Арлетти: когда этикет и любовь важнее нацизма, политики, этики и здравого смысла [«Я джентльменка»]
«Арлетти, дама в Панаме» (Arletty, Lady Paname, 2007) Филиппа Пушена и Ива Риу
В годы то ли незадолго до, то ли почти сразу же после Первой мировой войны в Париже необыкновенную популярность приобретает панамская шляпа, и тут же написанная по горячим следам песенка про Панаму или шляпу панаму. Париж на местном арго сами паражине тогда и называли Панамой. Этимология происхождения этого названия, впрочем, довольно запутана, и для самих парижских историков, но известно, что в те же годы начала восходить и звезда в будущем гранд-дамы большого французского поэтического кино Леони Батиа, которую любящие ее парижане называли «Леди Панама». Она же предпочитала называться Арлетти, а затем, после потрясающего успеха ее главного фильма «Дети райка», по имени героини фильма Марселя Карне - Гаранс. Арлетти в этом часовом поэтическом эссе, начиненном воспоминаниями Превера, Мишеля Симона и остальных, встречавших ее на своем пути, вспоминает жизнерадостную песенку времен своей юности про Париж и Панаму со слезами на глазах, «меня всегда трогает и она, и та далекая эпоха», говорит актриса. Без слез на глазах невозможно ни пересматривать «Детей райка», ни видеть совершенно слепую старушку, которая при поддержки помощницы прогуливается по набережной Сены - единственное ежедневное развлечение и утешение великой Арлетти в последние 26 лет жизни в полной слепоте.
В 16 лет еще юная и счастливая провинциалка из Курбевуа провожает на войну своего первого любимого с необычайно голубыми глазами - тот погибает в первый же день Первой мировой, и Арлетти дает клятву никогда не выходить замуж, и ни от кого не иметь детей, клятве которой она будет верна всю жизнь, как и своим друзьям: безответно ее любящему поэту Жаку Преверу, актеру Жану Габену (у которого тоже были удивительные голубые глаза, отмечает она), режиссеру-коллаборационисту Саша Гитри, предложившему ей стать его пятой по счету женой, на что она просто расхохоталась, и даже тому человеку, который сделал ее в мирной жизни Парижа после Второй мировой чуть ли не персоной нон грата, офицеру Вермахта Хансу Юргену Зеррингу. С Зеррингом, несмотря на трехлетний бан на актерскую деятельность, денацификацию, полуторогадовое заключение (правда, в частном шато…), и ненависть освобожденного Парижа - она продолжала тайно встречаться. Если она была верна - она была верна до конца. Широко известны ее полуапокрифические ответы на поствоенном деголлевском суде, почему-таки она изменнически веселилась с нацистскими офицерами: «Мое сердце принадлежит Франции, моя вагина же - мне!» Говорят, фразу специально по этому случаю ей написал сценарист «Северного отеля» Анри Жансон, но американские исследователи в это не верят, предпочитая вариант с задницей, от чего, конечно же, никому, и ей, в том числе, было не легче. Больше всего парижан возмутил, правда, другой ее ответ: «Почему?! Почему?! А нечего их было сюда пускать!» Последнего унижения ей уже, вряд ли, могли простить французские мужики, позорно сдавшие страну в какие-то недели - сама Арлетти уверяет, что свастика на зданиях Парижа, впервые ею увиденная после кратковременного вояжа на Юг вишистской Франции, привела ее в такой шок, в такой ужас, «что пришлось даже выпить бокал шампанского!». Ненависть и презрение французов к Арлетти носили шизофренический характер: звезду «Детей райков», прославлявших прекрасный свободный Париж и его поэтическую красоту в лице Гаранс, в которую чуть ли не все поголовно тогда влюбились, даже не пригласили на премьеру в мае 1945 года, арестовав еще в ноябре 1944-го, что, конечно, не может не напоминать нам в свете нынешнених «гонений» Романа Полански нежелание одной актрисы произносить имя «отвратительного педофила» на церемонии премии «Сезар». Кино есть, а имени нету.
Нельзя сказать, что она сама не накликала позора на свою голову. Принадлежа к условным правым популистам, и лоялистам, она исповедовала тотальный эстетический аполитизм. «Моя судьба - политика, говорил Наполеон. Ну, а вот моя - нет! Я даже никогда не ходила на выборы. Не собираюсь брать на себя эту ответственность». Дело в прошлом, чего его прошлое ворошить и вспоминать, говорила она потом журналистам (но песню про Панаму-то помнила!). Судьба Арлетти сама носила тот самый шизофренический характер: встречаясь на съемках «Детей райка» с безответно влюбленным в нее Превером, близким к движению «маки» (Сопротивлению), работая с евреями Александрем Траунером и Жозефом Косма - она спокойно и радостно отдыхала от съемок, влюбленно кружась в вальсах с нацистским офицером. Не стеснялась позировать даже со служащими Гестапо в парижских кабаре - французов, мужиков, конечно, больше всего бесило то, как француженки не стеснялись раздеваться в своих «мулен ружах» перед проклятыми «бошами». Ее друзья за это упрекали: мол, встречалась бы с немцами тайно, «как пусть не все, но некоторые». Но Арлетти с ее неуниверситетским кафешантанным образованием, юношеской богемной наркоманией и «веймаро-парижским угаром» все эти странные тонкости казались ненужной мишурой. К тому же, она была еще старорежимной, из «бель эпок», когда, несмотря на взаимную холодность между немцами и французами, противник на войне еще не превратился в исчадие ада в пропаганде, в демонического врага. Зерринг для нее был не нацистским офицером, а немецким. Члены Гестапо или Вермахта - не убийцами и мясниками, а прусскими офицерами. Как в «Великой иллюзии» Жана Ренуара сближались французский и немецкий аристократы и джентльмены, между которыми было больше общего, чем между офицером и рядовым мужиком. Когда в Арлетти как-то влюбилась безумно всамделишняя герцогиня д’Аркур, и к ней нагло подсел поразузнать похабные подробности странный тип в ресторане, она его отбрила, голосом с неподражаемым акцентом, откинув голову: «Я ничего не могу вам сказать. Я джентльменка». Великая иллюзия, она и на войне, и в мире - великая иллюзия. Политика приходит и уходит - как и нацисты - а вежливость, любовный этикет, верность, куртуазность остаются.
Доносов она, кажется, не писала, прежде всего, только поэтому - ей это, верно, казалось, совершенно безнравственным. Никого никогда не предала, не писала в Гестапо, даже ее противники так и не нашли ничего преступного. Да и в какую-то нескончаемую трагедию ее жизнь в итоге не превратилась. Обычным парижанкам, открыто встречавшимися с немцами, разъяренные парижане брили головы наголо (те прямо на камеру отвечали на ругань толпы - не стесняясь, тоже ругаясь - надо знать парижанок!). «А Арлетти-то, вы слышали? Не только обрили, но и отрезали грудь!» - шептали французы. Руку поднять на Арлетти, собственный же воспетый ею же символ прежних свободных лет, послевоенная Франция все-таки не посмела. В отличии от активных коллаборационистов Петена и прочих вишистов вроде антисемита Селина, ей можно было «пришить» разве что активное нежелание страдать вместе со всеми, включаться в ненавистную ей политику (как, например, Эдит Пиаф, тоже не покинувшей нацистскую Францию, но чем-то там окольно и кому-то помогавшей), отказаться от жизни по песенке «Леди Панама», ночных кабаре, любовников, готовых щелкать каблуками вокруг нее, и сниматься в кино. Жан Кокто и другая богема, помимо нее, тоже не очень гнушались встречаться с немецкими офицерами, к тому же, штаб Вермахта до лета 1944 года был, как известно, гнездом антигитлеровских заговора и оппозиции, «можно было найти, в конце концов, общий язык!». Но не под софитами и вспышками же фотокамер. Точно судьбе назло. И потом - в учебник. К несчастью (или к счастью), звездам кино и театра надо сиять, на любых небесах и почти при любой погоде, выходить в свет, пить вино, танцевать с кавалерами, играть не играя, или не играя играть - иначе забудут. Таковы правила игры, и если им следуешь - а они довольно простые (только правила этикета стоит выучить все-таки назубок) - все будет в порядке, как в Париже 1920-х годов. И как в песенке «Леди Панама». Даже если в подвалах соседнего здания с ближнего снимают шкуру мясники.
Водевильная судьба Арлетти в мягкой форме напоминает, конечно же, триумф и трагедию «аполитичной формалистки и гения» Лени Рифеншталь. И прямо противоположна судьбе немке Марлен Дитрих, которая, напротив, активно включилась в борьбу с Третьим Рейхом своим же божественным образом на киноэкране, фотокарточках и «пин-ап». Арлетти оценила бы кинематографический жест Дитрих (не сиди она под арестом в шато): Марлен нарочно приехала торжествуя в освобожденный Париж, чтобы дождаться в общей толпе и при появлении Жана Габена-солдата, въезжающего на танке в Париж, броситься картинно к любовнику под вспышки фотокамер. «Жан нашел себе немку, как и я себе - пруссака!» - язвила Арлетти по этому поводу, совершенно не видя между своими парами никакой принципиальной разницы.
В «Детях райка» ее героиня Гаранс на пылкие признания в любви со стороны юного мима удивленно и немного холодно отвечала, что он говорит как ребенок. «Так можно любить в книгах. В мечтах. Но в жизни…». И после поцелуя просто и мило говорила как взрослая и опытная более юному: «Любовь так проста». Поэт Жак Превер, сам беззаветно и безответно в нее влюбленный, и защищавший ее от нападок всю жизнь, вложил эти слова в уста героини, слишком хорошо зная природу самой актрисы, которая была, говорит он уже стариком, «как подсолнух, как солнце». За час проходит целая вереница стариков, которые говорят о ней с придыханием, восхищением и любовью («она ходила по площадке «Детей райков» гордой и полуголой - и никто ничего не сказал ей об этом!»), иной раз в прошедшем времени, как о далеком воспоминании о давно уже ушедшей. Чувство совершенно сюрреалистическое. Ведь Арлетти пережила чуть ли не их всех, умерев лишь в 1992 году в возрасте 94 лет. Слепой полузабытой парижской дамой из какой-то Панамы.
Она никогда по-настоящему не понимала претензий в свой адрес, никогда. В ее глазах на интервью в часовом эссе царит удивление, недоумение, насмешка, «пузырьки шампанского», готовое слететь с острого языка «бон мо», и желание отбрить иронично собеседников, которые так неприлично и настырно лезут в душу.
«Я ничего не могу вам сказать. Я джентльменка»
В годы то ли незадолго до, то ли почти сразу же после Первой мировой войны в Париже необыкновенную популярность приобретает панамская шляпа, и тут же написанная по горячим следам песенка про Панаму или шляпу панаму. Париж на местном арго сами паражине тогда и называли Панамой. Этимология происхождения этого названия, впрочем, довольно запутана, и для самих парижских историков, но известно, что в те же годы начала восходить и звезда в будущем гранд-дамы большого французского поэтического кино Леони Батиа, которую любящие ее парижане называли «Леди Панама». Она же предпочитала называться Арлетти, а затем, после потрясающего успеха ее главного фильма «Дети райка», по имени героини фильма Марселя Карне - Гаранс. Арлетти в этом часовом поэтическом эссе, начиненном воспоминаниями Превера, Мишеля Симона и остальных, встречавших ее на своем пути, вспоминает жизнерадостную песенку времен своей юности про Париж и Панаму со слезами на глазах, «меня всегда трогает и она, и та далекая эпоха», говорит актриса. Без слез на глазах невозможно ни пересматривать «Детей райка», ни видеть совершенно слепую старушку, которая при поддержки помощницы прогуливается по набережной Сены - единственное ежедневное развлечение и утешение великой Арлетти в последние 26 лет жизни в полной слепоте.
В 16 лет еще юная и счастливая провинциалка из Курбевуа провожает на войну своего первого любимого с необычайно голубыми глазами - тот погибает в первый же день Первой мировой, и Арлетти дает клятву никогда не выходить замуж, и ни от кого не иметь детей, клятве которой она будет верна всю жизнь, как и своим друзьям: безответно ее любящему поэту Жаку Преверу, актеру Жану Габену (у которого тоже были удивительные голубые глаза, отмечает она), режиссеру-коллаборационисту Саша Гитри, предложившему ей стать его пятой по счету женой, на что она просто расхохоталась, и даже тому человеку, который сделал ее в мирной жизни Парижа после Второй мировой чуть ли не персоной нон грата, офицеру Вермахта Хансу Юргену Зеррингу. С Зеррингом, несмотря на трехлетний бан на актерскую деятельность, денацификацию, полуторогадовое заключение (правда, в частном шато…), и ненависть освобожденного Парижа - она продолжала тайно встречаться. Если она была верна - она была верна до конца. Широко известны ее полуапокрифические ответы на поствоенном деголлевском суде, почему-таки она изменнически веселилась с нацистскими офицерами: «Мое сердце принадлежит Франции, моя вагина же - мне!» Говорят, фразу специально по этому случаю ей написал сценарист «Северного отеля» Анри Жансон, но американские исследователи в это не верят, предпочитая вариант с задницей, от чего, конечно же, никому, и ей, в том числе, было не легче. Больше всего парижан возмутил, правда, другой ее ответ: «Почему?! Почему?! А нечего их было сюда пускать!» Последнего унижения ей уже, вряд ли, могли простить французские мужики, позорно сдавшие страну в какие-то недели - сама Арлетти уверяет, что свастика на зданиях Парижа, впервые ею увиденная после кратковременного вояжа на Юг вишистской Франции, привела ее в такой шок, в такой ужас, «что пришлось даже выпить бокал шампанского!». Ненависть и презрение французов к Арлетти носили шизофренический характер: звезду «Детей райков», прославлявших прекрасный свободный Париж и его поэтическую красоту в лице Гаранс, в которую чуть ли не все поголовно тогда влюбились, даже не пригласили на премьеру в мае 1945 года, арестовав еще в ноябре 1944-го, что, конечно, не может не напоминать нам в свете нынешнених «гонений» Романа Полански нежелание одной актрисы произносить имя «отвратительного педофила» на церемонии премии «Сезар». Кино есть, а имени нету.
Нельзя сказать, что она сама не накликала позора на свою голову. Принадлежа к условным правым популистам, и лоялистам, она исповедовала тотальный эстетический аполитизм. «Моя судьба - политика, говорил Наполеон. Ну, а вот моя - нет! Я даже никогда не ходила на выборы. Не собираюсь брать на себя эту ответственность». Дело в прошлом, чего его прошлое ворошить и вспоминать, говорила она потом журналистам (но песню про Панаму-то помнила!). Судьба Арлетти сама носила тот самый шизофренический характер: встречаясь на съемках «Детей райка» с безответно влюбленным в нее Превером, близким к движению «маки» (Сопротивлению), работая с евреями Александрем Траунером и Жозефом Косма - она спокойно и радостно отдыхала от съемок, влюбленно кружась в вальсах с нацистским офицером. Не стеснялась позировать даже со служащими Гестапо в парижских кабаре - французов, мужиков, конечно, больше всего бесило то, как француженки не стеснялись раздеваться в своих «мулен ружах» перед проклятыми «бошами». Ее друзья за это упрекали: мол, встречалась бы с немцами тайно, «как пусть не все, но некоторые». Но Арлетти с ее неуниверситетским кафешантанным образованием, юношеской богемной наркоманией и «веймаро-парижским угаром» все эти странные тонкости казались ненужной мишурой. К тому же, она была еще старорежимной, из «бель эпок», когда, несмотря на взаимную холодность между немцами и французами, противник на войне еще не превратился в исчадие ада в пропаганде, в демонического врага. Зерринг для нее был не нацистским офицером, а немецким. Члены Гестапо или Вермахта - не убийцами и мясниками, а прусскими офицерами. Как в «Великой иллюзии» Жана Ренуара сближались французский и немецкий аристократы и джентльмены, между которыми было больше общего, чем между офицером и рядовым мужиком. Когда в Арлетти как-то влюбилась безумно всамделишняя герцогиня д’Аркур, и к ней нагло подсел поразузнать похабные подробности странный тип в ресторане, она его отбрила, голосом с неподражаемым акцентом, откинув голову: «Я ничего не могу вам сказать. Я джентльменка». Великая иллюзия, она и на войне, и в мире - великая иллюзия. Политика приходит и уходит - как и нацисты - а вежливость, любовный этикет, верность, куртуазность остаются.
Доносов она, кажется, не писала, прежде всего, только поэтому - ей это, верно, казалось, совершенно безнравственным. Никого никогда не предала, не писала в Гестапо, даже ее противники так и не нашли ничего преступного. Да и в какую-то нескончаемую трагедию ее жизнь в итоге не превратилась. Обычным парижанкам, открыто встречавшимися с немцами, разъяренные парижане брили головы наголо (те прямо на камеру отвечали на ругань толпы - не стесняясь, тоже ругаясь - надо знать парижанок!). «А Арлетти-то, вы слышали? Не только обрили, но и отрезали грудь!» - шептали французы. Руку поднять на Арлетти, собственный же воспетый ею же символ прежних свободных лет, послевоенная Франция все-таки не посмела. В отличии от активных коллаборационистов Петена и прочих вишистов вроде антисемита Селина, ей можно было «пришить» разве что активное нежелание страдать вместе со всеми, включаться в ненавистную ей политику (как, например, Эдит Пиаф, тоже не покинувшей нацистскую Францию, но чем-то там окольно и кому-то помогавшей), отказаться от жизни по песенке «Леди Панама», ночных кабаре, любовников, готовых щелкать каблуками вокруг нее, и сниматься в кино. Жан Кокто и другая богема, помимо нее, тоже не очень гнушались встречаться с немецкими офицерами, к тому же, штаб Вермахта до лета 1944 года был, как известно, гнездом антигитлеровских заговора и оппозиции, «можно было найти, в конце концов, общий язык!». Но не под софитами и вспышками же фотокамер. Точно судьбе назло. И потом - в учебник. К несчастью (или к счастью), звездам кино и театра надо сиять, на любых небесах и почти при любой погоде, выходить в свет, пить вино, танцевать с кавалерами, играть не играя, или не играя играть - иначе забудут. Таковы правила игры, и если им следуешь - а они довольно простые (только правила этикета стоит выучить все-таки назубок) - все будет в порядке, как в Париже 1920-х годов. И как в песенке «Леди Панама». Даже если в подвалах соседнего здания с ближнего снимают шкуру мясники.
Водевильная судьба Арлетти в мягкой форме напоминает, конечно же, триумф и трагедию «аполитичной формалистки и гения» Лени Рифеншталь. И прямо противоположна судьбе немке Марлен Дитрих, которая, напротив, активно включилась в борьбу с Третьим Рейхом своим же божественным образом на киноэкране, фотокарточках и «пин-ап». Арлетти оценила бы кинематографический жест Дитрих (не сиди она под арестом в шато): Марлен нарочно приехала торжествуя в освобожденный Париж, чтобы дождаться в общей толпе и при появлении Жана Габена-солдата, въезжающего на танке в Париж, броситься картинно к любовнику под вспышки фотокамер. «Жан нашел себе немку, как и я себе - пруссака!» - язвила Арлетти по этому поводу, совершенно не видя между своими парами никакой принципиальной разницы.
В «Детях райка» ее героиня Гаранс на пылкие признания в любви со стороны юного мима удивленно и немного холодно отвечала, что он говорит как ребенок. «Так можно любить в книгах. В мечтах. Но в жизни…». И после поцелуя просто и мило говорила как взрослая и опытная более юному: «Любовь так проста». Поэт Жак Превер, сам беззаветно и безответно в нее влюбленный, и защищавший ее от нападок всю жизнь, вложил эти слова в уста героини, слишком хорошо зная природу самой актрисы, которая была, говорит он уже стариком, «как подсолнух, как солнце». За час проходит целая вереница стариков, которые говорят о ней с придыханием, восхищением и любовью («она ходила по площадке «Детей райков» гордой и полуголой - и никто ничего не сказал ей об этом!»), иной раз в прошедшем времени, как о далеком воспоминании о давно уже ушедшей. Чувство совершенно сюрреалистическое. Ведь Арлетти пережила чуть ли не их всех, умерев лишь в 1992 году в возрасте 94 лет. Слепой полузабытой парижской дамой из какой-то Панамы.
Она никогда по-настоящему не понимала претензий в свой адрес, никогда. В ее глазах на интервью в часовом эссе царит удивление, недоумение, насмешка, «пузырьки шампанского», готовое слететь с острого языка «бон мо», и желание отбрить иронично собеседников, которые так неприлично и настырно лезут в душу.
«Я ничего не могу вам сказать. Я джентльменка»