатобумажной отмашке,
не чуя подлога, летит с высоты
подуть на фальшивый костёр наготы.
Прибрежная галька, где лёгкий ушиб
играет с прохладной щекоткою в прятки,
забыла, как предки теперешних рыб
отгрызли себе допотопные пятки,
как пятки, оставшись окаменевать,
прибрежною галькой учились лежать.
С рубашкою не прекращая возню,
до шеи - обычная Анна, а ниже -
Анюта-купальщица - попросту ню,
вот только три буквы легко и бесстыже
она через голову снимет рывком,
шагнувши по гальке босой босиком.
Пока она будет, как Руся, в пруду,
пока она будет, как Машенька, сохнуть,
я к берегу братьев её приведу,
отца, что от водки не мог не оглохнуть,
любовников названных выше девиц,
и прочих заинтересованных лиц
(тебя, например: ты бы тоже могла
смотреть на ночное купанье, тем паче
ля-ля-тополя и календула-ла
за музыкой произрастания спрячут
тебя от команды сирот и вдовцов),
и мы убедимся, в конце-то концов,
что́ сделали девушки с нашей страной,
особенно с нами, особенно - эта,
чья сильная шея скользит над водой
быстрей, чем мадамочка Антуанетта
плыла баттерфляем по тёплой и липкой
своей стометровке с чеширской улыбкой.
О как оскорбить мне их хочется! О,
волшебных, в бровях до виска и раскосых,
скрывавших под демисезонным пальто
секущиеся и секущие косы,
бегущих зимою по центру Калуги,
дыша на покрытые цыпками руки.
“За что же я их ненавижу? - спроси. -
За то, что их плечи не трогал в постели?
За то, что не сам тридцать вёрст отмесил,
чтоб десять минут на скрипучей качели
раскачивать нашу последнюю встречу?” -
спроси, говорю, - всё равно не отвечу.
О как отвратительны их голоса,
когда, пробегая по влажной лужайке,
девицы, как будто у них в волосах
запутались все прибалтийские чайки,
кричат, что любовь не бывает жестокой,
что икры порезаны острой осокой,
что рядом в малиннике бродит медведь,
что муж-офицер - это глупо и пошло,
что вот бы сейчас на бегу умереть,
но всё завершается визгом истошным:
“Маруся, Анюта, скорее, бегом,
тут Ванечка ловит Антона сачком!”
Лежат черепные коробки камней
и томик стихов рогоносца-арапа.
Наверно, за то, что вокруг сельдерей,
заложена книжка пучком пастернака -
иронию наинижайшего сорта
создатель использовал для натюрморта.
Тем временем (кстати, оно еще здесь?)
Анюта уж как-то совсем голословно
выходит на берег и пробует сесть,
поскольку мужчины почти поголовно
свой взгляд ощущают как вогнутый от
того, что не плоский у девы живот.
Ну, вышла. Ну, мы окружили её.
Ну, братья не знают, прилично ли с голой
обняться сестрой. Ну, протянет бельё
пьянчужка-отец, от смущения горло
прочистив... Спроси-ка меня, почему
я это придумал? Да по кочану!
Во-первых: я очень люблю тебя, во-
вторых: продолжается длиться “во-первых”,
а в тысяча триста четвёртых: никто
не знает, что русские девушки - стервы,
не злые, а нежные, влажные, как
влюбленный в свой первый укус вурдалак.
Из дырок на хлебе, из жилки виска,
из микрощекотки подмышек лягушки,
из читки стихов рукописных с листа,
в который чернильными пальцами Пушкин
вцепился, как клещ; из поволжских небес,
из леса, что взял и на ели залез,
а спрыгнул на сосны, осины, дубы;
из шляпки соломенной с лентой лиловой,
из маленькой денежки, из ерунды
кошачьих царапин и, кажется, снова
из читки, точнее, из слушанья устных
бесстыжих новелл на бестужевских курсах -
из этого девушки за полтора
столетья придумали формулу счастья:
“тоска-С4-разлука-О2-
О5-с-половиною-лет-не-встречаться-
и-вдруг-на-вокзале-железнодорожном-
при-муже-расплакаться-неосторожнО”...
......................................................................
Под Волоколамском на мокром шоссе
на старой, но верной своей BМW-шке
я шёл, не скажу, чтобы - очень. Как все
я шёл без особой, по-моему, спешки,
не сразу заметив, что стая стрекоз,
до смерти себя размязюкав, взасос
целует стекло лобовое. И вмиг
заклинило дворники. Сладкая злоба
меня осенила. Сорвавшись на крик,
что даже висок, а скорее, что оба
надулись сиреневой кровью, стуча
зубами, я выплеснул всё сгоряча:
“Да будьте вы прокляты, все до одной,
за то, что хотели любить и любили,
что перехлестнули пеньковой тоской
мужские, простименягосподи, выи,
что женщину вы научили мою
не с краю лежать, а лежать на краю
с глазами открытыми в сторону сна,
что пальцами, сколько бы раз ни пытался,
не мог их закрыть, что сегодня весна,
а я с февраля еще не улыбался,
что счастлив при этом я более чем,
и это кричу, непонятно зачем...”