прекрасная педофилия, vol.4 [тайна обратной стороны монеты]
первая картинка…:
Посмотрите на нее, в бежевом летнем платьице кричит и смеется, дерется и ругается с мальчишками, летает на белом велике зигзагами дворами. Мороженое ест, вгрызаясь в него всеми зубами сразу, зубы ломит от холода - она улыбается. Сто раз на дню ее можно заметить включенной в жизнь, вплавленной золотистым оттиском в ребристую плоскость монеты, но вечером она возвращается домой, и опасается поздравить папу с днем рождения. Мама будет ее уговаривать, она только скажет, шепотом: «я боюсь, вдруг он заругает и бросит трубку». Она очень любит папу, но очень боится его. Папа ее обижает. Папа бьет ее. Он хватает ее за шею мужскими мозолистыми руками, когда на празднике она прильнет к маме, и поднимая высоко вверх спокойно говорит: не стой между нами. Бьет утром, вечером, днем, на людях, и когда никого нет рядом. Если ей трудно взять кружку с полки, она подбегает и просит подать ее не папу, а маму. С улыбкой смущенно спрашивая у нее, можно ли взять из холодильника молоко. Мама ее росла у меня на глазах. С мамой играли мы в детстве в прятки, шрам на лбу - память о том, как пряталась ее мама в подъезде в углу, где стекла стояли.
Маму ее я видел ревущей 12-летней девочкой у гроба сгоревший от рака матери, и это тяжелой звонкой монетой упало на дно моей памяти - первые в детстве похороны. Мама ее рассказывает мне, что было время, лет 5 назад, она отрезала плесень у хлеба, потому что обоим им нечего было есть. Мама, моя соседка уже четверть века, все детство и молодость коллекционировала диски, было много пластинок - стена, стеллажи-стеллажи-стеллажи! Унесла в один день все на рынок и продала кому-то за бесценок, так продают конченные наркоманки любимого Боуи за дозу, но у них тогда просто нечего было есть. С мамой ее мы сидели на рассвете, встречали солнце, и, пьяные, жалели, что не влюбленная пара - для полноты пошлой картинки утренней подростковой идиллии. Папы нет дома сегодня, папа с мамой поссорились из-за того, что он ее бьет, папа где-то в какой-то компании с кем-то, папа сегодня очень далеко. Она, конечно, скучает, но веселее обычного бегает по квартире, надоедая маме. Она, конечно, испуганно тыкая кнопочки на сотовом телефоне, все же поздравит его, и он будет неуклюже рад. Папа вроде Бога для нее, который не приходит ночевать, который ее обижает, но без которого почему-то плохо. Посмотрите, завтра в коротеньких шортиках и маечке непоседа будет по-мальчишески задираясь играться с подружками и друзьями,
красиво вплетаясь в жаркое летнее марево, всецело собою заполняя дымчатые фотокарточки летнего дня. Серебристым рельефом в мягкое золото мира. Никогда не в себе, никогда не внутри хрустального шарика - всегда везде, всюду, там - среди танцующих, соревнующих, играющих мальчиков и девочек на античной амфоре, вертящейся с необыкновенной скоростью в небе, вышивкой на белой парусине вывернутого наизнанку и распростертого огромными змеями в небесах воздушного шара. Ее зовут Катя. Ей всего 8 лет. Когда прохожие проплывают мимо нее, они всегда улыбаются, автоматически, добродушно, покровительственно и равнодушно. Но теперь вы знаете ее маленькую страшную тайну. Такова воля Богов.
…целует улыбаясь вторую…:
Посмотрите на нее: неровные зубы не портят лицо, когда она открывает рот, забывая закрыть его, что-то в этом смутном окружающем мире зацепило ее сердечко острыми кошачьими когтями. Завороженность чудом у маленьких длится всегда дольше минуты. В эту минуту легко и свободно вмещается целая жизнь. Художники любят изображать малюток, играющих с кошечками. Она играется с ними, не зная об этом, она, как всезнающая кошка, не дает опрокинуться прозревшим вдруг прямо сегодня котятам в подполье, и каждый раз оборачивается ко мне показать на рыжего блохастого дурачка, упрямо избегающего ее ручонок, намереваясь заползти под кровать: «смотри-смотри на него, ничего не понимает»! В соседней комнате ничком сопит пьяный вдрызг вонючий большой мужчина. Нет-нет, расслабьтесь, это не ее отец, просто наш обший сосед, засыпающий где и когда придется. Она выбегает колобком, кидаясь ко мне, округлив глаза, разве что не под ноги: «там кто-то лежит, такой черный, и плохо пахнет»… Все хорошо, он просто спит, дай кошкам сметаны.
Мы ежедневно играем с ней в наш маленький футбол, она изо всех сил пинает сдувшийся мяч мне, я подкидываю его носком, она разве что не ловит его руками. В такие минуты ее нет во времени и пространстве, она принадлежит игре, она ее часть, мир окольцовывается вкруг сдутого мяча, и нет ничего больше. Ни усталых родителей, ни старшего брата, с которым не повеселиться, ни грустного факта, что ей не поиграть ни завтра, ни через неделю вот так вот запросто с друзьями. В деревне мало детей, единственная подружка в соседней, 3 километра даже для очень всезнающих кошек - что обогнуть голубой, надутый от гордости шар за сколько-то дней: «я думаю, она завтра придет, впрочем, не знаю». Вечер вздыхает осторожно сумеречным дыханием, мы с моей тетей ведем нашу маленькую подружку за реку, отпросившись у родителей она возвращается к нам, захлебываясь от смеха, чтобы знало об этом все село - она идет гулять поздно вечером с друзьями! На берегу мутной реки, угрюмо несущей за повороты свои водовороты, срывается неожиданно в глубокое молчание.
Мы пытаемся расшевелить ее: вон выдра, вон домики бобров, а это плеснула священная рыба хвостом, значит настало волшебное время, наяды будут праздновать сегодня солнцестояние. «Смотри-смотри!» Приносит нам волчий череп, глаза на выкате, находка дня. Находка этого лета. Находка века. Лес странно гудит, стаи майских жуков поедают его на закате, их сотни, тысячи, миллионы. Это гул тоненьких воловьих рожков нимф и дриад. Мы слышим переливчатый звон: заходящее солнце напоследок рассыпало искры свои по воде - Боги ложатся спать. «Как, навсегда?!» Мы, взрослые, всякий раз надеемся и верим, что нет, и каждое утро ждем их возвращения, как дети, оставшиеся спать одни, переживаем. Волшебное время, духи везде, народец следит за нами, не бросай на землю фантики от конфет. Комкает бумажки в кулачке и, то и дело, оглядывается через плечо, нет ли где «волшебного кого-то». Сердце, наверное, бешено стучит, ее, не спросив согласия, завели на территорию сказки. Бежим домой. Наша собака сбивает на лету майских жуков, мы трое - жалкие неудачники, ни одного не поймали. Устала, спит на ходу. И - счастлива. Ей сегодня приснятся нимфы, почему-то ростом каждая до облаков. Ее зовут Марина. Ей 6 лет всего, все разговоры, как осенью она уже пойдет в школу (друзья? друзьядрузьядрузьядрузья…, когда-нибудь с друзьями). Теперь вы знаете ее маленькую волшебную тайну. Такова воля Богов.
…которая без тени смущения целует третью…:
Посмотрите на нее, она совсем как девочка. Всегда как девочка. Мужчины сходят по ней поэтому с ума. Мужчины любят таких куколок. Соблюдая условности удобно любить тех девушек, кто и взрослея, так похож на нимфеток. Ее зовут Гу. Просто Гу. Вам незачем знать ее полное имя. Мы сидим с ней в загаженном университетском кафе. Она почти не пьет кофе, она перебирает руками монетки, не зная, куда деть их, когда рассказывает страшную повесть о том, как сделала аборт, и что было после. Ее руки еще тоньше, чем когда я видел их в последний раз. Совсем тростинки, стучат друг о дружку так, что, кажется, даже слышно. Я беру их в свои, она не замечает этого, руки холодные. Дрожат. Говорит, как стояла на балконе однажды, устав от бессонных ночей, от бесконечного бессилия, от гнетущих сразу две души, ее, и маленького в животе, дней, когда ей осточертели вечные приходы матери любимого человека и ее уговоры - «сделай это, сделай это, сделай это!»… Как она стояла на балконе, и ей казалось, сердце уже не стучит, потому что его капроновым канатом тянет к теплой мягкой сырой земле. Было так тяжело в груди, что хотелось просто перешагнуть через перила - только чтобы ослабить натяжение сердечной струнки. Так тяжело! Плачет? Не знаю, не вижу: передо мной только тонкие ручки, пугающие нездоровой белизной.
Она ему изменяла, да, но ведь он повел себя по-свински, сто раз на дню звоня и уговаривая - «сделай это, сделай это, сделай это!». И она это сделала. Написав мне эсэмэску из трех слов: «я начинаю жизнь с нуля!» И нитка отпустила. Наверное. Но, конечно, не сразу, и не совсем, конечно. И никогда совсем не отпустит. Мы садимся в ее машину, в «джипе» она кажется еще меньше, растворяясь в водительском кресле, пропадая в нем - точно кукла, сделанная талантливым кондитером из мастики, сидит за рулем и тает на безжалостном солнцепеке, стекая белыми полосами. Она говорит и говорит, что еще ходит на маленький холмик иногда, туда, где, ну, понимаете…. Она говорит и говорит, но темы беседы постепенно тасуются, еще чуть-чуть, еще, и вот она уже улыбается, и смеется, и не старается ничего забыть, и оно само как-то откалывается прутиком от светотени ее памяти - то, как она говорила мне по телефону, что он толкается в ее животе ножками, и какой сок, по-видимому, в свои 4 месяца уже полюбил и требует капризно. И это она! Когда-то самая жизнерадостная и клевая девчонка студенческих моих лет, прожившая бурную молодость, пока я стоял на обочине.
С прирожденным прекрасным чувством юмора, всегда с кучей нерешенных проблем, и поразительным для ее лет знакомством с неожиданными безднами нашей жизни, знанием городского дна. Ни с кем и никогда мне не было так легко и свободно, как с ней - точно с сестрой-близнецом. И это она поражала меня шокирующей откровенностью, рассказывая, как иногда тянет ее на девочек, и как она чуть не переспала с собственной двоюродной сестрой. С ней мы хотели сорваться в другой город к моей сестренке вечером как-то, когда делать нечего было обоим, и было паршиво на душе. И это ее я ждал, когда по делам приехал в К., и мы договорились о встрече в кафе на четвертом этаже «Гран-Паласа», но она так и не пришла. Она мое прошлое. Мы потеряли друг друга: отныне друг для друга мы всего только прошлое, ручные зеркала - посмотреться с улыбкой назад. И это ее надрывающийся медный голос о боли я слышал. И это ее слова о пережитом. И это ее теперь прошлое тоже. Потом она ушла работать в стриптиз. И он стал ее настоящим. А, возможно, и будущим. Ее зовут Гу. Ей двадцать с чем-то лет всего. Но когда-то и она была маленькой. Потом выросла, и с ней случилось то, что случилось. Теперь вы знаете ее маленькую страшную тайну, но вы же никому не расскажете, правда? Такова воля Богов.
…поцелуй четырех картинок, аверс встречает реверс - танец:
Посмотрите на нее, выглядывает из-за печки. Котенка испуганный, любопытный, жаждущий и пугающийся новых лиц робкий ангельский взгляд. Коротенькое розовое платьице. Коротко стриженные волосы. Такой я потом увидел ее еще на групповом фотоснимке в детском саду. Ей на том фото 3 года может. Еще у нее большие, как у куклы, глаза и такие же неестественно красивые ресницы, и она, распахнув их, предлагала нам сто лет тому назад: «а, давайте, будем гулять до утра, дождемся рассвета, давайте, а?!» И казалось, не согласиться - все равно, что пойти против воли Богов. Такие у нее были глаза. Большой золотой монетой образ ее, выглянувшей случайно из-за угла посмотреть, кто приехал в гости, упал на дно моей памяти, оглушив раз и, пожалуй что, навсегда.
Дно памяти 7-летнего мальчика еще не сильно усеяно монетами. Но и посейчас это одна из самых больших монет, упала ребром, все остальные рядом. Монете уже не упасть аверсом/реверсом. Монета всегда будет стоять ребром. Пока я не умру, и Боги не подбросят потехи и жребия ради ее высоко вверх. И сердце знает об этом. И вы тоже знаете. Ей двадцать с лишним лет всего. Когда-то и она была маленькой, пока не повзрослела, и не стала прекраснейшей из принцесс, и с ней не случилось то, что случилось. То, о чем я писал и пишу все эти годы, и буду писать. Теперь, так уж вышло, вы знаете уже немало ее страшных прекрасных волшебных маленьких тайн. Но вы же никому о них не расскажете, правда? Такова воля Богов.
кадры из фильма "Воскресенья в Виль Д'Эвре" (Dimanches de Ville d'Avray, 1962) Сержа Буржиньона