from my favorites: Лев Лосев

[verastark]

Лев Владимирович Лосев (настоящая фамилия Лифшиц) 15 июня 1937, Ленинград - 6 мая 2009, Гановер, Нью-Гэмпшир, США.

В 1962-1975 гг. работал редактором в детском журнале «Костёр». Взял псевдоним «Лосев», чтобы его не путали с отцом. Он из «Ленинградской» школы русской поэзии. Считается, что ее вершины: Кушнер и Бродский. Но Лосев, конечно, тоже.

Почти тридцать лет он преподавал русскую литературу в Америке. Начиная с 1983 года вёл литературную передачу на русской службе «Голоса Америки». Постоянная его тема - это Россия, брошенная на произвол насилия, террора и лжи.

Главная его любовь в жизни, кроме жены Нины и детей - это русская поэзия. Стихи его не похожи на другие. Они угловатые, остроумные, буквально пропитаны отсылками к русской истории и литературе.

Я, когда читаю эти стихи, вспоминаю:

«Любить - видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители.

Не любить - видеть человека таким, каким его осуществили родители.

Разлюбить - видеть вместо него: стол, стул.» (М.И. Цветаева)

Он любил Россию, какой ее задумал Бог, но не принимал такой, какой ее осуществили родители.

«Понимаю - ярмо, голодуха,

тыщу лет демократии нет,

но худого российского духа

не терплю», - говорил мне поэт.

«Эти дождички, эти берёзы,

эти охи по части могил», -

и поэт с выраженьем угрозы

свои тонкие губы кривил.

И еще он сказал, распаляясь:

«Не люблю этих пьяных ночей,

покаянную искренность пьяниц,

достоевский надрыв стукачей,

эту водочку, эти грибочки,

этих девочек, эти грешки



и под утро заместо примочки

водянистые Блока стишки;

наших бардов картонные копья

и актёрскую их хрипоту,

наших ямбов пустых плоскостопье

и хореев худых хромоту;

оскорбительны наши святыни,

все рассчитаны на дурака,

и живительной чистой латыни

мимо нас протекала река.

Вот уж правда - страна негодяев:

и клозета приличного нет», -

сумасшедший, почти как Чаадаев,

так внезапно закончил поэт.

Но гибчайшею русскою речью

что-то главное он огибал

и глядел словно прямо в заречье,

где архангел с трубой погибал.

Да, в закате над градом Петровым
рыжеватая примесь Мессины,
и под этим багровым покровом
собираются красные силы,
                     И во всем недостача, нехватка:
                     с мостовых исчезает брусчатка,
                     чаю спросишь в трактире - несладко,
                     в «Речи» что ни строка - опечатка,
                     и вина не купить без осадка,
                     и трамвай не ходит, двадцатка,

и трава выползает из трещин
силлурийского тротуара.
Но еще это сонмище женщин
и мужчин пило, флиртовало,
                     а за столиком, рядом с эсером
                     Мандельштам волхвовал над
                                                                  эклером.

А эсер глядел деловито,
как босая танцорка скакала,
и витал запашок динамита
над прелестной чашкой какао.

Местоимения

Предательство, которое в крови,
Предать себя, предать свой глаз и палец,
предательство распутников и пьяниц,
но от иного, Боже, сохрани.

Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной.
Душа живет под форточкой отдельно,
Под нами не обычная постель, но
тюфяк-тухляк, больничный перегной.

Чем я, больной, так неприятен мне,
так это тем, что он такой неряха:
на морде пятна супа, пятна страха
и пятна черт чего на простыне.

Еще толчками что-то в нас течет,
когда лежим с озябшими ногами,
и все, что мы за жизнь свою налгали,
теперь нам предъявляет длинный счет.

Но странно и свободно ты живешь
под форточкой, где ветка, снег и птица,
следя, как умирает эта ложь,
как больно ей и как она боится.

1976