СверхМодерн: «иначе-возможное» против универсума вечного «теперь». V
В течение трёх летних месяцев 2011 г. автором были составлены четыре статьи для энциклопедии общественного движения «Суть времени». По независящим от составителя причинам, осенью того же года энциклопедический проект прекратил своё существование. Прошло почти четыре года, но читая в LiveJournal статьи «сутевцев» и им сочувствующих, составителю представляется, что предлагаемые четыре статьи не потеряли свою актуальность в контексте ведущейся против России войны «soft power», так как «выросшие под портретом Маркса» (С. Кара-Мурза) гайдаро-чюбайсы и «народонаселение» - особенно научно-техническая интеллигенция позднего СССР, - двинулись вслед за своим цивилизационным референтом, не заметив, что Запад уже преодолел марксизм, а потому и нанёс России-СССР - своему цивилизационному врагу, - «хук» не «по Марксу» и... СССР не стало - «уноси готовенького».
«Цивилизация: слово - термин - теория» - это первая статья предлагаемого цикла. За ней следуют:
«Этнос - народ - нация - гражданское общество - глобальное общество - постобщество»
«Культура: регулятор общественных отношений и источник социальных энергий»
«СверхМодерн: "иначе-возможное" против универсума вечного "теперь"»
* * *
Оглавление
1. Введение
2. Модерн: генезис
2.1. Насколько специфична духовная система Запада?
2.2. Историческая динамика складывания специфики западной цивилизации
2.3. Роль революций в становлении западной цивилизации
2.4. Структурный плюрализм Запада: универсум для избранных
3. Кризис парадигмы Просвещения: вечное «теперь»
4. Источники открытия «иначе-возможного»
5. Политика как доминанта
6. Диалектика «вызова - ответа»
7. Кантовский априоризм культуры в суждениях о будущем
8. Две формы культурного априоризма
8.1. Программирующий априоризм
8.2. Реактивный априоризм
8.2.1. Номиналистическо-бихевиористское возражение
8.2.2. Возражение постмодернистских стратегий
9. Дороги, которых не миновать
9.1. Российская государственность как альтернатива «конца истории»
9.2. Социологическое значение Церкви как духовной власти
Источники
Ссылки
(Продолжение.)
8. Две формы культурного априоризма
Есть методологическая тонкость, которую важно не упустить из виду: мы прогнозируем не события как «вещи в себе», находящиеся по ту сторону нашего организованного человеческого бытия и смысла, а социально-исторический смысловой потенциал этих событий. И кантианские презумпции здесь вполне уместны: прогностика имеет дело не с трансцендентным миром «по ту сторону добра и зла», нейтральным к человечески значимым смыслам, а с трансцендентальным полем значений, которые образуются на основе культурно заданных реакций на внешние вызовы. Там, где эти «априори культуры» отсутствуют, там отсутствуют и человечески значимые события. При этом, трансцендентально-априорное поле культуры существует в двух формах: в форме программы, задаваемой культурной традицией (стереотипами и архетипами культуры) и в форме моральной и эстетической реакции на крайности сложившейся ситуации или события, «шокирующего» культуру. Первая форма априоризма создаёт линейное, преемственно-кумулятивное время, вторая - реактивно-циклическое время, включающее прямую и реактивную фазу или диалектику «вызова - ответа».
8.1. Программирующий априоризм
В эпоху Модерна произошла заметная реорганизация трансцендентального поля культуры: априоризм культурного наследия заметно сузился, априоризм культурных реакций, вытекающих из диалектики «вызова - ответа», расширился. В этом проявляется драматический парадокс Модерна, претендующего на господство линейного времени над циклическим. Сузив возможности традиционалистского программирования поведения, он сорвал все тормоза на пути реактивных энергий культуры, которые готовят как раз то будущее, которое пытались «заклясть» и предотвратить современники, перестаравшиеся в своём усердии и тем самым прогневившие исторический рок. В результате Модерн, претендующий на «заказанное», запланированное будущее в горизонте линейного времени, на самом деле провоцирует «реактивное», «мстящее» или возмущённое будущее, выступающее как фаза ответа на предыдущую фазу вызова.
Следовательно то, что нами обозначается как программирующий априоризм культуры, не надо путать с амбициями модернистских организаторов и плановиков будущего. Априорные программы действий, заложенные в традициях культуры, ничего общего не имеют с прометеевым задором покорителей мира, преобразователей природы и истории. Традиционалистский априоризм проявляется на уровне коллективного бессознательного - архетипов и комплексов, задающих канву коллективного поведения и коллективных реакций на вызовы судьбы и обстоятельств. Эти запрограммированные в культурной памяти реакции формируют определённое, символически закреплённое будущее, не дающее восторжествовать энтропийным процессам, в которых субъекты пассивно отдаются неупорядоченной стихии внешних воздействий.
Модернизаторы - борцы с «традиционалистской ментальностью», опустошающие кладовые культурной памяти, - ослабляют трансцендентальные структуры, ограждающие социум от стихий будущего. Драма модернизаций состоит в том, что компенсаторная активность социальных инженеров и менеджеров - носителей процесса рационализации, призванных прибрать к рукам хаос распадающегося традиционализма, - не способна заменить безыскусное законотворчество культуры, отличающееся ненавязчивой и неприметной всеохватностью. Ограничения процесса рационализации вытекают из известной теоремы К. Гёделя о принципиальной неполноте формализованных систем, содержащих прорехи, связанные с неявными допущениями и неэксплицированными связями и смыслами. Традиционалистские программы культурной памяти как раз и насыщены этими «неявными допущениями», которые нет нужды эксплицировать, переводя на язык бюрократического администрирования. Культура управляет нами, не администрируя, её императивы не выступают в форме заранее продуманных, экспертных предписаний.
На языке кибернетики это можно выразить как более высокую степень разнообразия сложившихся естественноисторических систем, по сравнению с искуственно сконструированными, рациональными. Этот дефицит разнообразия сконструированных модернистских систем, воздвигаемых на развалинах традиционного культурного космоса, и объясняет учащающиеся сюрпризы будущего, его опасную энтропию. Культура олицетворяет самоорганизацию, а модерн - «рационально-бюрократическую» (М. Вебер) организацию. Драма Модерна в том, что уничтожая механизмы мягкой самоорганизации, он не в состоянии компенсировать их механизмами искусственной организации, оказывающимися к тому же слишком жёсткими и затратными. Программы Модерна, по сравнению с неявными, имплицитными программами культуры, являются одновременно и слишком узкими, одномерными, и слишком жёсткими. Непредсказуемость будущего как «иного» выступает в этой перспективе в качестве реакции на одномерность и жёсткость. Это можно назвать косвенными, незапланированными эффектами модернизаций.
8.2. Реактивный априоризм
Ещё больше драматических сюрпризов готовит нам практика Модерна в областях, связанных со второй формой культурного априоризма, с реактивной фазой «вызова - ответа», которую Модерн сознательно активизирует. Если первую форму культурного априоризма можно обозначить как бессознательно-коллективистскую, задающую «подпороговые», не ощущаемые механизмы организации социального поведения, то вторая форма ближе к модернистскому эталону индивидуально осознанных реакций. В этой форме (в отличие от отвергаемой и дискредитируемой предыдущей) появляется человек Модерна как таковой - во всей его нетерпимости и запальчивости, в суеверном преклонении перед новыми учениями и злорадном истреблении недавних кумиров, когда обнаруживается несостоятельность возлагаемых на них утопических надежд.
Априоризм, связанный с реактивными фазами культуры, когда она взбунтовалась против неумеренных претензий настоящего и его крайностей, присущ культуре как наследнице катакомбной церкви, шлющей свои проклятия порочным господам мира сего. Гибель всемогущего Рима как мировой империи была предсказана в раннем христианстве, отражающем реакцию нового морального сознания на безудержный культ силы и самоуверенность властелинов мира - в обетовании «сирым» и «нищим духом» содержится априорно заложенная месть культуры, адресованная Современности, претендующей на вечность, на нескончаемое «линейное время», призванное укреплять и наращивать господство и силу тех, кто и так уже успел злоупотребить терпением небесных сил. Специфика новой эпохи, открытой сдвигами Модерна, проявляется в том, что такие реакции и контр-тенденции культуры становятся всё более быстрыми, а интервал, разделяющий фазу вызова и фазу неожиданного (а на самом деле априорно заданного) ответа, непрерывно сокращается. Человек Модерна, проявляющий себя, с одной стороны, как вольнолюбивый тираноборец, с другой - как потребитель, взыскующий готовых благ, и угождающий всем прихотям будущего, обладает небывалой способностью менять плюсы на минусы, прозелитический восторг и энтузиазм на беспощадную иронию и всесокрушающий нигилизм.
Отталкиваясь от теории Г. Гурвича [11], впервые отметившего плюрализм типов социального времени различных групп и обществ, можно заключить о неодинаковой их восприимчивости к качественно иному, «гетерогенному» будущему. Есть типы времени, практически не формирующие прогностических заданий: они характеризуются почти тотальным растворением в благополучном и размеренном настоящем, избегающем каких бы то ни было альтернатив. До недавнего времени таково было время современного западного истеблишмента, заразившего своим мирочувствием большинство среднего класса. Прогнозирование в таких обществах основывается на процедурах экстраполяции, в контексте которых движение неотличимо от покоя в духе ньютоновской механистической инерции. Есть тип эйфорического времени, характеризующий общества, добившиеся внезапных успехов на волне эффективной модернизации. Таково, пожалуй, время тихоокеанских «тигров». Вместо размеренных экстраполяций, будущее здесь раскрывается в рамках более драматичной дилеммы: продолжение ускоренной экспансии или угроза спада, заката, поражения.
Наиболее «мягкий» тип прогнозирования связан с дихотомиями в рамках двухфазового цикла. Например, Артур Шлезингер-младший выделяет такие фазы американской внутриполитической жизни как индивидуалистическая, связанная с самодеятельными установками экономического либерализма, и коллективистская, связанная с расширением прерогатив социального государства [12]. Политологи говорят о политическом цикле, фазами которого попеременно выступают то левая, социал-демократическая, характеризующаяся соответствующими ожиданиями и предпочтениями электората, то правая, консервативная, отражающая реакцию на крайности инфляционистской «демократии равенства» [13]. Г. Киссинджер [14] компетентно подтверждает правоту тех историков, которые установили наличие циклов во внешней политике США, характеризующихся чередованием изоляционистской и экспансионистской фаз.
В обществах, переживающих острый системный кризис, грозящий трагедиями распада и низвержения на дно отчаяния, реакция на обескураживающее настоящее провоцирует два качественно разных, хотя и перекрещивающихся типа сознания: с одной стороны, нетерпеливый утопизм, мнящий, что для воскрешения достаточно падения самого по себе и рассчитывающий на покровительство прогресса и другие гарантии счастливого исторического исхода, с другой - творческий альтернативизм, априорно исходящий из неизбежности контр-тенденций будущего, но не сводящий их к одному только обнадёживающему и спасительному варианту, а выстраивающий разные альтернативные сценарии. Так как бесконечное разнообразие возможного будущего само по себе в значительной мере нейтрализует преимущества заполучивших лучшие стартовые условия и даёт шансы проигравшим и потерпевшим. Более того, в мире действуют какие-то законы, наказующие инерционные типы поведения, наиболее свойственные «удачникам» и победителям, у которых меньше оснований менять свои установки и стратегии. Действие этих законов в материальном измерении раскрывается в тенденциях исчерпания ресурсных возможностей уже освоенной ниши, а в духовном измерении - в тенденциях иссякания воли и творческого вдохновения, отданных в услужение господам мира сего. В политике, как известно, служение сильным порождает, преимущественно, мелкие характеры и слабые идеи. Напротив, защита слабых и потерпевших даёт вдохновение, в ауре которого рождаются наиболее яркие таланты и характеры. Таким образом, разложение и иссякание превосходящей силы происходит одновременно на двух уровнях, объективном и субъективном, что само по себе готовит в ближайшем будущем либо вакуум, связанный с декадентскими и анархическими тенденциями, либо альтернативный миропорядок.
Итак, реактивный тип прогнозирования априори позволяет заглядывать в будущее на основании законов драмы, в которой прогнозируемый нами акт связан с предыдущим «реактивной связью». Суть этой драмы - связь двух фаз цикла. Чем ярче выражена в этой судьбоносной цепи фаза вызова, тем сильнее и неотвратимее она притягивает к себе «априорно заданное будущее» в виде фазы ответа. На это могут возникнуть два возражения.
8.2.1. Номиналистическо-бихевиористское возражение
А разве можно тот или иной тип настоящего структурировать в некую единую фазу? Разве бесчисленное множество фактов, явлений и тенденций, многие из которых противоречат друг другу, образуют нечто единое [15], к тому же обозначаемое словом из романтической лексики - «вызов»! Не является ли это неким антропоморфизмом, уподоблением мозаики настоящего персонифицированному замыслу?
Ответом на это возражение может послужить описание истории в любой возможной форме знания. С литературно-художественной точки зрения исторические эпохи выступают как стили, с политологической - как господствующие формы правления, с технико-экономической - как способы производства. Подобно тому как человек не может жить и выстраивать индивидуальную перспективу, не осуществляя процедуры идентификации, поколения так же идентифицируют себя тем или иным образом, формируя известное историческое «мы». Эпохи могут идентифицироваться в терминах гегемонии и борьбы с нею, войны и послевоенного периода, кризиса и его преодоления. Во всех этих случаях создаётся определённый образ, служащий поколенческой идентификации и связанных с нею возможностей коммуникации, кооперации, диалога, других стратегических игр, в которые играют между собой современники. При этом каждой эпохе присуща определённая односторонность, которая современниками вначале воспринимается как эпохальное преимущество и последнее слово истории. В этой односторонности и заложен вызов, ответ на который грядет из будущего.
Таким образом, при прогнозировании будущего как фазы ответа, нам необходимо как можно точнее определить специфическую односторонность настоящего, которая и представляет собой вызов. В этом смысле грядущее будущее не нейтрально, а входит в сферу культурно-смысловых значений, в основе которых лежит мотивация ответа. Если бы будущее было целиком нейтральным, оно не было бы человеческим будущим и в принципе не поддавалось бы осмыслению.
8.2.2. Возражение постмодернистских стратегий
Суть которых в том, чтобы избежать угрозы ответа посредством последовательной нейтрализации самого вызова. Нейтрализовать ответ будущего постмодернизм рассчитывает, переводя возможные альтернативы из исторического времени в пространство: давая голос «иному» немедленно, не дожидаясь, когда оно накопит реакцию отложенного и потому непримиримо-энергичного ответа. Например, однопартийные режимы, затыкающие голос оппозиции, готовят непредсказуемый для них ответ будущего, в котором оппозиция возьмёт свой, столь же односторонне-непримиримый реванш. Но если оппозицию поставить рядом, в одном и том же пространстве, и дать ей высказаться немедленно, драматургия политического историзма исчезает: последовательные фазы цикла превращаются в сосуществующие.
Постмодернизм, таким образом, уничтожает будущее время или историю на пути пространственного всесмешения, безбрежного релятивизма и всеядности. Вместо отложенных реплик, в которых заложена энергетика долгого ожидания и тираноборческой морали, ПостМодерн выстраивает плюралистическое пространство немедленных реплик, само многообразие которых предопределяет их взаимную нейтрализацию и лишает историю вектора. Словом, постмодернизм полон решимости преодолеть время посредством радикального увеличения вместительности пространства, становящегося «всеядным». Если прежде то, что не помещалось в суженном пространстве настоящего, просилось в будущее, откуда оно могло мстить настоящему, не давшему ему голоса, то теперь, как ожидается, безграничная поместительность и «многомерность» пространства лишает будущее энергетики ответа.
Этот тип постмодернистской «нейтрализации» будущего мог бы быть эффективным (а адепты ПостМодерна всерьёз на это рассчитывают) при следующих допущениях:
а) что победители и господа мира сего всерьёз готовы расстаться со всеми своими привилегиями и преимуществами и потесниться, давая место и право голоса потерпевшим и непреуспевшим;
б) что люди, сформированные определённой эпохой, доподлинно знают, в чём состоит их прискорбная односторонность и способны её преодолеть.
Первое допущение носит эмпирический характер, второе претендует на онтологические и антропологические выводы.
На эмпирические предположения надо и отвечать эмпирическими аргументами. Сегодня они касаются того, как ведут себя победители в холодной войне в масштабах мира или победители-приватизаторы в масштабах постсоветского пространства. В самом ли деле мы имеем дело с новым мировым порядком, где соперничество сверхдержав-гегемонов сменилось демократическим полицентризмом и универсальной системой участия, не знающей исключённых и отверженных? Беспристрастный взгляд свидетельствует, что это отнюдь не так, что обещанный плюрализм, и в масштабах миропорядка, и в масштабах постсоветского региона, на самом деле обернулся новой формой самонадеянного и нетерпимого монизма, не склонного считаться с законными интересами других. Как это неизменно случалось и в прошлом, нынешние гегемоны считают свою победу «полной и окончательной», а свои интересы - приоритетными.
Мало того, по некоторым критериям нынешние победители оказываются менее цивилизованными и терпимыми, чем прежние. Давно уже ткань цивилизованного общежития с такой силой не испытывалась на прочность как сейчас, в эпоху либертаризма, объявившего, что «униженные и оскорблённые» не имеют алиби и что естественный рыночный отбор надо признать главным, если не единственным, регулятором человеческих отношений. Легко догадаться, что если бы те, кто сегодня ратуют за ничем не стеснённый социал-дарвинистский отбор, занимали не господствующие, а ущемлённые позиции, они бы нашли аргументы против такого отбора. На поверку нейтральность рынка как бесстрастного выбраковщика «негодного человеческого материала» в мировом и национальном масштабах, является весьма сомнительной, не говоря уже о нравственной сомнительности «выбраковочных» процедур как таковых.
Сплошь и рядом мы видим употребление двойных стандартов. Странам Запада, несмотря на высокую конкурентоспособность их промышленности, позволено употреблять протекционистские меры и для защиты своей экономики, и для ограждения своего пространства от мигрантов с Востока и Юга; соответствующие меры, употребляемые странами не-Запада вызывают немедленное осуждение в качестве одиозных практик «закрытого общества». Странам Запада позволено объединяться в блоки и выстраивать единое интегрированное пространство; самые робкие намёки на реинтеграционные процессы в постсоветском пространстве пресекаются всеми мерами как проявление «русского империализма». На Западе могут существовать большие полиэтнические государства, где категорически запрещено «право на самоопределение вплоть до отделения» и всякие «этносуверенитеты»; законные попытки отстоять целостность полиэтнических государств на Востоке демократический Запад встречает в штыки.
Что же касается онтологических и антропологических допущений философии постмодернизма, то их сомнительность бросается в глаза ещё больше. В самом деле, является ли постмодернистский релятивизм, объявивший любые формы практик нравственно и культурно равноценными, действительным противоядием от прискорбной односторонности и одномерности, свойственной людям прежних эпох? Ведь как только культура рискует объявить все социальные практики равноценными, она тотчас же провоцирует энтропийные эффекты: наиболее примитивное и нравственно сомнительное начинает вытеснять всё рафинированное и сориентированное нормами. Нейтральность ПостМодерна на деле является картбланшем примитиву и варварству, всегда ждущим случая вырваться наружу и затопить общество.
Постмодернизм, призывающий культуру воздержаться от суждений и осуждений и устранить цензуру вкуса и морали, вольно или невольно посягает на достижения «осевого времени» (К. Ясперс), связанного с зарождением великих мировых религий. Откровения последних касаются, в частности, двух основополагающих моментов:
- воздержание от нравственной и культурной, духовной активности автоматически открывает дорогу худшему, торжеству злых стихий;
- более эффективной преградой этим стихиям в делах человеческих является не принуждение, а убеждение, и там где имеет место дефицит убеждения, неминуемо восторжествует принуждение как единственная альтернатива хаосу и торжеству наихудшего.
Не готовит ли постмодернизм, всеми силами подтачивающий основы нравственного и культурного убеждения, неожиданный реванш принуждения, причём в наиболее крайних формах, соответствующих крайностям высвобожденного ПостМодерном нигилизма?
Источники
1. Ерасов Б.С. Цивилизации. Универсалии и самобытность. М., 2002. С. 322-331.
2. Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование. М., 2002. С. 3-58.
3. Панарин А.С. Искушение глобализмом. М., 2003. С. 236-239.
4. Панарин А.С. Стратегическая нестабильность в XXI веке. М., 2004. С. 152-186, 235-263, 512-541.
Ссылки
[11] Gurvitch G. Le multiplicite de temps sociaux. P., 1958.
[12] Шлезингер Артур. Циклы американской истории. М., 1992.
[13] Lekello. La societe de conflits. P., 1979.
[14] Киссинджер Г. Дипломатия. М., 1997.
[15] Философия номинализма утверждает, что реально существуют лишь отдельные единицы, а общее (в том числе человеческое общество) - это всего лишь сумма отдельного. О бихевиоризме см. в этой статье «9.2. Социологическое значение Церкви как духовной власти». (Прим. сост.)
(Продолжение следует.)
«Цивилизация: слово - термин - теория» - это первая статья предлагаемого цикла. За ней следуют:
«Этнос - народ - нация - гражданское общество - глобальное общество - постобщество»
«Культура: регулятор общественных отношений и источник социальных энергий»
«СверхМодерн: "иначе-возможное" против универсума вечного "теперь"»
* * *
Оглавление
1. Введение
2. Модерн: генезис
2.1. Насколько специфична духовная система Запада?
2.2. Историческая динамика складывания специфики западной цивилизации
2.3. Роль революций в становлении западной цивилизации
2.4. Структурный плюрализм Запада: универсум для избранных
3. Кризис парадигмы Просвещения: вечное «теперь»
4. Источники открытия «иначе-возможного»
5. Политика как доминанта
6. Диалектика «вызова - ответа»
7. Кантовский априоризм культуры в суждениях о будущем
8. Две формы культурного априоризма
8.1. Программирующий априоризм
8.2. Реактивный априоризм
8.2.1. Номиналистическо-бихевиористское возражение
8.2.2. Возражение постмодернистских стратегий
9. Дороги, которых не миновать
9.1. Российская государственность как альтернатива «конца истории»
9.2. Социологическое значение Церкви как духовной власти
Источники
Ссылки
(Продолжение.)
8. Две формы культурного априоризма
Есть методологическая тонкость, которую важно не упустить из виду: мы прогнозируем не события как «вещи в себе», находящиеся по ту сторону нашего организованного человеческого бытия и смысла, а социально-исторический смысловой потенциал этих событий. И кантианские презумпции здесь вполне уместны: прогностика имеет дело не с трансцендентным миром «по ту сторону добра и зла», нейтральным к человечески значимым смыслам, а с трансцендентальным полем значений, которые образуются на основе культурно заданных реакций на внешние вызовы. Там, где эти «априори культуры» отсутствуют, там отсутствуют и человечески значимые события. При этом, трансцендентально-априорное поле культуры существует в двух формах: в форме программы, задаваемой культурной традицией (стереотипами и архетипами культуры) и в форме моральной и эстетической реакции на крайности сложившейся ситуации или события, «шокирующего» культуру. Первая форма априоризма создаёт линейное, преемственно-кумулятивное время, вторая - реактивно-циклическое время, включающее прямую и реактивную фазу или диалектику «вызова - ответа».
8.1. Программирующий априоризм
В эпоху Модерна произошла заметная реорганизация трансцендентального поля культуры: априоризм культурного наследия заметно сузился, априоризм культурных реакций, вытекающих из диалектики «вызова - ответа», расширился. В этом проявляется драматический парадокс Модерна, претендующего на господство линейного времени над циклическим. Сузив возможности традиционалистского программирования поведения, он сорвал все тормоза на пути реактивных энергий культуры, которые готовят как раз то будущее, которое пытались «заклясть» и предотвратить современники, перестаравшиеся в своём усердии и тем самым прогневившие исторический рок. В результате Модерн, претендующий на «заказанное», запланированное будущее в горизонте линейного времени, на самом деле провоцирует «реактивное», «мстящее» или возмущённое будущее, выступающее как фаза ответа на предыдущую фазу вызова.
Следовательно то, что нами обозначается как программирующий априоризм культуры, не надо путать с амбициями модернистских организаторов и плановиков будущего. Априорные программы действий, заложенные в традициях культуры, ничего общего не имеют с прометеевым задором покорителей мира, преобразователей природы и истории. Традиционалистский априоризм проявляется на уровне коллективного бессознательного - архетипов и комплексов, задающих канву коллективного поведения и коллективных реакций на вызовы судьбы и обстоятельств. Эти запрограммированные в культурной памяти реакции формируют определённое, символически закреплённое будущее, не дающее восторжествовать энтропийным процессам, в которых субъекты пассивно отдаются неупорядоченной стихии внешних воздействий.
Модернизаторы - борцы с «традиционалистской ментальностью», опустошающие кладовые культурной памяти, - ослабляют трансцендентальные структуры, ограждающие социум от стихий будущего. Драма модернизаций состоит в том, что компенсаторная активность социальных инженеров и менеджеров - носителей процесса рационализации, призванных прибрать к рукам хаос распадающегося традиционализма, - не способна заменить безыскусное законотворчество культуры, отличающееся ненавязчивой и неприметной всеохватностью. Ограничения процесса рационализации вытекают из известной теоремы К. Гёделя о принципиальной неполноте формализованных систем, содержащих прорехи, связанные с неявными допущениями и неэксплицированными связями и смыслами. Традиционалистские программы культурной памяти как раз и насыщены этими «неявными допущениями», которые нет нужды эксплицировать, переводя на язык бюрократического администрирования. Культура управляет нами, не администрируя, её императивы не выступают в форме заранее продуманных, экспертных предписаний.
На языке кибернетики это можно выразить как более высокую степень разнообразия сложившихся естественноисторических систем, по сравнению с искуственно сконструированными, рациональными. Этот дефицит разнообразия сконструированных модернистских систем, воздвигаемых на развалинах традиционного культурного космоса, и объясняет учащающиеся сюрпризы будущего, его опасную энтропию. Культура олицетворяет самоорганизацию, а модерн - «рационально-бюрократическую» (М. Вебер) организацию. Драма Модерна в том, что уничтожая механизмы мягкой самоорганизации, он не в состоянии компенсировать их механизмами искусственной организации, оказывающимися к тому же слишком жёсткими и затратными. Программы Модерна, по сравнению с неявными, имплицитными программами культуры, являются одновременно и слишком узкими, одномерными, и слишком жёсткими. Непредсказуемость будущего как «иного» выступает в этой перспективе в качестве реакции на одномерность и жёсткость. Это можно назвать косвенными, незапланированными эффектами модернизаций.
8.2. Реактивный априоризм
Ещё больше драматических сюрпризов готовит нам практика Модерна в областях, связанных со второй формой культурного априоризма, с реактивной фазой «вызова - ответа», которую Модерн сознательно активизирует. Если первую форму культурного априоризма можно обозначить как бессознательно-коллективистскую, задающую «подпороговые», не ощущаемые механизмы организации социального поведения, то вторая форма ближе к модернистскому эталону индивидуально осознанных реакций. В этой форме (в отличие от отвергаемой и дискредитируемой предыдущей) появляется человек Модерна как таковой - во всей его нетерпимости и запальчивости, в суеверном преклонении перед новыми учениями и злорадном истреблении недавних кумиров, когда обнаруживается несостоятельность возлагаемых на них утопических надежд.
Априоризм, связанный с реактивными фазами культуры, когда она взбунтовалась против неумеренных претензий настоящего и его крайностей, присущ культуре как наследнице катакомбной церкви, шлющей свои проклятия порочным господам мира сего. Гибель всемогущего Рима как мировой империи была предсказана в раннем христианстве, отражающем реакцию нового морального сознания на безудержный культ силы и самоуверенность властелинов мира - в обетовании «сирым» и «нищим духом» содержится априорно заложенная месть культуры, адресованная Современности, претендующей на вечность, на нескончаемое «линейное время», призванное укреплять и наращивать господство и силу тех, кто и так уже успел злоупотребить терпением небесных сил. Специфика новой эпохи, открытой сдвигами Модерна, проявляется в том, что такие реакции и контр-тенденции культуры становятся всё более быстрыми, а интервал, разделяющий фазу вызова и фазу неожиданного (а на самом деле априорно заданного) ответа, непрерывно сокращается. Человек Модерна, проявляющий себя, с одной стороны, как вольнолюбивый тираноборец, с другой - как потребитель, взыскующий готовых благ, и угождающий всем прихотям будущего, обладает небывалой способностью менять плюсы на минусы, прозелитический восторг и энтузиазм на беспощадную иронию и всесокрушающий нигилизм.
Отталкиваясь от теории Г. Гурвича [11], впервые отметившего плюрализм типов социального времени различных групп и обществ, можно заключить о неодинаковой их восприимчивости к качественно иному, «гетерогенному» будущему. Есть типы времени, практически не формирующие прогностических заданий: они характеризуются почти тотальным растворением в благополучном и размеренном настоящем, избегающем каких бы то ни было альтернатив. До недавнего времени таково было время современного западного истеблишмента, заразившего своим мирочувствием большинство среднего класса. Прогнозирование в таких обществах основывается на процедурах экстраполяции, в контексте которых движение неотличимо от покоя в духе ньютоновской механистической инерции. Есть тип эйфорического времени, характеризующий общества, добившиеся внезапных успехов на волне эффективной модернизации. Таково, пожалуй, время тихоокеанских «тигров». Вместо размеренных экстраполяций, будущее здесь раскрывается в рамках более драматичной дилеммы: продолжение ускоренной экспансии или угроза спада, заката, поражения.
Наиболее «мягкий» тип прогнозирования связан с дихотомиями в рамках двухфазового цикла. Например, Артур Шлезингер-младший выделяет такие фазы американской внутриполитической жизни как индивидуалистическая, связанная с самодеятельными установками экономического либерализма, и коллективистская, связанная с расширением прерогатив социального государства [12]. Политологи говорят о политическом цикле, фазами которого попеременно выступают то левая, социал-демократическая, характеризующаяся соответствующими ожиданиями и предпочтениями электората, то правая, консервативная, отражающая реакцию на крайности инфляционистской «демократии равенства» [13]. Г. Киссинджер [14] компетентно подтверждает правоту тех историков, которые установили наличие циклов во внешней политике США, характеризующихся чередованием изоляционистской и экспансионистской фаз.
В обществах, переживающих острый системный кризис, грозящий трагедиями распада и низвержения на дно отчаяния, реакция на обескураживающее настоящее провоцирует два качественно разных, хотя и перекрещивающихся типа сознания: с одной стороны, нетерпеливый утопизм, мнящий, что для воскрешения достаточно падения самого по себе и рассчитывающий на покровительство прогресса и другие гарантии счастливого исторического исхода, с другой - творческий альтернативизм, априорно исходящий из неизбежности контр-тенденций будущего, но не сводящий их к одному только обнадёживающему и спасительному варианту, а выстраивающий разные альтернативные сценарии. Так как бесконечное разнообразие возможного будущего само по себе в значительной мере нейтрализует преимущества заполучивших лучшие стартовые условия и даёт шансы проигравшим и потерпевшим. Более того, в мире действуют какие-то законы, наказующие инерционные типы поведения, наиболее свойственные «удачникам» и победителям, у которых меньше оснований менять свои установки и стратегии. Действие этих законов в материальном измерении раскрывается в тенденциях исчерпания ресурсных возможностей уже освоенной ниши, а в духовном измерении - в тенденциях иссякания воли и творческого вдохновения, отданных в услужение господам мира сего. В политике, как известно, служение сильным порождает, преимущественно, мелкие характеры и слабые идеи. Напротив, защита слабых и потерпевших даёт вдохновение, в ауре которого рождаются наиболее яркие таланты и характеры. Таким образом, разложение и иссякание превосходящей силы происходит одновременно на двух уровнях, объективном и субъективном, что само по себе готовит в ближайшем будущем либо вакуум, связанный с декадентскими и анархическими тенденциями, либо альтернативный миропорядок.
Итак, реактивный тип прогнозирования априори позволяет заглядывать в будущее на основании законов драмы, в которой прогнозируемый нами акт связан с предыдущим «реактивной связью». Суть этой драмы - связь двух фаз цикла. Чем ярче выражена в этой судьбоносной цепи фаза вызова, тем сильнее и неотвратимее она притягивает к себе «априорно заданное будущее» в виде фазы ответа. На это могут возникнуть два возражения.
8.2.1. Номиналистическо-бихевиористское возражение
А разве можно тот или иной тип настоящего структурировать в некую единую фазу? Разве бесчисленное множество фактов, явлений и тенденций, многие из которых противоречат друг другу, образуют нечто единое [15], к тому же обозначаемое словом из романтической лексики - «вызов»! Не является ли это неким антропоморфизмом, уподоблением мозаики настоящего персонифицированному замыслу?
Ответом на это возражение может послужить описание истории в любой возможной форме знания. С литературно-художественной точки зрения исторические эпохи выступают как стили, с политологической - как господствующие формы правления, с технико-экономической - как способы производства. Подобно тому как человек не может жить и выстраивать индивидуальную перспективу, не осуществляя процедуры идентификации, поколения так же идентифицируют себя тем или иным образом, формируя известное историческое «мы». Эпохи могут идентифицироваться в терминах гегемонии и борьбы с нею, войны и послевоенного периода, кризиса и его преодоления. Во всех этих случаях создаётся определённый образ, служащий поколенческой идентификации и связанных с нею возможностей коммуникации, кооперации, диалога, других стратегических игр, в которые играют между собой современники. При этом каждой эпохе присуща определённая односторонность, которая современниками вначале воспринимается как эпохальное преимущество и последнее слово истории. В этой односторонности и заложен вызов, ответ на который грядет из будущего.
Таким образом, при прогнозировании будущего как фазы ответа, нам необходимо как можно точнее определить специфическую односторонность настоящего, которая и представляет собой вызов. В этом смысле грядущее будущее не нейтрально, а входит в сферу культурно-смысловых значений, в основе которых лежит мотивация ответа. Если бы будущее было целиком нейтральным, оно не было бы человеческим будущим и в принципе не поддавалось бы осмыслению.
8.2.2. Возражение постмодернистских стратегий
Суть которых в том, чтобы избежать угрозы ответа посредством последовательной нейтрализации самого вызова. Нейтрализовать ответ будущего постмодернизм рассчитывает, переводя возможные альтернативы из исторического времени в пространство: давая голос «иному» немедленно, не дожидаясь, когда оно накопит реакцию отложенного и потому непримиримо-энергичного ответа. Например, однопартийные режимы, затыкающие голос оппозиции, готовят непредсказуемый для них ответ будущего, в котором оппозиция возьмёт свой, столь же односторонне-непримиримый реванш. Но если оппозицию поставить рядом, в одном и том же пространстве, и дать ей высказаться немедленно, драматургия политического историзма исчезает: последовательные фазы цикла превращаются в сосуществующие.
Постмодернизм, таким образом, уничтожает будущее время или историю на пути пространственного всесмешения, безбрежного релятивизма и всеядности. Вместо отложенных реплик, в которых заложена энергетика долгого ожидания и тираноборческой морали, ПостМодерн выстраивает плюралистическое пространство немедленных реплик, само многообразие которых предопределяет их взаимную нейтрализацию и лишает историю вектора. Словом, постмодернизм полон решимости преодолеть время посредством радикального увеличения вместительности пространства, становящегося «всеядным». Если прежде то, что не помещалось в суженном пространстве настоящего, просилось в будущее, откуда оно могло мстить настоящему, не давшему ему голоса, то теперь, как ожидается, безграничная поместительность и «многомерность» пространства лишает будущее энергетики ответа.
Этот тип постмодернистской «нейтрализации» будущего мог бы быть эффективным (а адепты ПостМодерна всерьёз на это рассчитывают) при следующих допущениях:
а) что победители и господа мира сего всерьёз готовы расстаться со всеми своими привилегиями и преимуществами и потесниться, давая место и право голоса потерпевшим и непреуспевшим;
б) что люди, сформированные определённой эпохой, доподлинно знают, в чём состоит их прискорбная односторонность и способны её преодолеть.
Первое допущение носит эмпирический характер, второе претендует на онтологические и антропологические выводы.
На эмпирические предположения надо и отвечать эмпирическими аргументами. Сегодня они касаются того, как ведут себя победители в холодной войне в масштабах мира или победители-приватизаторы в масштабах постсоветского пространства. В самом ли деле мы имеем дело с новым мировым порядком, где соперничество сверхдержав-гегемонов сменилось демократическим полицентризмом и универсальной системой участия, не знающей исключённых и отверженных? Беспристрастный взгляд свидетельствует, что это отнюдь не так, что обещанный плюрализм, и в масштабах миропорядка, и в масштабах постсоветского региона, на самом деле обернулся новой формой самонадеянного и нетерпимого монизма, не склонного считаться с законными интересами других. Как это неизменно случалось и в прошлом, нынешние гегемоны считают свою победу «полной и окончательной», а свои интересы - приоритетными.
Мало того, по некоторым критериям нынешние победители оказываются менее цивилизованными и терпимыми, чем прежние. Давно уже ткань цивилизованного общежития с такой силой не испытывалась на прочность как сейчас, в эпоху либертаризма, объявившего, что «униженные и оскорблённые» не имеют алиби и что естественный рыночный отбор надо признать главным, если не единственным, регулятором человеческих отношений. Легко догадаться, что если бы те, кто сегодня ратуют за ничем не стеснённый социал-дарвинистский отбор, занимали не господствующие, а ущемлённые позиции, они бы нашли аргументы против такого отбора. На поверку нейтральность рынка как бесстрастного выбраковщика «негодного человеческого материала» в мировом и национальном масштабах, является весьма сомнительной, не говоря уже о нравственной сомнительности «выбраковочных» процедур как таковых.
Сплошь и рядом мы видим употребление двойных стандартов. Странам Запада, несмотря на высокую конкурентоспособность их промышленности, позволено употреблять протекционистские меры и для защиты своей экономики, и для ограждения своего пространства от мигрантов с Востока и Юга; соответствующие меры, употребляемые странами не-Запада вызывают немедленное осуждение в качестве одиозных практик «закрытого общества». Странам Запада позволено объединяться в блоки и выстраивать единое интегрированное пространство; самые робкие намёки на реинтеграционные процессы в постсоветском пространстве пресекаются всеми мерами как проявление «русского империализма». На Западе могут существовать большие полиэтнические государства, где категорически запрещено «право на самоопределение вплоть до отделения» и всякие «этносуверенитеты»; законные попытки отстоять целостность полиэтнических государств на Востоке демократический Запад встречает в штыки.
Что же касается онтологических и антропологических допущений философии постмодернизма, то их сомнительность бросается в глаза ещё больше. В самом деле, является ли постмодернистский релятивизм, объявивший любые формы практик нравственно и культурно равноценными, действительным противоядием от прискорбной односторонности и одномерности, свойственной людям прежних эпох? Ведь как только культура рискует объявить все социальные практики равноценными, она тотчас же провоцирует энтропийные эффекты: наиболее примитивное и нравственно сомнительное начинает вытеснять всё рафинированное и сориентированное нормами. Нейтральность ПостМодерна на деле является картбланшем примитиву и варварству, всегда ждущим случая вырваться наружу и затопить общество.
Постмодернизм, призывающий культуру воздержаться от суждений и осуждений и устранить цензуру вкуса и морали, вольно или невольно посягает на достижения «осевого времени» (К. Ясперс), связанного с зарождением великих мировых религий. Откровения последних касаются, в частности, двух основополагающих моментов:
- воздержание от нравственной и культурной, духовной активности автоматически открывает дорогу худшему, торжеству злых стихий;
- более эффективной преградой этим стихиям в делах человеческих является не принуждение, а убеждение, и там где имеет место дефицит убеждения, неминуемо восторжествует принуждение как единственная альтернатива хаосу и торжеству наихудшего.
Не готовит ли постмодернизм, всеми силами подтачивающий основы нравственного и культурного убеждения, неожиданный реванш принуждения, причём в наиболее крайних формах, соответствующих крайностям высвобожденного ПостМодерном нигилизма?
Источники
1. Ерасов Б.С. Цивилизации. Универсалии и самобытность. М., 2002. С. 322-331.
2. Панарин А.С. Глобальное политическое прогнозирование. М., 2002. С. 3-58.
3. Панарин А.С. Искушение глобализмом. М., 2003. С. 236-239.
4. Панарин А.С. Стратегическая нестабильность в XXI веке. М., 2004. С. 152-186, 235-263, 512-541.
Ссылки
[11] Gurvitch G. Le multiplicite de temps sociaux. P., 1958.
[12] Шлезингер Артур. Циклы американской истории. М., 1992.
[13] Lekello. La societe de conflits. P., 1979.
[14] Киссинджер Г. Дипломатия. М., 1997.
[15] Философия номинализма утверждает, что реально существуют лишь отдельные единицы, а общее (в том числе человеческое общество) - это всего лишь сумма отдельного. О бихевиоризме см. в этой статье «9.2. Социологическое значение Церкви как духовной власти». (Прим. сост.)
(Продолжение следует.)