Россыпь смертоносных пчелок, целующих кровью
«Принесите мне голову Альфредо Гарсиа»/ «Bring Me the Head of Alfredo Garsia» (1974) Сэма Пекинпа
«Он не дружит с головой» не про главного героя фильма психа Пекинпа. Бенни дружит с головой. И пока весь остальной мир с ней как раз не дружит, он будет дружить с головой спятившему миру на зло. Голова его зэ бест френд фор олл факинг тайм. Голова его фетиш. Истекающая кровью - палимая солнцем, шипящая и дымящаяся - обложенная сухим льдом. Голову он моет в душе. С головой он болтает о том - о сем, доверяя ей любовные тайны своей беспросветно темной душонки. Отворачиваясь от вони, предпочитая держать голову в мешке, он ехидно обстреливает ее фразочками, но та отвечает ему мудрым молчанием. Бенни дружит с головой, принадлежащей ранее тому, с кем изменила его подружка.
Отрезанной/отрубленной от тела чувака, погибшего неделю назад. Очень дорогая мертвая голова. Голова на миллион $. Бенни колесит с ней, облепленной мухами, в дребезжащем авто по Преисподней….Мы видим не Мексику, мы видим личный Эдем Пекинпа. Он дышит воздухом кровавой бани, необъяснимой и не переводимой в текст даже умножением слова violence: violence, violence, violence… Ему знаком в Одиссее Бенни и головы Гарсиа каждый койот. Каждая сука каждого бара, все грязные доллары подворотен и даже запах могилы. Свежевыкопанной в остановившейся перед нервным взбрыком извращенной Американской Ночи.
Может быть, Пекинпа даже лично знает адрес отеля и номер желтой комнаты с рубиновыми торшерами, куда Бенни ходит сначала на поклон к мерзавцам, договориться о деле, а потом шатаясь ненормальной сволочью, распространяя смерть, бессмысленную и клевую, как дурацкий рокенролл хитчхайкера, поющего свои зонги герою, пока друг-хиппи собирается насиловать его девочку. Давайте называть Бенни Героем с заглавной буквы, черт возьми. С недопитой бутылкой виски в левой, сковородкой в правой и мертвой невестой, в черных очках и индивидуальными правилами игры - он в местности лающих псов с пеной на губах и недопроглоченной костью похож на взбешенную и уставшую от озверевшей стаи паршивую овцу. Уставшую до озверения. Какая разница, как истреблять свирепых мошек, когда они мешаются и лезут то и дело в рот.…Violence, violence, violence. Крутые и правильные остались в прошлом. Богарт спился, Уэйн постарел, нуары покрылись пылью, вестерны на издыхании.
И вот выходит он: чмо, алкаш, неудачник, колошмативший прежде по клавишам, нам теперешним сильно напоминающий Тома Уэйтса. Ему вообще насрать на все. У него ничего нет, не было и не будет. До тех пор, пока за воротами святое (любовь, к примеру) тупым животным пожирает, смешно играя желваками, омерзительно двигая челюстями Время, когда голова на плечах за дешево превращается в голову за плечами, дочери ненавидят отцов, из шлюх, вроде бы, должны получаться заправские жены, а жертвы горячо любят своих насильников. Прямо в поле. Когда всевозможная шваль приветствует Центрально-Американскую Ночь истеричным воплем: violence! violence! violence!
Пару секунд спустя после конца фильма… Я еще слышу визг пули, скрежет ее по металлу, раздирающий внутренности старенького авто. Очередь металлических птичек, любовно пущенных в человеческое мясо, еще живое, и вот уже больше нет. Россыпь жалящих смертоносных пчелок, целующих кровью, кусающих стаей разъяренных рыбок. Я вижу дуло автомата/пулемета, черное, голодное до чужих жизней, разгоряченно дрожащее в кадре, направленное в бедного зрителя. Оно только что раскурочило чью-то грудь, выбило кому-то мозги, оторвало конечности.
Дуло точно вздыхает томно, о, с наслаждением убивая, оно хочет еще. «Еще! Еще! Еще!» - как никогда понимаешь сексуальную природу акта стрельбы. Когда пуля входит в тело, и автомат подрагивает, сознавая это. Секс + смерть = violence, violence, violence. Кровь, человеческие головы, пальба по новорожденным и ничего красивого на расстоянии выстрела. Раскопанные могилы - постель для похороненных заживо. Невеста, любимая женщина готова к случайному совокуплению с хипстером, которому достаточно только разрезать ножичком ее свитерок, чтобы та обнимала его целуя. Они не погружаются в насилие, а существуют в нем. Насилие как воздух, среда обитания, инцерциальная система отсчета. Другой нет. И не было.
И не надо. Не жалко стариков. Не жалко женщин. Героев фильма накрыло насилием где-то за кадром, задолго до начала, с головой. И два часа экранного существования их - как выброс тел после аварии. Кто и куда упадет с простреленным брюхом и перекошенным телом? - Убьют ли Бенни? - И ждать ли свадьбы? - ставки сделаны и ставок больше нет.
«Принесите мне голову Альфреда Гарсиа!» - завод пружины. Случайная точка, кактус в пустыне, флажок на карте - тычок в бок. К сюжету приложена определенная сила, направленный вектор, фраза, акведуком в горах переносящая зрителя из начала фильма в его конец. С того момента, как богатенький мачо, за столиком в храме куря дорогие сигары, ее произносит, у мира пустошей, мексиканских баров и босоногих бродяг нет другой возможности добраться до финала, кроме как принести эту голову. Бросить ее на стол выигранными жетонами в казино - разваливающейся стопкой - усталым, потным, и
попросить обменять кровавый кочан на деньги… «Нет ничего святого ни в ямах, вырытых в земле, ни в трупах, которые в них лежат. Ни в тебе. Ни во мне». И это не время убийц. И даже не время убитых. Побеждают падальщики. Сезон открыт. Лопаты и пистолеты розданы. Dig.
Но он устал. Очень устал. Бегать взмыленной кобылицей. Доставать требуемое, грабить награбленное, играть на заказ. Глаза слипаются, пересохло в горле. Пьяным неторопливо сходя с ума за рулем. Устал охранять женщину от нее самой же. Ему бы добраться до нужного города, нужного кладбища, нужной могилы. Вгрызться в землю зубами, руками и по возможности не возвратиться в прах. Но если не даны в напарники крутые парни, напарницу твою отбирают, то все, что тебе остается - мертвая голова как идея-фикс. С закатанными рукавами таскаться с частями тела погибшего жиголо.
На автомате, еле переставляя в кровь сбитые долгим путешествием к смерти ноги. Капризно набивая цену, палить из ружей беспорядочно по живым мишеням. Смотреть на творящееся и творимое непотребство сквозь черные как глазницы черепа очки, и ухмыляться от сцены к сцене шагая, не обращая внимания на монтаж - почти музыкальную перетасовку кадров, пожалуй, что в ритме три четверти по-началу, вдвоем и в танце. А потом - перед самым занавесом - одиночный веселый, фальшивый, похуистический марш.
«Он не дружит с головой» не про главного героя фильма психа Пекинпа. Бенни дружит с головой. И пока весь остальной мир с ней как раз не дружит, он будет дружить с головой спятившему миру на зло. Голова его зэ бест френд фор олл факинг тайм. Голова его фетиш. Истекающая кровью - палимая солнцем, шипящая и дымящаяся - обложенная сухим льдом. Голову он моет в душе. С головой он болтает о том - о сем, доверяя ей любовные тайны своей беспросветно темной душонки. Отворачиваясь от вони, предпочитая держать голову в мешке, он ехидно обстреливает ее фразочками, но та отвечает ему мудрым молчанием. Бенни дружит с головой, принадлежащей ранее тому, с кем изменила его подружка.
Отрезанной/отрубленной от тела чувака, погибшего неделю назад. Очень дорогая мертвая голова. Голова на миллион $. Бенни колесит с ней, облепленной мухами, в дребезжащем авто по Преисподней….Мы видим не Мексику, мы видим личный Эдем Пекинпа. Он дышит воздухом кровавой бани, необъяснимой и не переводимой в текст даже умножением слова violence: violence, violence, violence… Ему знаком в Одиссее Бенни и головы Гарсиа каждый койот. Каждая сука каждого бара, все грязные доллары подворотен и даже запах могилы. Свежевыкопанной в остановившейся перед нервным взбрыком извращенной Американской Ночи.
Может быть, Пекинпа даже лично знает адрес отеля и номер желтой комнаты с рубиновыми торшерами, куда Бенни ходит сначала на поклон к мерзавцам, договориться о деле, а потом шатаясь ненормальной сволочью, распространяя смерть, бессмысленную и клевую, как дурацкий рокенролл хитчхайкера, поющего свои зонги герою, пока друг-хиппи собирается насиловать его девочку. Давайте называть Бенни Героем с заглавной буквы, черт возьми. С недопитой бутылкой виски в левой, сковородкой в правой и мертвой невестой, в черных очках и индивидуальными правилами игры - он в местности лающих псов с пеной на губах и недопроглоченной костью похож на взбешенную и уставшую от озверевшей стаи паршивую овцу. Уставшую до озверения. Какая разница, как истреблять свирепых мошек, когда они мешаются и лезут то и дело в рот.…Violence, violence, violence. Крутые и правильные остались в прошлом. Богарт спился, Уэйн постарел, нуары покрылись пылью, вестерны на издыхании.
И вот выходит он: чмо, алкаш, неудачник, колошмативший прежде по клавишам, нам теперешним сильно напоминающий Тома Уэйтса. Ему вообще насрать на все. У него ничего нет, не было и не будет. До тех пор, пока за воротами святое (любовь, к примеру) тупым животным пожирает, смешно играя желваками, омерзительно двигая челюстями Время, когда голова на плечах за дешево превращается в голову за плечами, дочери ненавидят отцов, из шлюх, вроде бы, должны получаться заправские жены, а жертвы горячо любят своих насильников. Прямо в поле. Когда всевозможная шваль приветствует Центрально-Американскую Ночь истеричным воплем: violence! violence! violence!
Пару секунд спустя после конца фильма… Я еще слышу визг пули, скрежет ее по металлу, раздирающий внутренности старенького авто. Очередь металлических птичек, любовно пущенных в человеческое мясо, еще живое, и вот уже больше нет. Россыпь жалящих смертоносных пчелок, целующих кровью, кусающих стаей разъяренных рыбок. Я вижу дуло автомата/пулемета, черное, голодное до чужих жизней, разгоряченно дрожащее в кадре, направленное в бедного зрителя. Оно только что раскурочило чью-то грудь, выбило кому-то мозги, оторвало конечности.
Дуло точно вздыхает томно, о, с наслаждением убивая, оно хочет еще. «Еще! Еще! Еще!» - как никогда понимаешь сексуальную природу акта стрельбы. Когда пуля входит в тело, и автомат подрагивает, сознавая это. Секс + смерть = violence, violence, violence. Кровь, человеческие головы, пальба по новорожденным и ничего красивого на расстоянии выстрела. Раскопанные могилы - постель для похороненных заживо. Невеста, любимая женщина готова к случайному совокуплению с хипстером, которому достаточно только разрезать ножичком ее свитерок, чтобы та обнимала его целуя. Они не погружаются в насилие, а существуют в нем. Насилие как воздух, среда обитания, инцерциальная система отсчета. Другой нет. И не было.
И не надо. Не жалко стариков. Не жалко женщин. Героев фильма накрыло насилием где-то за кадром, задолго до начала, с головой. И два часа экранного существования их - как выброс тел после аварии. Кто и куда упадет с простреленным брюхом и перекошенным телом? - Убьют ли Бенни? - И ждать ли свадьбы? - ставки сделаны и ставок больше нет.
«Принесите мне голову Альфреда Гарсиа!» - завод пружины. Случайная точка, кактус в пустыне, флажок на карте - тычок в бок. К сюжету приложена определенная сила, направленный вектор, фраза, акведуком в горах переносящая зрителя из начала фильма в его конец. С того момента, как богатенький мачо, за столиком в храме куря дорогие сигары, ее произносит, у мира пустошей, мексиканских баров и босоногих бродяг нет другой возможности добраться до финала, кроме как принести эту голову. Бросить ее на стол выигранными жетонами в казино - разваливающейся стопкой - усталым, потным, и
попросить обменять кровавый кочан на деньги… «Нет ничего святого ни в ямах, вырытых в земле, ни в трупах, которые в них лежат. Ни в тебе. Ни во мне». И это не время убийц. И даже не время убитых. Побеждают падальщики. Сезон открыт. Лопаты и пистолеты розданы. Dig.
Но он устал. Очень устал. Бегать взмыленной кобылицей. Доставать требуемое, грабить награбленное, играть на заказ. Глаза слипаются, пересохло в горле. Пьяным неторопливо сходя с ума за рулем. Устал охранять женщину от нее самой же. Ему бы добраться до нужного города, нужного кладбища, нужной могилы. Вгрызться в землю зубами, руками и по возможности не возвратиться в прах. Но если не даны в напарники крутые парни, напарницу твою отбирают, то все, что тебе остается - мертвая голова как идея-фикс. С закатанными рукавами таскаться с частями тела погибшего жиголо.
На автомате, еле переставляя в кровь сбитые долгим путешествием к смерти ноги. Капризно набивая цену, палить из ружей беспорядочно по живым мишеням. Смотреть на творящееся и творимое непотребство сквозь черные как глазницы черепа очки, и ухмыляться от сцены к сцене шагая, не обращая внимания на монтаж - почти музыкальную перетасовку кадров, пожалуй, что в ритме три четверти по-началу, вдвоем и в танце. А потом - перед самым занавесом - одиночный веселый, фальшивый, похуистический марш.