синемаскоп солнечного бешенства
Солнце бьется головой о края домов больно, набивая синяки себе, кровоподтеки - закатами, солнце тошнит, оно кружит по миру беспорядочно, забегая нечаянно в темные улочки, теряясь за новостройками, сморщилось за зиму, превратившись в белый кружок проектора, который вбивает в мой город свое кино. Солнечный алебастровый шарик висит криво и низко недовыкрученной из патрона лампочкой. Небеса вроде разбитых стекол в подъезде напротив - такие же грязные. Солнце мутит как последнего пьяницу, заблевывает светом все вокруг. Белой точкой в окошке киномеханика вспыхивает и затухает теням на пленке послушное, заливая пустоши светом потусторонних короткометражек. Солнечный синемаскоп: сжатая по горизонтали широкоэкранная картинка моего города вереницей лестничных пролетов разворачивается перед тобой.
В звенящей тишине дневных улиц оно из мастерской своей-маяка вслушивается в атональный ксилофонный перестук с перебоями -
... это ты плачешь. Мелодично, чуть слышно, слезы в подушку пряча. Но солнце, о чем-то догадываясь, и то в ярости. Взбешено оно, носится по миру, стараясь выскользнуть мячиком из тупиковых улочек, с ума сходя, ничего не видя, ничего не помня, тебя ища, крича или говоря вполголоса, шепота его напряжение раскидывает платиновую сеть замерзших рек, замыкая их, к чертям коротя. Взбешено солнце, расстаравшись для меня сегодня: тебе больно - и режет светило теплое тело свое о металлические края корявых крыш. Воет среди бела дня, в собачий полдень поднимаясь как можно выше и кидаясь к ночи ближе за горизонт, падая и разбиваясь насмерть. Солнце голубых кровей, вены вскрывая аристократом в отчаянии, катится в неизвестное по городам и весям, головой своей непокрытой вскидывая-вглядываясь во все четыре стороны. Там, здесь перегаром дыша на проспекты, смертельно белое, затерялось между двух точек где-то на картах, навигационных, по Меркатору...
И только там, на улиц знакомых пересечении остановилось, пригвоздив тебя жаром невыносимым/сказочным больную к кровати, растворив на цвета и оттенки радуги - ко мне мысленно перенеся - акведуком, улыбкой в горах серпантиновой, музыкой ска.
Грудь сдавило. Неспокойно. Мелодии перекидываю в твой город аккорд за аккордом. Если ты их, сладких, не слышишь - значит, просто тишиной рядом встал, охраняя влюбленным молчанием. Через солнце кадры доброго мира от начала начал кинолентой света из моего в твой город хлещут волнами, пенясь у океанского берега с твоим телом и брызгами серебра застилая-ослепляя твои глаза. Ты ослепнешь, оглохнешь от моего тепла, растаешь, дышать не сможешь, двигаться - музыке чувств внимая. Солнце же разобьет себя вдребезги, выбивая чечетку, фламенко каблучками танцуя на асфальте у твоего окна. Блики пошли по соседним стенам, стеклам, по небу, бесконечными тире с точками веселя тебя смешными историями, жизнь вселяя, исцеляя немедленно. Мне все равно, что с тобой станет - только не умирай, не болей, не делай себе больно, не продавай себя дешево, да и не продавай вообще. Стань мраморной стеллой, разбитой где-нибудь в Риме при Цезаре. Затеряйся, исчезни, притворись для всех, что тебя больше нет нигде и никогда не было. Что ты выдумка, сон-во-сне, 8-я нота, «замечательный степной предел».
Твои слезы солнце - личный мой верный и полномочный посол, телохранитель - высушит, стерет, согреет, выпарит. Боль успокоит и обласкает заплаканное лицо. Вручил ему кипу бумаг - бешенную ноту протеста: я и мои королевы не желаем, чтобы тебе было плохо. В этой связи отправляем в твои края лучшую фрейлину наших самых волшебных фей. Сим повелеваю открыть Восточные Ворота Второго Императорского дворца и впустить, наконец, Весну. Та проскользнет пестрой лентой во внутренние покои. И выйдет чуть позже в любой момент, когда будет готова. Осталось совсем немного. Осталось совсем чуть-чуть, и можно ей начинать охоту. Забираясь на самое высокое здание в городе снайперски-избирательно стирать с лица земли тоску. Ядовито цедя сквозь зубы, прицеливаясь и попадая дьявольски-точно в виски/сердца детей и взрослых: «Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю…».
Я видел весну вчера, выходя из дому и поскользнувшись на ровном месте. Стояла в полушубке и темно-зеленой шапочке. Челку черных, как вороново крыло, волос на ветру перышками теребил ветер. Улыбалась, подняв указательный палец к губам и чуть опустив голову. Как будто вспомнив что-то и, наплевав на окружающее, остановившись посреди улицы. Погрузившись в себя, задумчиво, ничего и никого не замечая. Но даже в ту минуту сознавая, впрочем, что сводит людей с ума - слишком красивая.
Солнце взмывает ракетой вверх [как нерасколотый Щелкунчиком гордый лесной орех в лапах Короля крыс, что разбежались по закоулкам, горе мое в тишине гробовой хороня] и снега охапки в лицо со всего размаху кидает, маленьким ребенком со мной играет, искренне улыбаясь… Часом спустя, когда терпеть нет мочи, луна забивает серебряные гвоздики в тишину моей ночи. Не рыпайся, мол, сиди тихо. Где-то рассыпанное на бесконечное число бликов спит солнце - нельзя будить его своими криками….«Танечка, все ещё, чёрт возьми, любимая ты у меня, почему все так невозможно у нас, странно, невообразимо, дико?!» И к тем же улыбающимся губам вновь прикасается палец:
«Тихо!»
Картинки: The Library of Congress(с); "Phantasie", 1930, Frantisek Drtikol (с) - via vintagephoto; "Distortion", André Kertész (с) - via vintagephoto; "Spring Opening" и "L'Amour (The Four Emotions) ", Erte (c).