Финализируй это
Воображаемый пепел падает на совершенно реальный ковер. Слышится отчетливый запах горелого ворса.
«Интересно», вместе с запахом приходит мысль. - «Я когда-нибудь жег ковры?».
Начинаешь ворошить залежи памяти, и понимаешь, что нет, не жег. Паспорт, свидетельство о рождении, бывало, подпаливал в духовке. Сжигал проигрыватель в трогательном детском стремлении узнать, что будет, если вот эту штучку воткнуть вон туда. Но ковры не жег. Откуда запах?
Память, всегда старательно подкидывающая уместные образы прошедшей жизни, на этот раз пасует, но не отмалчивается, пытаясь удовлетворить чем-нибудь другим. Тщетно, запах горелого, уже не ворса, ведь неизвестно как пахнет горелый ворс, не отстает, и пассивно вдыхать его больше нет сил. Надо подниматься.
Становишься перед зеркалом. Знакомые глаза с издевательской искоркой внимательно смотрят из напротив. Напротив, но не против. Что-то привычно неприличное ползет по щеке, заставляя ее непривычно подергиваться.
- Ты видишь? Это слезы!
- Слезы? - ненавистно искусственный смех. - Весь города залит такими слезами!
Напряжение в руке, звонкий звук пощечины. Стыд. Нестерпимый от того, что прав.
Спрашиваешь отражение: «А ты бы так смог?» Но вместо ответа все тот же взгляд, и потому приходится отвечать самому: «Нет».
А за окном, действительно, дождь. Под ним телефонная будка, которых уже и не найдешь нигде. Около будки двое - для них дождь уже кончился, и они мокры ровно настолько, насколько этого требует только что разорванная бумажка.
- Год проживем? - разорвано, вслед за бумажкой, звучит голос, дрожащий от радостного недоверия.
- Сто проживем! - с обреченной уверенностью отвечает другой, решивший все заранее.
Мимо с фанфарным грохотом проходит оркестр. Он вклинивается между, и вот двое разделены потоком грубой, но чистой в своей рабочей искренности музыки. Стоят и смотрят друг на друга. С надеждой и обреченностью.
- Ты хочешь сказать, что мы разные люди?
- Так ведь это жизнь показала.
Пожимает плечами, говоря очевидное, в первую очередь для себя, чтобы убедить окончательно. Поезд гудит, проводник суетится: «Граждане, граждане...» И двоих уже нет. Умчался. Остался.
Остался.
Остался.
Встрепенулся. Вот и новый второй. Смотрят с укором друг на друга.
Наглая, еще не перебесившаяся молодость, слишком рано позволившая себе серьезное, и спокойная мудрость, недоумевающая: как же так могло получиться?
- Не понимаю, что он в ней нашел?
А ведь и вправду не понимает. Слишком нетерпелив. И поймет ли? Может быть, если получится сравняться в опыте, пережить то же... нет, никогда не поймет. Хоть и будет пытаться, стараясь выломать жизнь в такую же линию.
- Может быть, человека?
Мудрость не молчит, хоть и не знает правильного ответа. Да и кто его знает? Нет ответа на незаданный вопрос. Но есть заданный ответ.
- А я?
Затемнение. Конец фильма.
«Интересно», вместе с запахом приходит мысль. - «Я когда-нибудь жег ковры?».
Начинаешь ворошить залежи памяти, и понимаешь, что нет, не жег. Паспорт, свидетельство о рождении, бывало, подпаливал в духовке. Сжигал проигрыватель в трогательном детском стремлении узнать, что будет, если вот эту штучку воткнуть вон туда. Но ковры не жег. Откуда запах?
Память, всегда старательно подкидывающая уместные образы прошедшей жизни, на этот раз пасует, но не отмалчивается, пытаясь удовлетворить чем-нибудь другим. Тщетно, запах горелого, уже не ворса, ведь неизвестно как пахнет горелый ворс, не отстает, и пассивно вдыхать его больше нет сил. Надо подниматься.
Становишься перед зеркалом. Знакомые глаза с издевательской искоркой внимательно смотрят из напротив. Напротив, но не против. Что-то привычно неприличное ползет по щеке, заставляя ее непривычно подергиваться.
- Ты видишь? Это слезы!
- Слезы? - ненавистно искусственный смех. - Весь города залит такими слезами!
Напряжение в руке, звонкий звук пощечины. Стыд. Нестерпимый от того, что прав.
Спрашиваешь отражение: «А ты бы так смог?» Но вместо ответа все тот же взгляд, и потому приходится отвечать самому: «Нет».
А за окном, действительно, дождь. Под ним телефонная будка, которых уже и не найдешь нигде. Около будки двое - для них дождь уже кончился, и они мокры ровно настолько, насколько этого требует только что разорванная бумажка.
- Год проживем? - разорвано, вслед за бумажкой, звучит голос, дрожащий от радостного недоверия.
- Сто проживем! - с обреченной уверенностью отвечает другой, решивший все заранее.
Мимо с фанфарным грохотом проходит оркестр. Он вклинивается между, и вот двое разделены потоком грубой, но чистой в своей рабочей искренности музыки. Стоят и смотрят друг на друга. С надеждой и обреченностью.
- Ты хочешь сказать, что мы разные люди?
- Так ведь это жизнь показала.
Пожимает плечами, говоря очевидное, в первую очередь для себя, чтобы убедить окончательно. Поезд гудит, проводник суетится: «Граждане, граждане...» И двоих уже нет. Умчался. Остался.
Остался.
Остался.
Встрепенулся. Вот и новый второй. Смотрят с укором друг на друга.
Наглая, еще не перебесившаяся молодость, слишком рано позволившая себе серьезное, и спокойная мудрость, недоумевающая: как же так могло получиться?
- Не понимаю, что он в ней нашел?
А ведь и вправду не понимает. Слишком нетерпелив. И поймет ли? Может быть, если получится сравняться в опыте, пережить то же... нет, никогда не поймет. Хоть и будет пытаться, стараясь выломать жизнь в такую же линию.
- Может быть, человека?
Мудрость не молчит, хоть и не знает правильного ответа. Да и кто его знает? Нет ответа на незаданный вопрос. Но есть заданный ответ.
- А я?
Затемнение. Конец фильма.