зима в Эммаусе [Пасха в сентябре]
Непросеянное время. Груда мокрого песка. Где-то Вечность в нём увязла - пулей в теле мертвеца. Тихо сыплется стеклянной пылью осень. Плачет век. На твоих ресницах тоже, на твоих ресницах слёзы - те же слёзы на моих. Кровь и слёзы - соль земли. Ecce Homo. Человек.
Постарели я и ты, - постарела наша осень, поседела, повзрослела. С каждым годом тяжелее, и мудрее и грузнее - гордой дамой, гувернанткой осень важно выступает, беспокоя наши сны. Одинокие, раздельно - коротаем наши дни.
Вспоминая молодость апреля. Не желая смерти и зимы.
*
Наступает зима, дорогая, зима в Эммаусе. Девять месяцев как покинул село и таверну, ушёл Спаситель. Растворился в воздухе вечера, навсегда исчез. Перелез забор времени хулиганом - в райский сад, с наливными спелыми плодами. С яблоками, тысячами яблок под ногами, подбирай и ешь. Мёдом пахнут ночи до рассвета. Что ему Эммаус, что таверна? Там внизу звонят в колокола. Здесь же тишина в саду, и слышишь - стук упавших спелых, наливных! В сладостной Вечерне сентября - растворяются молитвы снизу, крики, что доносятся с Земли, ветрами уносятся на Запад, падают росой в траву неслышно…. Тишина в саду, и только слышишь - стук упавших спелых, наливных.
Девять месяцев назад ушёл Спаситель. И забыли Бога в этом Богом позабытом маленьком селе. Только не забыл Его хозяин той таверны - где Он побывал - и его единственная дочь, маленькая милая Мария.
*
«Вот, сидел прямо тут Господь, - говорил он своим клиентам, - вот за этим столом, на скамейке - пил вино, говорил, смеялся, и Марию трепал за ушко». Говорил он об этом каждый вечер - и, конечно, никто не верил. Потирал он довольно пузо и покачивал головой: «У меня столовался Бог воскресший, я поил вином его галилейским. Может, он и ещё придет, я нарочно храню для него, дорогого гостя, дорогого вина кувшин». И качала беспечно ножками малолетняя его дочка, сидя прямо на том же столе, где когда-то Господь обедал, мира нашего господин. «Ну, Мар-и-я, о чём задумалась, обслужи-ка тот стол, дитя! заждались, выпивохи, вина! неси хлеб!»… И, Мария, душа таверны, неустанно о всём хлопоча, между столиками порхала. Каждый вечер: «Мария! Мария!»…И вот также, в пустой таверне, как стемнеет: «Ма-ри-я! Ма-ри-я!» - приносили ветра с Востока голос Бога медовым звоном из сгустившейся темноты. Грозовыми раскатами с неба. Это было невыносимо. До безумия страшно было, и ночами зимой особо. И Мария - бросалась в слёзы, слыша как три знакомых слога из глубоких надзвёздных далей хором ангелов ниспадали, и мешали девочке спать.
И сбегала она на крыльцо, и с порога бежала на улицу. И желала встретить Его, и хотела кричать от радости. Но - там не было никого. И Мария, слегка нахмурившись, говорила себе не отчаиваться и, в тоску не впадая, ждать. Годы шли. Поджимая губы, выбегала она в темень вечерами и всё также садилась у таверны: не появится ли снова чужестранец, что когда-то ужинал у них, и трепал шутливо её за ухо, и облокотясь устало на руку, пил вино и улыбаясь слушал, что там говорят ученики, от восторга словами захлёбываясь: все последние сплетни апостолов, кто поссорился и с кем, и кто родился, кто недавно умер, кто женился, что вообще случилось у знакомых - пока не было тут Его. Говорили, они говорили. Он молчал, пустела его чаша, и она сидела под столом. «Ах, Мария!» - качая ногами, умилялся ребёнку Бог, - «Ах, Мария, да ты моя крестница!» И Мария, взбираясь мигом на колени к Нему - как по лестнице - в такт Ему свесив ноги качала. И смеялся беззаботно Бог, щекоча её бородой и усами. Пахли мёдом уста Его, вся таверна пропахла яблоками. Он, наверно, забыл её. Но она не забыла Его. Не забыла того, как чужестранец медленно растворился весь в тёплом воздухе апреля, на столе дрожать оставив чашу и кувшин хорошего вина.
*
Как вся наша любовь и юность - в той самой середине сентября, - так в самой сердцевине сентября - из года в год новорождённым Фениксом цветёт и пахнет Вечность. Из временной тюрьмы выходит в сад гулять под ручку с гувернанткой трёхлетнее дитя - на время, разумеется, на время. О, этой девочке - всегда три года. Ну - может быть, четыре. Так трогательно трогает она ладошкой кору деревьев в обители святой - ласкает травы и цветы, и что-то там лепечет. Ей год потом не видеть сада осеннего монастыря. О, боже мой: старается она вобрать в себя всю красоту, всё сердце сентября. Чтоб сны пропахли осенью. И яблоками! О, всегда три года Вечности. И тишина в саду, ты слышишь? - стук падающих спелых и наливных плодов. Прислушайся, услышишь, как Бог Её зовёт из лабиринта сада: «Мари-и-ия! Ты моя любовь!» Подскакивает Он галантным кавалером, целуя ручку девочки испуганной, как должно преклонив колени, и выдыхает, не в силах слёз сдержать: «Мария!» А гувернантка, строго отстранив Его, надменно подбородок вздёрнув - ведёт Марию дальше по аллее. И тащит Вечность, как на поводке, куда-то прочь отсюда (хотя и упирается дитя). Куда? Бог весть. А, впрочем, Он не знает. И рад бы знать, да Осень качает строго пальчиком, и Тот стыдливо опускает взгляд. И также растворяется в саду, на радость девочке, как и тогда, в апреле. А девочка кричит, хохочет: «Ещё! Ещё! Ещё!».
…и пахнет яблоками осень …
…и Бог качает Вечность в колыбели, поёт ей колыбельную, и Вечность засыпает до следующей осени от Рождества Христова…
…и на год засыпает наша юность, и вся наша любовь…
«Ave, Maria, gratia plena!» - доносится из сада во все концы Земли.
Спи, моя радость. Спи.