неразборчивые киноведческие записки вуайериста, влюбленного в К.

[vergili]

***


С первого же кадра Пабст растворяет меня в своем кино. О, эта пластика его картинок, точно пластилиновая. Этот глянец, точно хромированная машина бликует в свете ночных фонарей. Эта хирургическая точность в деталях, в мимике героев, в движении рук, повороте головы, полуоборотах, походке. Спокойный, математически верный монтаж отмеренных и фотографически-прекрасно отснятых планов. В его кино можно плескаться, текучая вязкая ароматная масса затягивает тебя с головой, и нет ни сил, ни желания интерпретировать сцены. Просто кино. Просто жизнь. Последовательность событий. Линия времени, дискретно представленная на экране фотоальбомом. И Пабст словно переворачивает медленно, неспеша страницы очередной кинематографической книги. Фотографии живые, девушки улыбаются, смеются, приветливо машут руками, подмигивают. Мужчины бреются, задумчиво склоняют головы в размышлении, пугливо озираются на улицах. Картинок можно дотронуться, но только слегка, не разорвав хрупкую тонкую ткань глянцево-зеркального озера наслаждений. Дотронуться и одной теплотой мизинца заставить картинку (кажется, на секунду, но кажется) податливо подмяться под ним.
Еще чуть-чуть, и пойдут кольцами волны по амальгаме его кинокадров, и девушки тут же повернуться в сторону экрана, а мужчины, забыв про свои неврозы, подозрительно всмотрятся в то, как всколыхнулись занавески на окнах в одной из сцен. Его кино - абсолютно. Его кино - это первичная кинематографическая субстанция, из которой будто бы вылиты, вылеплены, вытканы прочие фильмы. Они живые: выключают огни, стрекочет киноаппарат, и экран заливается черно-белой кровью, кровью и водой, водой и бликующим золотом. Кофе с молоком, сливки мешают в горьком кофе в маленькой чашечке серебряной ложечкой. Боги так мешали в горшочках варево, выдувая наши жизни, смущенные и прекрасные наши души, как Пабст рисует графитовыми стержнями и мелками иллюзию. Иллюзию, которая, как молодая принцесса, впервые на прогулке в чужом городе боится улыбнуться, спугнув очарование неизвестности, уголки рта ее то поднимаются, то опускаются, она горбится, ей хочется спрятаться - она сама невинность! Иллюзию, которая поеживается на холоде посторонних взглядов, и хочет спрятаться, спрыгнуть с экрана вон, вобраться обратно в кинопленку, в режиме reverse.
Фильмы Пабста смотришь кающимся вуайеристом, буквально чувствуя, как давление твоего бесстыдного взгляда продавливает их реальность, нарушая спокойное течение событий. Что ты, что ты девочка, продолжай идти, куда шла, не обращай на нас, бестолковых зрителей, внимание, ты такая красивая там, в его кино, дай мы на тебя просто полюбуемся! Так чувствуешь себя порой в реальности, не смея дотронуться взглядом - не говоря, остановить его на ней, проводить им ее прочь - прелестницы, живущей в каком-то своем мире, мире очень красивой девушки. Странном, наверное, королевстве, где все зеркала направлены во внешнее пространство, где нет места рефлексии, нет места глубокой задумчивости. Не бойся, не буду бить твои зеркала, девочка, но если вдруг ты пройдешь мимо еще и еще раз, я украду твои образы для своего кино. Или продай мне собрание собственных полуоборотов, пленки с твоим смехом, альбом с обычными, сто раз убитыми искусством, позами «девушки, которая знает, что ее сейчас фотографируют». Вот оно, лови кино, лови, пока не убежало, не утекло сквозь пальцы песчинками-кадрами, посекундно вон, в омут прошлого. Забылся, и кончилось оно, и больше не повторится, и она не поднимет голову на тебя, не обернется, не остановится, приложив палец к приоткрытому рту, рассматривая, не сделалось ли чего на разбитом асфальте с каблуком.


***


Трюффо рассказывает в своей знаменитой книжке, как он сидел на фестивале рядом с Грейс Келли и смотрел «Головокружение», обнаруживая, что картина маэстро приобретает дополнительное измерение: пока герой Джеймса Стюарта рисует из героини Ким Новак Галатею, обсессию прошлого, сам Хичкок безрезультатно, отчаянно (и это отчаяние, о, что может быть священнее отчаяния гениального перфекциониста, отчаяния ребенка, высунувшего язык в попытке запечатлеть в альбоме соседку синими и зелеными карандашами!) рисует из Новак Грейс. Его кино плачет, оно ускользает от трактовок, попыток препарировать его, тем паче - патологоанатомировать - оно бьет больно хлыстом в самое нежное место, сердце, и, весенним потоком бликуя на ярком солнце, скрывается за поворотом. Но я, я прошу вас выключиться сейчас из рассказа Трюффо, рассказа - словами рисующего его кино - и посмотреть на Грейс. Видите? Видите, как она смотрит «Головокружение»! Посмотрите, как она его смотрит. Это кино. Герой Стюарта из Джуди отчаянно рисует Мэделин, Хичкок отчаянно рисует из Новак Грейс Келли, а Грейс Келли просто смотрит за ними за всеми, сидя в темном кинозале.
Грейс Келли смотрит кино про собственный образ, про призрак, про видение, про ту, кем она не была никогда, про ту, какой ее видел только он, он единственный. Плакала ли она? Возможно. Но вовсе не из-за упущенных возможностей или чего бы то ни было в этом роде. Так плачут, скорее, при встрече с нечаянной красотой, печальной и ломкой, как мизинец куколки из мастики. Что сказала она ему при встрече? Встречалась ли она с ним? Говорили ли об этом обо всем они? Не важно. Все погружено в молчание, тишина сакральна, из ленты позади тебя вылетают образы и стремительными ручейками заполняют экран, и Грейс, обычная миловидная девушка, которой повезло в своей жизни встретить Хичкока, видит собственную фантазию, сон о себе, призрачное сновидение Грейс, никогда не существовавшей, Грейс, целующий экран в «Окне во двор», Грейс, чей эротизм кинематографичен и столь же иллюзорен. Остановите кино, остановите - Грейс  Келли смотрит сон о себе, она смотрит «Головокружение», она тонет в его кино, оно поглощает ее, на короткие пару часов она сама иллюзия. Она всего только слово в тексте Франсуа Трюффо, образ, абрис, недорисованный профиль. Она растворяется на наших глазах. И нет ни Трюффо, ни Хичкока, ни даже, увы, ее. Но еще пару минут назад, вы помните? Мы смотрели про нее кино.

***


В «Головокружени» и «Марни» Хичкок заставляет напряженно следить за расплетающимися кружевами выдуманной, созданной им декоративной реальности, подводя к бездне в самой обыденности. В «Головокружении» бытовые детали, прически, наряды, декорации пропитаны нездоровой патокой, сладко-горьким сиропом, ароматом зла. В «Марни» он, работая в кэмповой манере, наполняет сюжет опереточными страстями, доводя мании и обсессии свои до предела, когда еще чуть-чуть, и он покажется смешным. В «Головокружении» он сам себя ведет, как завороженного, за ручку маленьким ребенком к открытому в ночь окну. Не смотри туда, говорит он себе, не смотри! Но его, и нас, тянет наклониться и свеситься с подоконника, точно забрасывая себя удочкой в бездну. Реальности не существует. Реальность равна нулю. Здесь нет имен. Здесь все придумано. Плоскость разлинована как на съемках фильма, и под каждым из нас подписано, кто мы, где мы, и что мы должны делать, как поворачиваться, куда, черт возьми, смотреть.
Кино становится чистым, когда перед нами реальность as it is, непоименованная, неиспорченная. Длиннющая лента картинок с забытыми актерами и актрисами, непонятным интерьером и декорациями. Кто мы? Где мы? Нет ничего, есть только бурлящий поток кино, захлестывающий страшными, эротичными, обжигающими, делающими больно, образами. Дым, закат, деревья на рассвете, подслушанный разговор соседки, две девушки в белом, беседующими о чем-то своем. Откуда оно? Почему я вижу это? Почему в этом кино нет меня, почему я всего лишь зритель? Эй, послушай, девушка, да, ты, возьми меня в свое кино, меня нет, пока тебя не будет рядом. Я в темном кинозале, я ноль, не существую, я образ в памяти других, выдуманная обертка. И я сижу в кинозале, смотрю это чужое кино с ужасом и наслаждением. Так Грейс видела чужую актрису, которую Хичкок гримировал под нее.

***


Я не знаю, почему, когда героиня Типпи Хедрен пускает свою лошадь куда-то в лес в «Марни», меня трогает это до слез. Резкая, иррациональная сцена погони, скачки в никуда - мне кажется, я сам там гоню вовсю, за болезненной блондинкой на охоте. Иллюзия иллюзии. И сопереживая кому-то в реальности, мы видим тоже кино. Нам кажется, что мы прикасаемся к его образу, к его спрятанным душе и сердцу, и слышим, как он плачет - стандартная нарезка кадров, связанных в простую последовательность планов, политая черно-белой кинематографической массой - мы на минуту видим его кино. Мы сочувствуем ему. Наши чувства со-чувственны. Он плачет - мы плачем. И мы похлопаем его по плечу, мы поддержим ее, как в кино, сидя в комфортных креслах, мысленно говорим герою Вуди Аллена в «Преступлениях и проступках», брат, ох, черт, боже ты мой, брат, у меня было также, все будет окей, эврисинг файн, мы перемотаем кино, и все будет окей. Остановите кино, механик, как тебя, черт тебя побери, на 50-й минуте режь и остальное в корзину. Пусть ему будет там хорошо.

***


Хичкок в двух-трех картинах приближается к детской тайне чего-то за дверью, тайне рисунка ковра, тайне красного цвета, завораживающих нас в младенческом возрасте, когда мир был прекрасен и устрашающе нависал над нами. Мы забываем об этой тайне, когда вырастаем, скрывая от себя ее принципиальную неразгадываемость, путаясь в объяснениях. А Хичкок нет. Он раз за разом возвращает меня в детское состояние религиозного преклонения перед тем, чужим, что не есть я, что есть огромный таинственный мир, скрывающий от меня главные свои секреты. Он деноминализируют мир, отнимает у него имена и названия, отнимает у Грейс Келли ее настоящую суть, и рисует свое кино, прекрасное и поэтичное, чистое, нулевое. Первозданное. Так, что сама Грейс Келли завороженно смотрит за собственным образом. Грейс Келли, представьте на минуту, Грейс Келли смотрит «Окно во двор», и та, экранная Грейс Келли, целуют ее, настоящую, через экран. Что она чувствовала в тот момент? Экстаз, очарование встречи с неизвестностью? Шелковую грозу.

***


Хичкок проговаривается Трюффо, когда последний замечает: «Вас же привлекает атмосфера ночи, мета­физического беспокойства» - «А не это ли и есть суть жизни?» У маэстро есть один неснятый фильм, нереализованный проект, который, мне кажется, я посмотрел, пока он о нем рассказывал. Это фильм «Мэри Роуз».

«История начинается с того, как молодой солдат входит в пустой дом, где он разговаривает с хозяйкой о прошлом. Он рассказывает ей о том, что жил со своей семьей как раз здесь. И дальше идет флэшбэк, возвращающий нас на 30 лет назад. Мы видим семейный быт, и моло­дой морской лейтенант просит у родителей Мэри Роуз ее руки. Отец и мать странно смотрят друг на друга, и когда Мэри Роуз отлучается из комнаты, сообщают молодому человеку: "Когда ей было 11 лет, мы поехали отдыхать на остров в Северной Шотлан­дии. Там она исчезла и пропадала 4 дня. Возвратившись, она ни­чего не помнила-ни о том, где была, ни о том, что вообще куда-то исчезала. Мы никогда не напоминаем ей об этом, и если вы пожени­тесь, не говорите об этом тоже". Проходит несколько лет, и Мэри Роуз, у которой уже ребенок 2,5 лет, заявляет мужу: "У нас не было медового месяца. Давай съездим на остров, где я была девочкой". Муж огорчен, но соглашается.
Они ловят рыбу, и лодочник показывает мужу, как ловить форель и жарить ее на горячих камнях. Вдруг Мэри Роуз слышит небесные голо­са, звучащие, как сирены Дебюсси. Она идет им навстречу, поднимает­ся ветер, и вот она пропадает из виду. Тишина. Но вот ветер прекращается, и муж начинает искать Мэри Роуз. Он кричит, но ответа нет. 25 лет спустя. Мэри Роуз забыта. Родители ее стары, а муж-толстый по­жилой мужчина. Звонит телефон. Это лодочник, который нашел Мэри Роуз на том же самом острове неизменившейся. Возвра­тившись в дом, она дивится переменам и просит показать сына. Ей сообщают, что когда парнишке исполнилось 16, он сбежал в море. Все это буквально убивает ее-она умирает. А теперь мы возвращаемся к тому, с чего началась вся история-беседе солдата с женщиной, которая, как Вы догадались, и есть Мэри Роуз, как и подобает призраку, появляющаяся через закрытую дверь. Между прочим, она говорит молодому человеку, что все время чего-то ждет. «Чего?»-«Не знаю. Забыла.» Она говорит как ребенок. Вдруг за окнами раздаются голоса, комнату заливает яркий свет. Мэри Роуз встает и идет к свету, исчезая из виду. Конец».

***


Хичкок говорил, что его беспокоил призрак. Что если бы он все же решился это ставить, он одел бы «девушку в темно-серое платье и освещал его по краю неоновым светом, так, что­бы свет падал на нее одну. От нее не ложились бы тени, только легкий отсвет. Это был бы фотоотпечаток, а не тело. Иногда она казалась бы очень большой, а иногда совсем малюсенькой. Она была бы только ощущением. И тогда терялось бы чувство реального пространства и времени. Создавалось бы впечатление эфемерного создания». Призрак в кино - иллюзия в иллюзии. Фотоотпечаток на фотографии. Эфемерное создание на эфемерной, существующей доли секунды, картинке. Он боялся снимать о призраках, потому что знал, что призраки - мы сами. Сгорающие в одну секунду фотоснимки, изредка падающие на хранение в память чужих людей. Очень красивое лицо за свадебным столом. Два красивых лица. Три. Я выхватываю из памяти последовательно три фотокарточки, так, как мне запомнились они. Несколько ненужных пыльных пленок с короткометражками. Не было необходимости их запоминать, но они «сняты». Их не было до банкета, они плавали где-то в море, пропадали на безлюдных островах, и вот они появились. Появились, только чтобы исчезнуть. Имена? Прошла неделя с банкета, но имена медленно растворились в неизвестности. Они стали просто образами, нарисованные Богом и случайными обстоятельствами красивыми девушками.
Чистое кино. Я вам сейчас нарисую, как одна из них шла впереди меня немножко неуклюжей походкой, совершенно точно девственница, не дурна собой, стрижка карэ, короткое цветастое платье (25 лет назад точно такое могла носить ее бабушка), она похожа… дайте подумать, на Наталью Варлей, да-да, точно. У нее, несмотря на детскую улыбку, очень пронзительный лукавый взгляд. Я не помню, чтобы она танцевала. Скорее стояла в углу с папой и мамой. Другая, другая это Одри Хепберн, честное слово! Она веселилась напропалую, я помню ее смех, но смутно. Помню, как она скучала за столом, положив голову на ладони. Третья вечно пропадала со своей подружкой (неназванный образ, нет картинки), разговаривала о своем. Мне показалось, что она очень несчастна, хотя смешлива, сексуальна и жизнерадостна по натуре. Потом меня познакомили с ее мужем. Между ними какое-то резкое эстетическое несоответствие. Он чужой. Абсолютно точно чужой. Она несчастна с ним или мне так кажется, но ее улыбка искусственна, она выламывается из праздника. Есть что-то в ней смутное, неуловимое. Скрытая печаль. Или это смущение и скованность, вызванные недавним замужеством?


Призраки на мгновение ожили и тут же померкли, потухли. Любая из них могла бы, как Грейс Келли, посмотреть на себя со стороны, увидеть свой образ в моем представлении, усмехнуться, ужаснуться или улыбнуться, но образ, гораздо более реальный и ощутимый, чем эпизодический персонаж, гость на уже неделю как забытой свадьбе, элемент массовки. Вот оно, на руках, вспорхнуло, и фейерверком рассыпалось за окошком чистое, неназываемое кино. Вспышки образов, отдельные картинки, еще бессвязные, но, быть может, между ними есть связь - кто-то чья-то знакомая, кто-то чья-то сестра, или все они родственники невесты? Не суть. Жизнь выключат, жизнь всех троих, и меня тоже, но образы останутся. Они будут сиротливо блуждать в темной комнате, в камере обскуры, в ожидании очередного проявления, в надежде на «вечное возвращение». И если спросить их, кто они и чего они ждут, они ответят как Мэри Роуз или героиня «Последнего года в Мариенбаде». А может быть, просто покачают головой, силясь вспомнить, где они и при каких обстоятельствах тебя видели?

***


Перед смертью, перед самым концом, за два-три шага по направлению к камере обскуры, к темной комфортабельной комнате, где танцуют бесчувственные безымянные призраки, человек чувствует себя винтажной потрескавшейся фотографией, чернобелым кадром в цветном кино. Точно кто-то чужой, зритель, ткнул в него пальцам, и образ его бледнеет и рассыпается на глазах. Он печален, этот человек. Прекрасен и печален. Он уже забывчив, амнезия Герды настигла его, но тело цепляется за спинки кресел зрительного зала. Ему не хочется, впрочем, может он уже и не против - покидать его, пока не кончился последний киносеанс, но кино, то чистое кино, которое мы зовем Смертью, втаскивает его призрачную душу на экран, растворяя в себе. Там, в фильмах толпятся наши призраки. И уже не важно, метафорично наши души тают в кинокадрах старого кино. Или действительно некая богиня придумала кино как бесконечно расширяемое пространство, черно-белую степь - хранилище мертвых, душ, призраков, как преддверие иного мира, комнату страха и комнату смеха, королевство кривых зеркал, обращенных во внутрь этого пространства. Так в японском кайдане ведьма заточает дух человека отражением в чашечке сакэ. Куда не смотрят души в пространстве фильмов, они видят только кино, и ничего не помнят о собственном прошлом. Да и не было и нет на самом деле никакого прошлого, кажется призракам. Как нет настоящего. И не будет будущего.  Кто они? Им дадут новые имена, и подскажут, как правильно и красиво можно поднять голову вслед уходящему мужчине. Посмотрите, обязательно в следующий раз посмотрите в глаза несказанно печальной Грейс Келли, призраком оставшейся жить в кино.
Ее образ победил земную смерть, он вернулся в первооснову, став иллюзией, чистым образом, каковым, как сказал бы Платон, и был изначально. Как они печальны, ее глаза. Прекрасны и печальны. Кажется, что она все время чего-то ждет. «Чего?»-хочется спросить ее, взяв за руку. «Не знаю. Забыла». Посмотрите на одну из последних фотографий Хичкока на «Оскар»-селебрити. Он выламывается из этого снимка. Его там уже нет. Вокруг него веселятся, а он уже призраком ступает в собственную комнату, в изначальную камеру обскура. Там встретятся Хичкок и Келли. И призраку Грейс на мгновение покажется, что она узнала этого человека, и она обязательно сделает в его сторону реверанс. А призраку Хичкока на то же мгновение покажется, что она сделала это очень кинематографично, и очень-очень красиво.

Кадры из фильма "Тайны одной души" (Geheimnisse einer Seele, 1926) Г.В.Пабста, фото Грейс Келли и Альфреда Хичкока.