еще раз о кротких
Я кланяюсь им низко, они не замечают поклона. Я целую следы, там, где прошли они, но они не оглядываются. Я кричу им вослед "вернитесь!", не слышат. В их мире царствует тишина, но, верно, это совсем не та тишина, в которой, как во глубине вод, живут глухонемые. Кроткие слышат и слушают, но все для них шум, шум с блёсткими, и музыка с литаврами, но как они хотят уйти с жаркого бала на балкон, глотнуть ночного ледяного неба и холода осенних звезд! Я, помню, кажется... все встречи с ними, и их было так мало, и каждых кротких - как на перечет. Случайности улыбка - никто и не заметил, не обратил внимания на наши встречи с вами, но я-то знал! Я знал, и слушал каждого из вас, дышал всем тем, чем дышите, любил ваш тихий голос, и теплый взгляд. Такой у кротких взгляд, он слишком мягкий - когда на вас глядят чужие люди, своим тяжелым взглядом, они не могут не оставлять на ваших рогововицах раны. По вашим, кроткие, глазам - способные поэты читают ваше прошлое. Я не могу... Я не хочу. Не буду пользоваться вашей красотой, и болью, что красоту нарисовала, и пишет, пишет эту красоту. Вы безответны, вас будут портретировать, писать в стихах, писать в картинах, вам все равно, а следовательно - идите прочь из душных галерей и тошнотворных литературных чтений. В вас смотрит Бог, что видит он? Он смотрит в вас как в зеркало, стыдясь себя. Вы немы, вы не кричите, не просите прощения, не требуете ни мести, ни (даже!) облегчения, покоя, смерти. Он мог бы дать вам все, но все-таки молчит. Вас мистики бы называли "осколками священного Престола", язычники - земными ангелами. Бог никогда никак вас не назовет. Единственное для него вы - чудо мира. Когда он бредит, когда под вечер раскалывается голова и самопроизвольно льются слезы, вы, кроткие, ненужный и бракованный людской товар, машинная ошибка, сбой системы, какой-то нервной теплотой дыхания вбираете всю Его боль в себя. И людям тяжело, и каждый по-разному пытается хоть как-то оправдать свои попытки жить, зачем вставать назавтра. Кто верит в Бога, кто любит Муз, стихи, детей, любимых, близких. А я держусь за вами. Я тот, кто вечно будет рядом с вами, всегда недалеко и знать в лицо вас. Пусть даже никогда вы не попросите о помощи, и будете вставать и падать от любого толчка, и опускать глаза, и тишина будет ответом на грубое вам слово - вот все-таки даже тогда вам как-нибудь да пригожусь я. Сказать, к примеру - что вы нужны, хотя бы мне нужны, что вы - серебряное эхо лучших золотых времен, что вас боится небо, оно же плачет по вам - за все, что причинило, хотя бы и случайно. Пусть Бог не очень-то доволен нами, и часто - не любит нас, и люди не сильно влюблены друг в друга - вы влюблены и в Бога, и в людей, и в остывающие с каждым годом остовы прекрасного когда-то мира. Вы почему-то любите. Умеете любить, и даже не задумываетесь, достойно ли, что любите вы - вашей любви.
Вы, может, и не знаете, и я вам не скажу, конечно, что... Нет, не скажу, что кроме вашей, на свете нет любви, ее нет даже в небесах, и что вы так надеетесь на тот чудесный мир, что будет после - детская мечта. Мечтайте, кроткие, вы очарованы волшебным светом ламп сказаний, дошедших к нам из ветхой древности - так будьте очарованы. Так и любите же, звените жизнью в пустоте, из бездны в бездны падая со всеми. Вы промолчите, если вас обманут. Вас будут уговаривать не верить, математически докажут, что ваша мечта - прах и песок. Вы промолчите, пожмите плечами, и встаньте из-за стола, взяв в коридоре старый зонтик, и побредите тихо себе домой, не запомнив ни слова из суматошной болтовни. Вы сами не понимаете того, но яд для них. Вас не должно быть. Вы их раздражаете. Вы не есть правильно. Но вы все-таки есть.
Вас будут толкать. Вас будут отбрасывать сильные люди на задние парты, в бетонные каморки, назад, назад, назад - впереди положено идти авангарду, вон его осиянные небесами полки, сверкающие знамена развеваются, «и да поможет Бог!» - и Бог действительно пойдет чеканя шаг под новыми знаменами. Не с кроткими же ему быть? Он любит их, но царства поднимаются богами и гениями, а кроткие... а кроткие придут потом пусть. Мы, мол, их пустим. И не дадим в обиду. И громовой рык Господа летит над рёвом войск. Но кроткие - не будут слушать речи. До них она и донесется отрывками, когда они, губы покусав, поужинав, и отобедав, покурив, поговорив не-ради-чего-просто-так с другими, займутся своим делом. Тем, что так любят. Отнимешь дело - кроткий найдет себе другое. Что им знамена? Ты можешь бить их, даже издеваться: можно, почему нельзя? - такие крохотные в черной сумке вечности, и пару раз об стену с размаху-то? Они же не ответят. На роговицах появятся царапины от взглядов с укоризной («ты отделен от всех!»). Но там, внутри глаз кротких, сверкающее чудо доброты. Неслышна поступь потяжелевших от вины, не могущих летать, архангелов. В проулках, лишь бы не задеть, они карабкаются по двое-по трое на крыши, оттуда смотрят, как идут обиженные небом и людьми, ни от кого не прячась. Как горделив их шаг! Как если бы внутри над сердцем кротких подвешены были светильники, и те качались по заданному кем-то ритму, и вся их кротость и тонкая, обезоруживающая красота - последствия работы этического и эстетического вестибулярных аппаратов. И капли масла из светильников когда и если падают на сердце, им, кротким, больно. И кроткие не знают, почему. Им просто больно. Поморщившись - они все-таки идут, и продолжают жить.
Сейчас еще не утро, и час-четырнадцать на циферблате, и первый снег засыпал землю - он будет ждать, пока я допишу свое - потом растает, конечно. Пока он падает, я буду слушать свой метроном, и буду просить прощения. У всех, у кротких, но, главным образом, у того из них, кто был всех ближе мне, и кто ушел так рано - слишком много горячего масла на сердце, оно устало от нежности кипящей, и замерло. Я знаю кротких. Я вижу кротких. Но его отчего-то и видел, и знал, но не заметил. И так бывает. На самом деле так бывает почти всегда. Кроткие не любят, когда их поднимают на знамена, ведь, как известно, высь небес зарезервирована под авангарды племени людей, флаги империй и любимцев богов. Кроткие - неуловимы. Нечаянны, и всячески, того не понимая, бегут пристальных взглядов. Кивнул головой - приветствие. В ответ на шутку - смех. Они не любят разговоров по душам. «Не любят» - не то слово. Они фатально не понимают, в чем их волшебство. Они как призраки, не знающие, что их уж нет. Как привидения в ночи, пугающиеся прочих привидений. Их чудо в том, чего они не знают. Их чудо в том, что кроткие не знают: они - чудо. Догадываюсь, кроткие - останки былого величия последних из волшебных племен. Мы видим кротких, но это - лишь давно забытое воспоминание. И потому - по смерти их так странно кажется: не может быть, что были рядом с нами. А их и не было. Была любовь. И кротость. Неуловимый звон в пустоте. Нам кажется, что были, но нам так хочется. Нам кажется, что есть - но нам так кажется. Они - призраки нежности. Что она еще существует - спасибо им.
Как все, живут как все, как ты и я, не много рассуждая. Работают. Влюбляются. И женятся. И тихо умирают. Найти, пока из них хоть кто-то еще жив, сказать спасибо - что вопреки богам и гениям и людям назавтра встанет солнце. Что им благодаря мы все еще умеем, зачем-то, прощать. За этот дар я их благодарю особо, и на коленях прошу простить их, и, главным образом, того, кто был всех ближе мне, и кто ушел. И у кого прощения, как и бывает так почти всегда, просить я не успел. Простите, кроткие, простите. Вы не наследуете царствия небесного, оно давно промотано богами и людьми, и все, что могут первые: налить вам, чтобы вы забылись. Споить, и сделать из вас - пьяниц. Так легче Им - Там жить. Так меньше стыдно. Наверное. Но слишком страшная вина их перед вами, и слишком беззастенчивы и чисты ваши глаза, и ваши помыслы, чтобы на вас вот так вот просто закрыть глаза.
Я слишком устал, я, любимые кроткие, буду только всю жизнь рядом с вами, поближе к народцу, который еще чудеснее, чем подданные Королевы Фей. Мне тепло рядом с вами, кроткие. И пока я буду звенеть монетой жизни в пустоте, пока эта монета не канет в вечность, я буду поклоняться вам, как старые язычники - богам. И еженощно вспоминать вас, и думать, не сильно ли горят у вас светильники, не много ли коптят, не слишком ли широк размах запущенного кем-то маятника? Не падает ли прямо сейчас, пока я пишу эти строки, горячая капля нежности, ее эссенция, назначенная вами для других, случайно прямо в ваше сердце, в грудь, и обжигает их? Не гоните меня от себя, я не такой как вы, и это уж конечно, но потому вы мне близки. Я хочу вот также невозмутимо, спокойно и красиво жить. Невзирая на боль. Или даже не чувствуя, забывая о ней - ведь столько нерастраченной в груди нежности. Причем здесь боль? - кроткие в недоумении. И я хочу вот также недоумевать. Простите, что врываюсь к вам без приглашения, в ваш тихий мир, такой ненужный большому, со знаменами, народами, богами, но можно я так просто постою здесь рядом? Можно? Я много места не займу. Я буду изучать качание ваших светильников, смотреть за тем, чтоб не погласли раньше времени - вечно вам не до них. Вы не внутри никогда, вам скучно быть внутри, вы радостно глядите в мир, так радостно, что обжигаете края небес, и по утру, и к вечеру они всегда алеют. От вашей нежности и у Творца вскружится голова. И он бы вас отблагодарил, когда б не знал, что вам-то ничего не надо. Я с той же вашей радостью и вашей нежностью (спасибо за нее!) расцеловал бы всех вас, но, честно говоря, боюсь спугнуть, да будет глупо и неловко. Я просто помолчу. Я просто подарю вам эту тишину свою, меж слов. Вы так нуждаетесь, я знаю, в тишине. Держите. Ее у меня много, держите же! Вы устали, ложитесь, я буду по ночам стоять у ваших изголовий, и охранять покой. И чтобы драгоценный мой подарок, эту тишину, не выкрали, я поцелую все-таки вас в губы, запечатав ее. В моей нагретой сердцем тишине ваши светильники качаются спокойнее и ярче. Прочь все! Сегодня - тринадцатое ноября, ночь, снег еще лежит, мы с кроткими меняемся, и равноценен наш обмен: я всю свою им тишину, какая есть. Они мне - нежность.
Брюгге © Léon Spilliaert