РИ Исход
Много-много людей в полосатых платках идут вереницей меж двух столпов, в дождь и палящее солнце, по холмам и песчаным карьерам, меж озер и веток, через обрывы, со страшным ветром и мокрой землей.
Но на самом деле это все - пустыня. Бесконечная история о непрерывном течении жизни.
Ты проходишь четыре перехода (даже если один из них пришелся на ночь и шаббат) и, в общем, чувствуешь себя настоящим стариком. Стариком я, правда, играл лишь один раз (из трех персонажей) - немного полоумным, но добрым стариком, который уже очень хочет ДОЙТИ ДО ПРИВАЛА, и с легкой улыбкой наблюдает на то, как меняются традиции. Ему, конечно, уже не светит молоко и мед, но он спокоен.
И я спокоен. Лежишь под шатром (кто знал, что в открытом с одной стороны и продуваемом шатре так уютно спать), сверху стучит дождь, рядом устроились свои и чужие колена, но главное - все, конечно, свои, потому что ты в любой момент можешь попросить что угодно: котелок, горелку, платок, зажигалку, бутерброд, чай, абсолютно все, - и ты закрываешь глаза, и видишь эту вереницу людей и слышишь как будто кусками долетающие разговоры: “…кисти… жена… инициация… скиния… народ израиля…”, ну и, ну и все.
Про персонажей. Восхищаюсь людьми, которые пишут стилизованно; у меня вышло сумбурно и очень по-разному про всех трех. Ну так и они разные.
1. Керен.
Керен, солнышко мое. Я приезжал с намерением УЖЕ НАКОНЕЦ-ТО КОГДА-НИБУДЬ сыграть злоязычную хитрую стерву, а она получилась потерянной и растерянной женщиной. Все сложилось идеально: ни она, ни я не знали, что делать, вопросом от Бога (основным направлением и призмой жизненных исканий персонажа) было "кто отвечает за мою жизнь?", а в убеждениях было то, что Бог за согрешивших карает всех.
И вот Керен живет в колене, где у нее нет родных, нет детей вообще, а мужа покарало колено Левия за поклонение золотому тельцу. Значит, слаб и греховен человек. И она теперь страдает, живет в колене как бы не своем. Хотя и мужа-то любила не очень, да и тот почти сразу вторую жену взял, как понял, что Керен бесплодна. Можно было бы уйти в родное Рувимово колено, но… в чем смысл? Быть под опекой брата. Родные, конечно, любят
Потом мать умирает под конец привала, а Керен уже тронулась с пути и даже не попрощалась с ней. Потому что шла не в родном колене, а в Иудином, куда она вышла замуж. Может, вернуться? Нет, теперь она еще больше исполнена решимости что-то сделать с коленом Иудиным, где остались только женщины. Она даже и не общалась почти ни с кем, кроме Агарь - второй жены Саула. Но если Агарь ополчилась на левитов (ну и на Керен, в общем-то), то Керен вообще не хотела мести, она просто хотела понять, что делать со своей жизнью. И почему отвечает за нее мужчина - муж, брат, неважно, - но она все равно несет наказание за его грехи? Разве это правильно?
И тут ее - меня - накрывает.
Она сама отвечает. Она сама должна решить, сама может говорить с Богом, потому что людям нет доверия и нет никого, кому она могла бы довериться.
Она попыталась уйти в назореи, но ей сказали, что наушники кончились время не пришло. Ну. Что ж.
Узнав, что Агарь выдала свою дочь замуж и взяла обещание, что первый мальчик оттуда будет отдан в колено Иудино, дабы не прервалось она, Керен улыбается и уходит в пустыню.
(если бы я мог, я бы это нарисовал.)
2. Илия.
Илия родился у любящих, чудесных родителей из колена Вениаминовна - Фарры и Дины. С детства родители и сестра Рахиль говорили ему, что он станет защитником и храбрым воином; с детства Илья знал слово “защищать”. Его маленькому ножичку, подаренному отцом, завидовали все дети.
С детства же он запутался. Мама сказала, что Бог жесток, но потом добавляла, то только к некоторым, а одна девочка говорила, что Бог, конечно, добр.
Илие очень хотелось почитать Тору, но в скинию зайти было нельзя, а первосвященник был очень страшным. Тогда они как-то разговорились с Ельезаром из колена Рувимова и Иисусом из колена Завулонова: может, тайно проникнем в скинию и посмотрим на нее? Может, если в Торе - Бог, а Бог был в кусте, который горит и не сгорает, значит, возможно, Тора тоже горит и не сгорает?! ДАВАЙТЕ ПОПРОБУЕМ.
…Дети.
Увы, детские шалости длились не больше этого привала, а на следующем Илие пришлось принять смерть отца, который отдал ему уже свой нож. Он прошел инициацию с наставлениями от пожилой матери и своего дяди - мужа сестры, первосвященника Арамея. Илия должен был уже чувствовать себя взрослым, но никак не мог понять, что ему делать.
А потом в лагерь пришел Рогатый Воин. Он вызывал на боль сильнейшего из сильнейших, величайшего из величайших воина, воина из великого рода.
И Илия знал, что ему должно защищать.
Но секундной заминки было достаточно, чтобы подумать: что же будет, если он падет? Как же расстроится мать, лишившись последнего и единственного наследника? Что же делать?
И он осмелился лишь добить уже умирающего Воина. Потом Арамей пристыживал народ Израилев, говоря, что никто из них не должен был состязаться с Воином по его обычаям, один-на-один! Но Илия все равно чувствовал, что он провалился. Он не защитил, он не смог. Мать поддержала его, но сестра сказала: “Как же ты мог задуматься перед битвой? Да будь у меня меч, я бы сама побежала его сражать!” И пристыженный, Илья ушел размышлять. Выходит, он слаб?
И в полной растерянности, не понимая ничего, заметил он трех сестер, всюду гуляющих вместе и мучающих мать свою вечными вопросами. За девочками было смешно наблюдать, да и вопросы они порой задавали верные, самого Илию тревожащие. Время на привале шло, и Илия помнит, что все время ловит взглядом убранные наверх косы, хитрую улыбку, сверкающие глаза. Габриэлла. Совсем молодая девушка, еще не прошедшая инициацию. Илия не мог оторвать взгляд, не мог перестать впитывать каждое ее слово - самодовольное, хвастливое, необычное. Услышав, что она хочет золота и внимания, он подарил ей браслет и сделал неловкий комплимент, а потом прятался от нее весь оставшийся переход.
Радость первой влюбленности омрачила смерть матери - спокойная и мира, но все же смерть. Теперь Илия действительно остался один в своем колене. Его сестра Рахиль же родила дочь - лучшую женщину, которую Илия знал: смышленую, но спокойную, смелую, но мирную, сильную и верную. Это была Ахиноама, и уже подростком Илия знал, что должен позаботиться о ней и сделать для нее все, что может. Поэтому когда та заявила ему, что хочет быть защитницей, Илия ни на секунду не сомневался, прежде чем подарить ей маленький ножичек.
Перед переходом Габриэлла шепнула ему: “Пойдем целоваться на следующем привале?” Чувство захватило Илию еще сильнее, и он кивнул, онемев от своего счастья. Габриэлла совсем не походила на других девушек: она не боялась говорить, что думает, и заявлять всему миру, чего хочет.
На следующем привале появилось еще больше детей: все сплошь независимые, невыносимые, но такие чудесные девочки, - а еще с ними вечно ходил Елисей, которого Илия неисправимо воспринимал как ребенка, с которым он в шутку “дрался” на прошлом привале. Илия чувствовал себя чужим - ведь он уже был подростком, он был взрослее, он должен был быть умнее, знать, защищать, - но ему хотелось играть с этими детьми, и ему хотелось быть ближе к Габриэлле.
После инициации он признался ей в своих чувствах и своем восхищении, а она позвала его в свой шатер, “попробовать”. Илия, конечно, знал, что правильно сначала жениться на девушке, но ведь нет ничего страшного, если он возьмет ее в жены потом? Он был готов; казалось, он всегда был готов. Все прошло чудесно, и Габриэлла пообещала, что они непременно поженятся. Вскоре.
Илия был готов ждать. Он видел, как они с Елисеем - уже инициированным, но все еще ребенком, все еще ребенком, да ведь? - порой смотрят друг на друга. Он смотрел, как они отходят все дальше и дальше в направлении ее шатра, но обманывал себя, говоря, что все это кажется ему.
Вдруг из того же шатра, куда они удалились, выбежала Ахиноама, в сердцах отшвырнула ножичек - подарок Илии - и свирепо зашагала прочь. Он поймал ее и по лицу уже понял, что случилось. Она любила Елисея. Илия любил Габриэллу.
Им обоим так не повезло. Илия обнял ее, успокоил, сказал, что он ее - Ахиноамы - не достоин, и попросил поднять его подарок.
Итак, Габриэлла не одного его водила в свой шатер без брачных уз.
Но Илия терпел, пока под конец привала уже не услышал, что отец Габриэллы уже ведет переговоры с Елисеем. Он долго терпел, но тут не выдержал, подошел к ней и сказал горько, что, значит, вот она как решила. Та ответила, что ничего не знает про женитьбу. И да, ей хочется попробовать разного, и Илья сказал, что он понимает этого, но теперь же она обещана в жены! Габриэллу это возмущало, потому что никто не спросил ее о том, чего хочет она.
Весь переход Илия говорил ей о том, что отец не имеет права решать за нее - она соглашалась, - что это подло и низко.
Она обещала подумать.
И в шаббат Илия молча смотрел, как Елисея благословляет умирающая мать Габриэллы, как он рисует ей и ее подруге, которую тоже собирался взять в жены, сказочные картины прекрасного будущего.
Он поймал Габриэллу за руку и тихо попросил отдать фамильное кольцо, подаренное на прошлой стоянке. Глупый - он думал ее привязать к себе золотом. Да что тут золото? Что это вообще может значить?
Он сходил, обнял Рахиль и Ахиноаму, сказав, что они должны помочь отыскать ему жену для продолжения колена Вениаминова. Больше ничего говорить не нужно было. Ему хотелось уйти в пустыню, в назореи, но он не мог. Он это знал.
И вот тогда Бог послал Илие сына - сироту, оставшегося без родителей, дальнего его родственника, - ему на воспитание.
И назвал Илия его Фаррой в честь своего отца. Так странно было: он же сам еще совсем мал, как он может воспитывать сына? Илия делал это неумело, неловко, опаздывал на инициацию, сумбурно рассказывал об отце и матери, бормотал условные истины, о которых не задумывался. Так и не случилось ему по-настоящему полюбить и узнать Тору, и никогда не был он близок Богу.
Но он знал, что должно, даже если не смог он защитить: должно воспитать приемного сына. К счастью, сын касался гораздо более подходящим военному делу, он рвался в бой и рано взялся за фамильное оружие. Илия смиренно, но затаив тихую, молчаливую ненависть, смотрел на Елисея, который стал сначала глашатаем первосвященника, а потом уже предводителей войска и, в общем, народа - конечно, родной брат нынешнего первосвященника, что еще ему оставалось? Он и впрямь вручил свой первой жене - Далиле - меч, и сказал, что отныне любая женщина тоже может быть защитницей, коли она обучилась воинскому искусству и коли мужчина, за нее ответственный, дозволит то.
Илия с грустной усмешкой думал, что впервые отдал оружие женщине еще в юношестве.
Долгий переход - последний перед смертью, - застал его усталым, но все еще разумным и смышленым стариком, который легко болтал с молодежью, легко принимал новые обычаи и улыбался тому, как за его меч дрались его приемный сын и девушка Зелфа.
Но перед привалом случайно заслушался Илия разговором матери с девушкой о замужестве последней, и, заметив то, мать предложила ему взять ее в жены. Требование было одно: чтобы муж был благочестив и свято верил.
Илия почти не покривил душой, когда сказал, что это, конечно, так. Его отец ведь был Толкователем Торы, как могло быть иначе?
И вот он взял в жены Сару, и на старости лет впервые после юношеской влюбленности оказался в шатре у женщины. После смерти у него родится дочь, а пока он ходит по лагерю и пытается найти невесту приемному сыну.
Елисея нарекли царем, и Илия еле сдерживался, чтобы не плюнуть ему под ноги. А вскоре Елисей подошел к нему и сказал, что слышал о том, что все овцы колена Вениаминова погибли, и потому колено Левия (которому когда-то колено Вениаминово, надо сказать, дарило овец) дарует их роду двух овец, дабы не оставить их совсем без скота.
И тогда он понял, что сила в том, чтобы продолжать жить, даже когда так больно; растить сына, когда хочешь уйти в пустыню; простить царя, который дарит тебе овец и не просит ничего взамен, который не виноват в том, что когда-то давным давно оказался быстрее и ловчее тебя.
И так закончилась жизнь Илии.
Отступление:
Илия на старости лет: ну что ж, выйду я замуж...
Фарра: …батенька.
Илия: что? Аааааой! Совсем уже на старости лет… да брось, пошутил я!
Фарра: Я так тоже могу пошутить!
После игры я узнал, что Фарра был мужеложцем, и возлегли они со своим возлюбленным в самой скинии.
Через десять минут после того на лагерь напали нацисты.
3. Руфь.
Руфь рождается на безрадостном привале в ущелье в колене Вениаминовом. За свое недолгое детство она усваивает две вещи: ей почти ничего нельзя (касаться скинии, заходить в скинию, трогать Тору, еще какой-то список), и что мама очень скучно рассказывает Тору.
Но у Руфи есть сестра-близнец - Мириам. Она как ее рука, как нога, как часть ее: она кажется умнее и старше. По крайней мере, она выдерживает мамину бесконечную лекцию.
Руфь не хочет слушать мать, она хочет читать сама!
В ущелье произносятся смелые заявления, споры, разбирательства. Руфи нравится слово “воспротествовать”. Почему-то очень хочется так и сделать.
Она не успевает сделать почти ничего, когда в лагерь приходят люди в черном. Руфь хочет посмотреть, но ее отталкивают назад, она держится за Мириам. Впереди что-то происходит. Кажется, что-то нехорошее. Руфь думает о других вещах (например, как она хочет есть).
Их с Мириам уводят странные, необычные люди. Руфь вырывается (сама не зная, почему), но их все равно уводят. Среди детей и подростков Руфь видит Лию - девушку, которая произносила пламенные речи в лагере. Она выглядит уверенной, смелой, и Руфь восхищается ей.
Пока их ведут, пока странные люди выясняют дорогу, другие дети начинают выкрикивать, что странным людям это все с рук не сойдет, что они наверняка ведут их в плен, в рабство! Все дети знают, как кончилось предыдущее рабство. Даже Руфь вспоминает отрывки из маминых рассказов, и, смеясь, начинает скандировать: са-ран-ча! Са-ран-ча! Жа-бы, жа-бы! Мор! Мор! Мор! Дети подхватывают, и это греет Руфь: они вместе, ей весело, они…
Они приходят в Школу.
В Школе тоже странные люди, но - но другие. В Школе какие-то новые правила, но ей несложно сесть и послушать. Эта женщина - Аглая - рассказывает интереснее, чем мама. Она рассказывает о необычных, странных вещах, она готова слушать детей, всех детей.
Дети спрашивают про законы, дети находят бреши в словах Аглаи, дети спорят и возмущаются и обвиняют.
Руфь молчит.
Руфь слушает.
Руфь впитывает.
Руфь подхватывает то, что говорят иногда, но ей самой нечего спросить.
В перерывах дети решают повторить десять заповедей. Руфь подхватывает, она пытается, как может: ведь если они все это делают, в этом есть какой-то смысл? Вот сейчас. Сейчас станет лучше и легче. Другим детям ведь легче от этого.
Лучше не становится.
Руфь проглатывает это, Руфь танцует, она слушает разговоры детей с разными странными людьми в Школе, сама задает только два вопроса: а правда, что она может стать кем угодно? И - читать? Брать в руки книги, разные книги?
Она не знает, что думать.
Она плетется за Мириам, которая упорно пытается выяснить, что будет после смерти. Двое подряд отвечают ей: я думаю, что ничего. Мириам очень серьезная, уверенная, Руфь даже завидует немного.
Другие дети слышат плохие вести от родных и накидываются на Аглаю. Та отвечает общими фразами, и Руфь понимает: Аглая вообще не связана с тем, что происходит в лагере.
Другие дети собираются провести ритуал, чтобы самые младшие стали взрослее. Руфь сидит тихо в сторонке, в глубине души зная, что они ее рано или поздно позовут, откладывая это мгновение. Это зачем-то нужно. Это зачем-то нужно. Это нужно.
А еще Руфь хочет есть.
Ребенку совершенно, категорически непонятно, во имя чего такого нужно что-то терпеть. И когда ей протягивают открытую банку с фасолью, она принимает ее с благодарностью. И тут:
- Не ешьте! Перед инициацией нельзя есть.
Руфь в ужасе смотрит, как банку у нее отбирают.
Это было последней каплей.
Наружу прорывается все: она устала, она голодна, она не понимает, почему они здесь, но она вообще ничего не понимает, и она не хочет вашей инициации! Она не собирается взрослеть!
“Ты же и так повзрослеешь!” - говорит ей старший брат Моисей и другие дети.
“Тогда и смысла нет в этой вашей инициации!” - кричит Руфь, она не понимает, она не знает, зачем она здесь, и да, конечно, здесь не все хорошо, но и в лагере не все было хорошо! Здесь хотя бы что-то интересно, а инициации и ритуалы ваши не интересны! Если они помогают вам - то пожалуйста, а я не понимаю, не понимаю, почему это должно помогать?
“Ладно уж, доедай, раз начала,” - говорит другая девушка; Руфь отмахивается.
К ней пробирается Мириам и обнимает.
Всхлипывая, Руфь бормочет все: что она очень рада, если другим это все помогает, что она, конечно, повторяла вслед за всеми: “Жив Господь!”, не понимая смысла, не понимая ничего, зачем, зачем вот это все? Она не будет проходить инициацию. И пусть. Пусть.
И тогда Мириам шепчет: “Хочешь, останемся здесь?”
И Руфь ясно понимает: да, хочу.
Но она говорит: не знаю. Она говорит: хочу к маме.
Чтобы снова увидеть маму, нужно пройти инициацию, и Руфь смиряется. Да. Наверное, она хочет к маме. Наверное.
В глубине души она уже понимает, что останется.
Инициация бесконечна, нудна и бессмысленна, как и мамины рассказы. Но Руфь умеет терпеть. Она просит взять убеждения от той девочки, которая настаивает на том, чтобы девочки рассказывали Тору наряду с мальчиками.
После инициации она ничего не чувствует.
Вскоре объявляется, что Школу распускают. Руфь замирает в испуге, но Аглая добавляет, что те из них, кто хотят остаться, могут это сделать.
Впервые ей страшно: что скажут другие дети? Они же не поймут, они… но тут она слышит и понимает: другие тоже хотят остаться - пара других девочек, один мальчик. И Мириам.
Они хотят посмотреть на мир, изучить его, открыть новое.
“Родители не поймут,” - говорит Мириам, и Руфь кивает. Интересно, они даже не смогут с ними увидеться?.. Нет, смогут.
Но тогда как они смогут узнать, что Аглая не пропадет, не бросит их? Ей снова страшно. Аглая обещает пойти с ними.
По дороге они с Мириам бояться, что учительницу могут забить камнями, но Руфь знает, что не даст этому случиться. И она не даст себя удержать там. Она просто покажется семье и уйдет. Вместе с Мириам. Вместе.
В лагере она приветствует родных, замирая внутри. Они не скажут этого матери и отцу, они не смогут. Слезы, упреки, все это бессмысленно. Ровно как инициация.
Подбегают другие дети, в том числе и те, кто еще хотел уйти, и говорят: “Ты обманула нас! Все это время здесь убивали наших родных! Где мои родители? Где моя сестра! Ты врала нам, ты врала нам, ты врала нам!”
Аглая глядит на них в ужасе и растерянности. “Это ужасно, это недопустимо, это совершенно неправильно…” - повторяет она несколько раз, повторяет это, ровно как повторяла раньше в Школе.
В легком страхе Руфь оглядывается на Мириам, но видит только твердую уверенность. Хорошо. Значит, они все равно уйдут.
Она, наверное, не понимает, что такое смерть, но она уже давно хорошо понимает, что Аглая вообще никак не управляет тем, что происходит в лагере. Как глупо, что остальные дети - дети, дети, - этого не понимают.
Моисей, их старший брат, догоняет их - Руфь замирает внутри, готовясь дать отпор. Но Моисей… понимает. Он понимает и принимает их выбор, говорит, что сам бы пошел, не будь у него обязанностей перед коленом.
(В этот момент Руфь даже рада, что родилась женщиной.)
Он согласен, что это ни на что не влияет; кто-то из них должен пойти с Аглаей. Эти люди - сильные. Кто-то из народа Израилева должен пойти с ними и узнать эту силу. Пусть это будут они. Его поддерживает его будущая невеста.
Руфь кивает, хотя в глубине души она не уверена, что именно за этим она идет.
Они подбегают к Аглае, та говорит что-то про связь, про какой-то автобус, какие-то километры, - Руфь слушает вполуха. Сзади них полукругом стоят дети, обвиняя Аглаю во лжи. Кажется, они обвиняют и их тоже.
“Они ничего не поняли,” - вздыхает Мириам.
Руфь кивает, берет ее за руку и они идут к свету.
А еще игра такого формата очень, очень хорошо работает в плане счастья от простейших вещей, когда ты их долгое время лишен. Вот ты почти ничего не ел, а вечером горячий рис, и сразу ЖИВГОСПОДЬ(тм). В смысле, счастье! Или ходил весь день по холмам-оврагам-пескам-карьерам, и тут ты лег и теплые носочки надел. И ВСЕ. ЧТО ЕЩЕ НАДО.
Причем вот особенно - ты сидишь под шатром, наполовину в спальнике, вокруг дождь и "геенны говненные" (с), как их сложно было не назвать, готовишь рис на весь шатер, пока какие-то колена (в том числе - судия, которого ты помнишь еще маленьким мальчиком, который “оооо, у тебя ножичек! а сколько стоит??”) выясняют отношения в твоем же шатре, и ТУТ ТЕБЕ ПРИНОСЯТ ДВА МЕТРА ПРИЕМНОГО СЫНА ОТ УСЛОВНЫХ ПОГИБШИХ РОДСТВЕННИКОВ, потому что ты, конечно, от несчастной любви еще не оправился и не женился никуда совсем.
И это тоже счастье потому что у приемного сына большая и толстая пенка и вообще он теплый. Ну а то, что я слушал храп с трех сторон, так то таки неважно.
Огромное спасибо всем, с кем я играл, просто невероятное спасибо мастерам и игротехам, вы просто офигенные. И игра получилась невероятная, безумно прекрасная.
Но на самом деле это все - пустыня. Бесконечная история о непрерывном течении жизни.
Ты проходишь четыре перехода (даже если один из них пришелся на ночь и шаббат) и, в общем, чувствуешь себя настоящим стариком. Стариком я, правда, играл лишь один раз (из трех персонажей) - немного полоумным, но добрым стариком, который уже очень хочет ДОЙТИ ДО ПРИВАЛА, и с легкой улыбкой наблюдает на то, как меняются традиции. Ему, конечно, уже не светит молоко и мед, но он спокоен.
И я спокоен. Лежишь под шатром (кто знал, что в открытом с одной стороны и продуваемом шатре так уютно спать), сверху стучит дождь, рядом устроились свои и чужие колена, но главное - все, конечно, свои, потому что ты в любой момент можешь попросить что угодно: котелок, горелку, платок, зажигалку, бутерброд, чай, абсолютно все, - и ты закрываешь глаза, и видишь эту вереницу людей и слышишь как будто кусками долетающие разговоры: “…кисти… жена… инициация… скиния… народ израиля…”, ну и, ну и все.
Про персонажей. Восхищаюсь людьми, которые пишут стилизованно; у меня вышло сумбурно и очень по-разному про всех трех. Ну так и они разные.
1. Керен.
Керен, солнышко мое. Я приезжал с намерением УЖЕ НАКОНЕЦ-ТО КОГДА-НИБУДЬ сыграть злоязычную хитрую стерву, а она получилась потерянной и растерянной женщиной. Все сложилось идеально: ни она, ни я не знали, что делать, вопросом от Бога (основным направлением и призмой жизненных исканий персонажа) было "кто отвечает за мою жизнь?", а в убеждениях было то, что Бог за согрешивших карает всех.
И вот Керен живет в колене, где у нее нет родных, нет детей вообще, а мужа покарало колено Левия за поклонение золотому тельцу. Значит, слаб и греховен человек. И она теперь страдает, живет в колене как бы не своем. Хотя и мужа-то любила не очень, да и тот почти сразу вторую жену взял, как понял, что Керен бесплодна. Можно было бы уйти в родное Рувимово колено, но… в чем смысл? Быть под опекой брата. Родные, конечно, любят
Потом мать умирает под конец привала, а Керен уже тронулась с пути и даже не попрощалась с ней. Потому что шла не в родном колене, а в Иудином, куда она вышла замуж. Может, вернуться? Нет, теперь она еще больше исполнена решимости что-то сделать с коленом Иудиным, где остались только женщины. Она даже и не общалась почти ни с кем, кроме Агарь - второй жены Саула. Но если Агарь ополчилась на левитов (ну и на Керен, в общем-то), то Керен вообще не хотела мести, она просто хотела понять, что делать со своей жизнью. И почему отвечает за нее мужчина - муж, брат, неважно, - но она все равно несет наказание за его грехи? Разве это правильно?
И тут ее - меня - накрывает.
Она сама отвечает. Она сама должна решить, сама может говорить с Богом, потому что людям нет доверия и нет никого, кому она могла бы довериться.
Она попыталась уйти в назореи, но ей сказали, что наушники кончились время не пришло. Ну. Что ж.
Узнав, что Агарь выдала свою дочь замуж и взяла обещание, что первый мальчик оттуда будет отдан в колено Иудино, дабы не прервалось она, Керен улыбается и уходит в пустыню.
(если бы я мог, я бы это нарисовал.)
2. Илия.
Илия родился у любящих, чудесных родителей из колена Вениаминовна - Фарры и Дины. С детства родители и сестра Рахиль говорили ему, что он станет защитником и храбрым воином; с детства Илья знал слово “защищать”. Его маленькому ножичку, подаренному отцом, завидовали все дети.
С детства же он запутался. Мама сказала, что Бог жесток, но потом добавляла, то только к некоторым, а одна девочка говорила, что Бог, конечно, добр.
Илие очень хотелось почитать Тору, но в скинию зайти было нельзя, а первосвященник был очень страшным. Тогда они как-то разговорились с Ельезаром из колена Рувимова и Иисусом из колена Завулонова: может, тайно проникнем в скинию и посмотрим на нее? Может, если в Торе - Бог, а Бог был в кусте, который горит и не сгорает, значит, возможно, Тора тоже горит и не сгорает?! ДАВАЙТЕ ПОПРОБУЕМ.
…Дети.
Увы, детские шалости длились не больше этого привала, а на следующем Илие пришлось принять смерть отца, который отдал ему уже свой нож. Он прошел инициацию с наставлениями от пожилой матери и своего дяди - мужа сестры, первосвященника Арамея. Илия должен был уже чувствовать себя взрослым, но никак не мог понять, что ему делать.
А потом в лагерь пришел Рогатый Воин. Он вызывал на боль сильнейшего из сильнейших, величайшего из величайших воина, воина из великого рода.
И Илия знал, что ему должно защищать.
Но секундной заминки было достаточно, чтобы подумать: что же будет, если он падет? Как же расстроится мать, лишившись последнего и единственного наследника? Что же делать?
И он осмелился лишь добить уже умирающего Воина. Потом Арамей пристыживал народ Израилев, говоря, что никто из них не должен был состязаться с Воином по его обычаям, один-на-один! Но Илия все равно чувствовал, что он провалился. Он не защитил, он не смог. Мать поддержала его, но сестра сказала: “Как же ты мог задуматься перед битвой? Да будь у меня меч, я бы сама побежала его сражать!” И пристыженный, Илья ушел размышлять. Выходит, он слаб?
И в полной растерянности, не понимая ничего, заметил он трех сестер, всюду гуляющих вместе и мучающих мать свою вечными вопросами. За девочками было смешно наблюдать, да и вопросы они порой задавали верные, самого Илию тревожащие. Время на привале шло, и Илия помнит, что все время ловит взглядом убранные наверх косы, хитрую улыбку, сверкающие глаза. Габриэлла. Совсем молодая девушка, еще не прошедшая инициацию. Илия не мог оторвать взгляд, не мог перестать впитывать каждое ее слово - самодовольное, хвастливое, необычное. Услышав, что она хочет золота и внимания, он подарил ей браслет и сделал неловкий комплимент, а потом прятался от нее весь оставшийся переход.
Радость первой влюбленности омрачила смерть матери - спокойная и мира, но все же смерть. Теперь Илия действительно остался один в своем колене. Его сестра Рахиль же родила дочь - лучшую женщину, которую Илия знал: смышленую, но спокойную, смелую, но мирную, сильную и верную. Это была Ахиноама, и уже подростком Илия знал, что должен позаботиться о ней и сделать для нее все, что может. Поэтому когда та заявила ему, что хочет быть защитницей, Илия ни на секунду не сомневался, прежде чем подарить ей маленький ножичек.
Перед переходом Габриэлла шепнула ему: “Пойдем целоваться на следующем привале?” Чувство захватило Илию еще сильнее, и он кивнул, онемев от своего счастья. Габриэлла совсем не походила на других девушек: она не боялась говорить, что думает, и заявлять всему миру, чего хочет.
На следующем привале появилось еще больше детей: все сплошь независимые, невыносимые, но такие чудесные девочки, - а еще с ними вечно ходил Елисей, которого Илия неисправимо воспринимал как ребенка, с которым он в шутку “дрался” на прошлом привале. Илия чувствовал себя чужим - ведь он уже был подростком, он был взрослее, он должен был быть умнее, знать, защищать, - но ему хотелось играть с этими детьми, и ему хотелось быть ближе к Габриэлле.
После инициации он признался ей в своих чувствах и своем восхищении, а она позвала его в свой шатер, “попробовать”. Илия, конечно, знал, что правильно сначала жениться на девушке, но ведь нет ничего страшного, если он возьмет ее в жены потом? Он был готов; казалось, он всегда был готов. Все прошло чудесно, и Габриэлла пообещала, что они непременно поженятся. Вскоре.
Илия был готов ждать. Он видел, как они с Елисеем - уже инициированным, но все еще ребенком, все еще ребенком, да ведь? - порой смотрят друг на друга. Он смотрел, как они отходят все дальше и дальше в направлении ее шатра, но обманывал себя, говоря, что все это кажется ему.
Вдруг из того же шатра, куда они удалились, выбежала Ахиноама, в сердцах отшвырнула ножичек - подарок Илии - и свирепо зашагала прочь. Он поймал ее и по лицу уже понял, что случилось. Она любила Елисея. Илия любил Габриэллу.
Им обоим так не повезло. Илия обнял ее, успокоил, сказал, что он ее - Ахиноамы - не достоин, и попросил поднять его подарок.
Итак, Габриэлла не одного его водила в свой шатер без брачных уз.
Но Илия терпел, пока под конец привала уже не услышал, что отец Габриэллы уже ведет переговоры с Елисеем. Он долго терпел, но тут не выдержал, подошел к ней и сказал горько, что, значит, вот она как решила. Та ответила, что ничего не знает про женитьбу. И да, ей хочется попробовать разного, и Илья сказал, что он понимает этого, но теперь же она обещана в жены! Габриэллу это возмущало, потому что никто не спросил ее о том, чего хочет она.
Весь переход Илия говорил ей о том, что отец не имеет права решать за нее - она соглашалась, - что это подло и низко.
Она обещала подумать.
И в шаббат Илия молча смотрел, как Елисея благословляет умирающая мать Габриэллы, как он рисует ей и ее подруге, которую тоже собирался взять в жены, сказочные картины прекрасного будущего.
Он поймал Габриэллу за руку и тихо попросил отдать фамильное кольцо, подаренное на прошлой стоянке. Глупый - он думал ее привязать к себе золотом. Да что тут золото? Что это вообще может значить?
Он сходил, обнял Рахиль и Ахиноаму, сказав, что они должны помочь отыскать ему жену для продолжения колена Вениаминова. Больше ничего говорить не нужно было. Ему хотелось уйти в пустыню, в назореи, но он не мог. Он это знал.
И вот тогда Бог послал Илие сына - сироту, оставшегося без родителей, дальнего его родственника, - ему на воспитание.
И назвал Илия его Фаррой в честь своего отца. Так странно было: он же сам еще совсем мал, как он может воспитывать сына? Илия делал это неумело, неловко, опаздывал на инициацию, сумбурно рассказывал об отце и матери, бормотал условные истины, о которых не задумывался. Так и не случилось ему по-настоящему полюбить и узнать Тору, и никогда не был он близок Богу.
Но он знал, что должно, даже если не смог он защитить: должно воспитать приемного сына. К счастью, сын касался гораздо более подходящим военному делу, он рвался в бой и рано взялся за фамильное оружие. Илия смиренно, но затаив тихую, молчаливую ненависть, смотрел на Елисея, который стал сначала глашатаем первосвященника, а потом уже предводителей войска и, в общем, народа - конечно, родной брат нынешнего первосвященника, что еще ему оставалось? Он и впрямь вручил свой первой жене - Далиле - меч, и сказал, что отныне любая женщина тоже может быть защитницей, коли она обучилась воинскому искусству и коли мужчина, за нее ответственный, дозволит то.
Илия с грустной усмешкой думал, что впервые отдал оружие женщине еще в юношестве.
Долгий переход - последний перед смертью, - застал его усталым, но все еще разумным и смышленым стариком, который легко болтал с молодежью, легко принимал новые обычаи и улыбался тому, как за его меч дрались его приемный сын и девушка Зелфа.
Но перед привалом случайно заслушался Илия разговором матери с девушкой о замужестве последней, и, заметив то, мать предложила ему взять ее в жены. Требование было одно: чтобы муж был благочестив и свято верил.
Илия почти не покривил душой, когда сказал, что это, конечно, так. Его отец ведь был Толкователем Торы, как могло быть иначе?
И вот он взял в жены Сару, и на старости лет впервые после юношеской влюбленности оказался в шатре у женщины. После смерти у него родится дочь, а пока он ходит по лагерю и пытается найти невесту приемному сыну.
Елисея нарекли царем, и Илия еле сдерживался, чтобы не плюнуть ему под ноги. А вскоре Елисей подошел к нему и сказал, что слышал о том, что все овцы колена Вениаминова погибли, и потому колено Левия (которому когда-то колено Вениаминово, надо сказать, дарило овец) дарует их роду двух овец, дабы не оставить их совсем без скота.
И тогда он понял, что сила в том, чтобы продолжать жить, даже когда так больно; растить сына, когда хочешь уйти в пустыню; простить царя, который дарит тебе овец и не просит ничего взамен, который не виноват в том, что когда-то давным давно оказался быстрее и ловчее тебя.
И так закончилась жизнь Илии.
Отступление:
Илия на старости лет: ну что ж, выйду я замуж...
Фарра: …батенька.
Илия: что? Аааааой! Совсем уже на старости лет… да брось, пошутил я!
Фарра: Я так тоже могу пошутить!
После игры я узнал, что Фарра был мужеложцем, и возлегли они со своим возлюбленным в самой скинии.
Через десять минут после того на лагерь напали нацисты.
3. Руфь.
Руфь рождается на безрадостном привале в ущелье в колене Вениаминовом. За свое недолгое детство она усваивает две вещи: ей почти ничего нельзя (касаться скинии, заходить в скинию, трогать Тору, еще какой-то список), и что мама очень скучно рассказывает Тору.
Но у Руфи есть сестра-близнец - Мириам. Она как ее рука, как нога, как часть ее: она кажется умнее и старше. По крайней мере, она выдерживает мамину бесконечную лекцию.
Руфь не хочет слушать мать, она хочет читать сама!
В ущелье произносятся смелые заявления, споры, разбирательства. Руфи нравится слово “воспротествовать”. Почему-то очень хочется так и сделать.
Она не успевает сделать почти ничего, когда в лагерь приходят люди в черном. Руфь хочет посмотреть, но ее отталкивают назад, она держится за Мириам. Впереди что-то происходит. Кажется, что-то нехорошее. Руфь думает о других вещах (например, как она хочет есть).
Их с Мириам уводят странные, необычные люди. Руфь вырывается (сама не зная, почему), но их все равно уводят. Среди детей и подростков Руфь видит Лию - девушку, которая произносила пламенные речи в лагере. Она выглядит уверенной, смелой, и Руфь восхищается ей.
Пока их ведут, пока странные люди выясняют дорогу, другие дети начинают выкрикивать, что странным людям это все с рук не сойдет, что они наверняка ведут их в плен, в рабство! Все дети знают, как кончилось предыдущее рабство. Даже Руфь вспоминает отрывки из маминых рассказов, и, смеясь, начинает скандировать: са-ран-ча! Са-ран-ча! Жа-бы, жа-бы! Мор! Мор! Мор! Дети подхватывают, и это греет Руфь: они вместе, ей весело, они…
Они приходят в Школу.
В Школе тоже странные люди, но - но другие. В Школе какие-то новые правила, но ей несложно сесть и послушать. Эта женщина - Аглая - рассказывает интереснее, чем мама. Она рассказывает о необычных, странных вещах, она готова слушать детей, всех детей.
Дети спрашивают про законы, дети находят бреши в словах Аглаи, дети спорят и возмущаются и обвиняют.
Руфь молчит.
Руфь слушает.
Руфь впитывает.
Руфь подхватывает то, что говорят иногда, но ей самой нечего спросить.
В перерывах дети решают повторить десять заповедей. Руфь подхватывает, она пытается, как может: ведь если они все это делают, в этом есть какой-то смысл? Вот сейчас. Сейчас станет лучше и легче. Другим детям ведь легче от этого.
Лучше не становится.
Руфь проглатывает это, Руфь танцует, она слушает разговоры детей с разными странными людьми в Школе, сама задает только два вопроса: а правда, что она может стать кем угодно? И - читать? Брать в руки книги, разные книги?
Она не знает, что думать.
Она плетется за Мириам, которая упорно пытается выяснить, что будет после смерти. Двое подряд отвечают ей: я думаю, что ничего. Мириам очень серьезная, уверенная, Руфь даже завидует немного.
Другие дети слышат плохие вести от родных и накидываются на Аглаю. Та отвечает общими фразами, и Руфь понимает: Аглая вообще не связана с тем, что происходит в лагере.
Другие дети собираются провести ритуал, чтобы самые младшие стали взрослее. Руфь сидит тихо в сторонке, в глубине души зная, что они ее рано или поздно позовут, откладывая это мгновение. Это зачем-то нужно. Это зачем-то нужно. Это нужно.
А еще Руфь хочет есть.
Ребенку совершенно, категорически непонятно, во имя чего такого нужно что-то терпеть. И когда ей протягивают открытую банку с фасолью, она принимает ее с благодарностью. И тут:
- Не ешьте! Перед инициацией нельзя есть.
Руфь в ужасе смотрит, как банку у нее отбирают.
Это было последней каплей.
Наружу прорывается все: она устала, она голодна, она не понимает, почему они здесь, но она вообще ничего не понимает, и она не хочет вашей инициации! Она не собирается взрослеть!
“Ты же и так повзрослеешь!” - говорит ей старший брат Моисей и другие дети.
“Тогда и смысла нет в этой вашей инициации!” - кричит Руфь, она не понимает, она не знает, зачем она здесь, и да, конечно, здесь не все хорошо, но и в лагере не все было хорошо! Здесь хотя бы что-то интересно, а инициации и ритуалы ваши не интересны! Если они помогают вам - то пожалуйста, а я не понимаю, не понимаю, почему это должно помогать?
“Ладно уж, доедай, раз начала,” - говорит другая девушка; Руфь отмахивается.
К ней пробирается Мириам и обнимает.
Всхлипывая, Руфь бормочет все: что она очень рада, если другим это все помогает, что она, конечно, повторяла вслед за всеми: “Жив Господь!”, не понимая смысла, не понимая ничего, зачем, зачем вот это все? Она не будет проходить инициацию. И пусть. Пусть.
И тогда Мириам шепчет: “Хочешь, останемся здесь?”
И Руфь ясно понимает: да, хочу.
Но она говорит: не знаю. Она говорит: хочу к маме.
Чтобы снова увидеть маму, нужно пройти инициацию, и Руфь смиряется. Да. Наверное, она хочет к маме. Наверное.
В глубине души она уже понимает, что останется.
Инициация бесконечна, нудна и бессмысленна, как и мамины рассказы. Но Руфь умеет терпеть. Она просит взять убеждения от той девочки, которая настаивает на том, чтобы девочки рассказывали Тору наряду с мальчиками.
После инициации она ничего не чувствует.
Вскоре объявляется, что Школу распускают. Руфь замирает в испуге, но Аглая добавляет, что те из них, кто хотят остаться, могут это сделать.
Впервые ей страшно: что скажут другие дети? Они же не поймут, они… но тут она слышит и понимает: другие тоже хотят остаться - пара других девочек, один мальчик. И Мириам.
Они хотят посмотреть на мир, изучить его, открыть новое.
“Родители не поймут,” - говорит Мириам, и Руфь кивает. Интересно, они даже не смогут с ними увидеться?.. Нет, смогут.
Но тогда как они смогут узнать, что Аглая не пропадет, не бросит их? Ей снова страшно. Аглая обещает пойти с ними.
По дороге они с Мириам бояться, что учительницу могут забить камнями, но Руфь знает, что не даст этому случиться. И она не даст себя удержать там. Она просто покажется семье и уйдет. Вместе с Мириам. Вместе.
В лагере она приветствует родных, замирая внутри. Они не скажут этого матери и отцу, они не смогут. Слезы, упреки, все это бессмысленно. Ровно как инициация.
Подбегают другие дети, в том числе и те, кто еще хотел уйти, и говорят: “Ты обманула нас! Все это время здесь убивали наших родных! Где мои родители? Где моя сестра! Ты врала нам, ты врала нам, ты врала нам!”
Аглая глядит на них в ужасе и растерянности. “Это ужасно, это недопустимо, это совершенно неправильно…” - повторяет она несколько раз, повторяет это, ровно как повторяла раньше в Школе.
В легком страхе Руфь оглядывается на Мириам, но видит только твердую уверенность. Хорошо. Значит, они все равно уйдут.
Она, наверное, не понимает, что такое смерть, но она уже давно хорошо понимает, что Аглая вообще никак не управляет тем, что происходит в лагере. Как глупо, что остальные дети - дети, дети, - этого не понимают.
Моисей, их старший брат, догоняет их - Руфь замирает внутри, готовясь дать отпор. Но Моисей… понимает. Он понимает и принимает их выбор, говорит, что сам бы пошел, не будь у него обязанностей перед коленом.
(В этот момент Руфь даже рада, что родилась женщиной.)
Он согласен, что это ни на что не влияет; кто-то из них должен пойти с Аглаей. Эти люди - сильные. Кто-то из народа Израилева должен пойти с ними и узнать эту силу. Пусть это будут они. Его поддерживает его будущая невеста.
Руфь кивает, хотя в глубине души она не уверена, что именно за этим она идет.
Они подбегают к Аглае, та говорит что-то про связь, про какой-то автобус, какие-то километры, - Руфь слушает вполуха. Сзади них полукругом стоят дети, обвиняя Аглаю во лжи. Кажется, они обвиняют и их тоже.
“Они ничего не поняли,” - вздыхает Мириам.
Руфь кивает, берет ее за руку и они идут к свету.
А еще игра такого формата очень, очень хорошо работает в плане счастья от простейших вещей, когда ты их долгое время лишен. Вот ты почти ничего не ел, а вечером горячий рис, и сразу ЖИВГОСПОДЬ(тм). В смысле, счастье! Или ходил весь день по холмам-оврагам-пескам-карьерам, и тут ты лег и теплые носочки надел. И ВСЕ. ЧТО ЕЩЕ НАДО.
Причем вот особенно - ты сидишь под шатром, наполовину в спальнике, вокруг дождь и "геенны говненные" (с), как их сложно было не назвать, готовишь рис на весь шатер, пока какие-то колена (в том числе - судия, которого ты помнишь еще маленьким мальчиком, который “оооо, у тебя ножичек! а сколько стоит??”) выясняют отношения в твоем же шатре, и ТУТ ТЕБЕ ПРИНОСЯТ ДВА МЕТРА ПРИЕМНОГО СЫНА ОТ УСЛОВНЫХ ПОГИБШИХ РОДСТВЕННИКОВ, потому что ты, конечно, от несчастной любви еще не оправился и не женился никуда совсем.
И это тоже счастье потому что у приемного сына большая и толстая пенка и вообще он теплый. Ну а то, что я слушал храп с трех сторон, так то таки неважно.
Огромное спасибо всем, с кем я играл, просто невероятное спасибо мастерам и игротехам, вы просто офигенные. И игра получилась невероятная, безумно прекрасная.